ПРОПОЛЗТИ ПОД «ЖЕЛЕЗНЫМ ЗАНАВЕСОМ»

Михаила Сергеевича Горбачева дома не любили. Первый и единственный президент СССР страдал от тяжкого одиночества, осознание причин которого, наверное, пришло только к концу карьеры. Левые злобно досадовали на порушенный им комфортный мир всевластия партократии, за «подкупленность» Америкой, за «перестройку» и «гласность». Правые не могли простить ему Карабаха, саперных лопаток в Тбилиси, сумгаитской резни, циничного спектакля с публичным унижением Андрея Дмитриевича Сахарова, наконец, испуга перед реформой, которую сам же и начал.

Ну совсем глупые, думали мы, слушая: «О, Горбатшоф, гласност, пэрэстройка!» — ответы случайных прохожих на уличных телеопросах где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке. Но Западу было за что любить Горбачева.

Летом 1989 года Михаил Сергеевич тщательно готовился к поездке в Бонн. Тогда еще генсеку, ему предстояло нарушить «табу», впитанное с молоком альма-матери — высшей партшколы. Михаил Горбачев ехал к человеку, с гордостью называвшему себя внуком Аденауэра. Гельмут Коль восседал в своем кабинете под портретом «дедушки», о котором советским людям полагалось знать одно: «Конрад Аденауэр — канцлер западногерманского государства, созданного в сентябре 1949 года империалистами США, Англии и Франции в целях расчленения Германии и превращения Западной Германии в свой военный плацдарм. Ярый реваншист и противник создания единой демократической Германии».

Следствием этой встречи «внука Аденауэра» с «отцом перестройки», как, впрочем, и всей цепи политических переговоров на высшем уровне, стало падение Берлинской стены, ознаменовавшее конец «холодной войны».

Броня двух антагонистических военных блоков дала трещину, Гельмут Коль активно участвовал в разработке инициированного Джорджем Бушем документа от имени НАТО о сокращении обычных вооружений. Десятки тысяч танков, реальная сила и символ победы во второй мировой войне, разутюжившие Европу на два, казалось, ни при каких обстоятельствах не- примиримых лагеря, должны были пойти под автоген.

В декабре того же года, заложившего основы нового миропорядка после почти полувекового господства Ялтинских соглашений, Михаил Горбачев и Джордж Буш слетелись на теплую Мальту. «Мальтийское рукопожатие», в восторге писала тогда мировая пресса, открывает путь к единой Европе — от Атлантики до Урала.

Сегодня с расстояния в каких-нибудь пять лет, но размером в эпоху, почти осязаема разница между политикой и политиканством. Политиканствуя, ловча и лавируя во внутренних делах, президент СССР заслужил славу выдающегося политика мирового масштаба. «Берлинская стена» между политикой и политиканством пролегает по линии поступков правящих элит, соответствующих или противоречащих главному интересу их поданных — миру в своем доме. Это емкое понятие включает в себя так много (и одновременно исключает какие бы то ни было излишества), что его можно приравнять к состоянию отсутствия несвободы. В том числе и несвободы по обе стороны «железного занавеса».

Теперь много и по-разному говорят и пишут о расширении НАТО на Восток, о параллельных попытках создания второго, практически равнозначного ему по военной мощи блока — но уже не Варшавского, а Ташкентского Договора, о возможных в связи с этим раскопках на свалке истории и реставрации злополучного «железного занавеса». И появились вполне ответственные государственные мужи, всерьез задающиеся вопросом: где водрузить эту кованую штуковину — под Ужгородом или под Смоленском? Но и в том, и в другом случае уже ставится под сомнение целесообразность того самого Договора, который дал бы Европе свободнее вздохнуть, освободившись от танковых полчищ. Павел Грачев, например, со свойственной ему прямолинейностью, назвал этот Договор «ошибкой советского руководства».

Тема этой статьи — не поиск лучшего варианта среди заведомо плохих. Априори любая военная сила — зло. Повешенное в первом акте спектакля на бутафорскую стену ружье имеет нехорошую привычку по-настоящему выстреливать в последнем акте.

И потому тема этой статьи — политика и политиканство. Политика, реализующая потребность людей жить в мире. И политиканство как средство достижения амбициозных, а зачастую элементарно эгоистических целей, личных и групповых.

Точно знаю, чего хотят, например, жители норвежского архипелага Лупутен, подавляющая часть населения которого — рыбаки.

Несколько лет назад здесь поселился скульптор Скотт Тоэ. Свою мастерскую он устроил в небольшом деревянном домике, обращенном «парадными» окнами к фиордам. Отец Скотта, норвежский физик, эмигрировал во время немецкой оккупации в США, где родился будущий скульптор. Неприятие войны вообще и вьетнамской в частности заставило его, как и отца, эмигрировать. Тоэ-младший поселился в Кракове, где втянулся в движение «Солидарность».

Слова «война», «горячая точка», «железный занавес» для Скотта Тоэ — не пустой звук или отголосок завихрений в верхних слоях политической атмосферы, до которых простым смертным нет дела. Расхожим стало мнение о политике как деле изначально грязном и потому неуважаемом, а значит — не заслуживающем внимания. Но всегда были и есть люди, умеющие правильно выбирать между политикой и политиканством. Они выходят с плакатами на Красную площадь, когда советские танки берут на испуг бунтующую Прагу. Сжигают в Вашингтоне боевые награды и военные билеты, когда напалмом сжигаются вьетнамские деревни. Идут с маршем мира в Чечню.

События второй половины 80-х — начала 90-х годов Скотт Тоэ воспринял как пробуждение мира от сна, порождающего чудовищ. И, наверное, как победу неоценимого значения не только в геополитическом срезе, но и личностном.

Формула единой Европы от Атлантики до Урала вдохновила его на идею «Моста мира». Скотт Тоэ рассказывал мне, что этот проект не показался нереализуемым Вилли Брандту, Леху Валенсе и Михаилу Горбачеву. С энтузиазмом ее восприняли «односельчане» Скотта — рыбаки с архипелага Лупутен. Как у нас говорят, они пустили шапку по кругу, чем положили начало фонду «Моста мира».

Идея проекта до гениальности проста: убедить правительства стран, обязанных по Договору уничтожить избыточные танки, отдать их ему, Скотту Тоэ. Он рассуждал логично: зачем пускать под автоген скульптурно уникальный материал? Тем более, что «расчленение» только одного современного танка обходится в тысячи долларов, сам процесс уничтожения сопровождается выделением экологически вредных веществ, а танки, если говорить честно, могут повести себя, как расползающиеся в разные стороны тараканы, предпочитая быть под разоруженческую шумиху проданными из-под полы, но не сдавшимися.

Скотт Тоэ — символист и монументалист. Это объясняет грандиозность задуманного им памятника окончанию «холодной войны». Это должно быть сооружение (1 километр в длину и 400 метров в высоту) в виде арки, перекинутой между Восточной и Западной Европой. В отличие от плана мелко нашинковать многотысячные танковые колонны, проект Скотта Тоэ предлагает намертво соединить их траки электросваркой.

Здесь нет необходимости пересказывать все перипетии его переговоров на разных уровнях в Европе и США, то приводивших его в уныние, то вселявших надежду. Летом прошлого года Скотт Тоэ выставлял свой макет в Москве, где получил солидную прессу и одобрительные отзывы генералитета. Побывал и в Киеве. Правда, без макета. Оказалось, что доставить его из Норвегии в Россию куда проще, чем из Москвы в Киев. Но, как рассказывают известные киевские скульпторы Ада Рыбачук и Владимир Мельниченко, всей душой прикипевшие к идее «танков для мира» и способствовавшие норвежскому коллеге, и здесь Скотт Тоэ не остался без внимания генералов.

Но вот результат: к 50-летнему юбилею Победы во второй мировой войне, апофеозом которого мог бы и должен был стать «Мост мира», по Европе снова побежали трещины.

Чечня — главное событие прошедшего года и отнюдь не локального характера. Безусловно, силовое решение чеченской проблемы повлияло на выработку стратегии коллективной безопасности в Европе. Некогда любимец демократической публики Борис Ельцин сделал свой выбор. Мир опять с опаской взирает на страну, практически управляемую военными. Можно предположить, что если предстоящие выборы не принесут перемен, то генералы еще упорнее примутся за удовлетворение клановых аппетитов. На этот раз антагонизм с Западом проявится, конечно, не через противостояние коммунистической и капиталистической идеологий. Скорее, новый евразийский режим будет напоминать саддам-хусейновский, в котором фундаменталистскую начинку с успехом заменит ультра-патриотическая.

Это крайний вариант. Вполне возможно, готовятся какие-то более мягкие формы либо и вовсе неожиданные. Только в ближайшей перспективе ситуация вряд ли изменится к лучшему. Невероятно трудной будет в таком случае задача определения своего места Украиной. Уже сегодня под большим знаком вопроса зависла ее уютная и во всех отношениях выгодная внеблоковость.

Но теплится, тем не менее, надежда, что очередной передел Европы, где Запад «обвосточится», а Восток «обазиатится», продлится не так уж долго. Потому что, несмотря на политиканство правящих групп, основной тенденцией Европы стало стремление к однородности. Невозможно уловить различие во взглядах на такую перспективу у московской интеллигенции и норвежских рыбаков, у Скотта Тоэ, Ады Рыбачук, Владимира Мельниченко.

Нелегко спланировать архитектуру новой Европы. Наверное, рассчитать конструкцию «Моста мира» проще. Но, если разобраться, объект скрупулезного вычисления по науке сопротивления материалов и там, и тут един — танки. Их стало так много, что они ведут собственную политику, противоречащую интересам народов, на свои деньги их создавшим.

Скотт Тоэ верит, что под опускающимся «железным занавесом» все-таки удастся проползти. Он помнит слова московского искусствоведа Карла Кантора, который так оценил «Мост мира»: «Он принадлежит к тому разряду проектов, которые влияют на сознание, даже не будучи осуществленными».