ВИШНЕВЫЙ САД

«Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...»

(Из Чехова)

Так для мира и останется тайной, зачем колхозному голове Медолизу нужно было корчевать сад. Что старый и запущенный не причина, по здравому уму легче было обрезать «в кулак», расчистить и омолодить. Что землю хотел использовать лучше - не причина тем более, сотни гектаров чернозема годами не пашутся и не засеваются. Скорее всего, как это с Иваном Филипповичем случалось не раз, загорелся он каким-то проектом, да быстро остыл. Вырванные с корнями деревья с осени девяносто второго лежат на поле своей смерти, через дорогу от сельского кладбища.

Там, под голубыми крестами, упокоились те, кто после войны, а точнее сказать - после Сталина, закладывали в жаркой голой степи большой сад. И земли, и место под него выделили отменные - над ставом, на пригорке. Механизации, ясное дело, тогда не было никакой, а лунки под саженцы копали по всей науке - глубокие, около метра в диаметре, но за всю историю Павлогорковки ни одно общественное дело не шло так быстро, как закладка сада. Теперь я понимаю, что секрет не в том, что униженные налогом на фруктовое дерево селяне истосковались по садам. То еще была и смутная надежда, что безверемнье страшного крепостничества позади, начинается жизнь новая, по уму...

Все, что я рассказываю вам, почерпнуто не в беседах и документах, в Павлогорковке я родился и вырос, там все мои корни и предковские могилы. В 1988-м я заручился согласием редакции «Известий» и начал вести хронику - как живет и выживает село на лучших в мире украинских черноземах. Замысел был таков - исследовать проблему возрождения нравственного отношения к земле и человеку, строительства новой экономики в пространстве замкнутом и хорошо знакомом. Предполагали мы, что публикации в «большой газете» привлекут внимание к селу руководящих органов, и они не дадут произрастать в селе самосевом благоглупостям и откровенной бесхозяйственности.

Развитие ситуации в Павлогорковке отражено в заголовках известинских публикаций - от «Ожидания» до «Агонии»...

Ожидание было связано с избранием в селе нового председателя колхоза Ивана Филипповича Медолиза, экономиста по образованию. Селяне его даже не избрали - выкричали, проявив отчаянное несогласие с районом. Новоизбранный голова был настроен решительно - ломать старое и строить новое. Уже в первые месяцы при Медолизе ушла на аренду птицеферма, телятник на отдаленном Шевченковом Хуторе, взял группу бычков на откорм городской человек, работавший прежде в хозяйстве агрономом. Но самое главное - дороги. Иван Филиппович нанял бригаду армян-строителей и начал стелить по селу асфальт. Уже за одно это ему нужно было ставить памятник.

Тогда, в самые первые месяцы, мы с Медолизом много общались - вместе ездили по полям, на фермы, беседовали с людьми. И - спорили. Какие замыслы были у Ивана Филипповича! Подвести к селу газ, строить жилье, создать комплекс перерабатывающих предприятий - мельницу, маслобойку, мясоперерабатывающий заводишко, комбикормовый цех, сыроварню, пекарню, швейную мастерскую. Я - таял. Я показывал Медолизу, где стояла старая колхозная мельница, рассказывал о деде Василии Трофимовиче, работавшем на ней до девяноста лет. Рассказывал, как здесь же, при мельнице, делали яблочное вино. Как со всех окрестных сел ездили к нам делать крупы - пшено и гречку. Единственное, в чем мы не сходились, - это как быть с колхозом. Я считал - как с Карфагеном. Иван Филиппович осторожничал - с одной стороны признавал, что коллективное хозяйство посадило Украину на продовольственную мель, а с другой считал, что если дать председателям волю, не тюкать на них по любому поводу, списать долги и дать кредиты, дело пойдет на лад. Напомню, что год был 1988-й. Под позицией Медолиза был крепкий фундамент. «Нам в районе на каждом совещании что говорят? Говорят - не спешите. Не верьте этим руховцам, колхозы есть и будут, потому что без них - голод. Все еще вернется, все образумится...»

Нужно было или верить, или думать. По соседству, в Фадеевке, председатель Василь Плющ чарующим слух и душу заклинаниям не внял, пошел против «линии» - отказался от госприказов, за что получал и в хвост и в гриву. Иван Филиппович против течения не попер, зачатки аренды выкорчевал и ни на какие новации больше не клевал. Село, между прочим, восприняло этот шаг с облегчением - опять все стали равны, никто не лезет впереди батьки в рай.

...Наш спор с Медолизом разрешило время. В 1993 году колхозов в Украине не стало. Но вот что интересно - чрезвычайной важности это событие прошло так тихо, незаметно, что в общественном сознании не отложилось. Вот спросите у кого угодно - есть ли у нас колхозы? Уверяю, ответ получите утвердительный. Потому что переименование колхозов в коллективы сельскохозяйственных предпринимателей (КСП) было очередной сменой вывесок.

Две недели назад мне позвонил приятель и сообщил новость - снимают Медолиза. Собрание назначено на завтра. Хочешь увидеть, как заканчиваются современные трагедии, - спеши. И задал загадку, над которой я ломал голову всю дорогу, - новый председатель тебе знаком, но кто это век - не угадаешь...

С жанром приятель мой ошибся, отчетно-выборное мероприятие уложилось в рамки фарса с явно заимствованной финальной сценой. Когда После доклада И.Медолиза и выступлений младшего командного состава (рядовые выпускали пар, крича с места) открылась дверь - и в зал вошел бывший многолетний парторг колхоза Николай Николаевич Яворский. В свое время, когда за развал колхоза снимали предшественника Медолиза, бюро райкома замахнулось было и на голову парторга, но - передумало. У Ивана Филипповича с парторгом Яворским искрило, райком его выдвинул в другое хозяйство, а несколько лет назад он появился в соседней Марьяновке - председателем.

Ну, ждали или не ждали, а кто-то в дальнем углу хлопнул в ладоши, зал «инициативу» поддержал и присутствовавший на собрании председатель райсовета С.Бергер с видимым облегчением представил - новый вам председатель. Работайте. Помощи от района не ждите, нечем помогать, не один ваш КСП на ладан дышит. «Все теперь есть. Есть горючее, запчасти, стройматериалы, техника. Но за деньги. Зарабатывайте и процветайте..» - благословил председатель павлогорковчан и уехал, не заглянув в столовую на традиционный обед.

Хорошо сказать - покупайте. За тонну солярки нужно - по сегодняшним ценам - отдать 6,6 тонны пшеницы, за тонну бензина - 4 тонны ячменя. Гусеничное звено, это достаточно примитивное такое литье, - вынь миллион купонов, примерно месячную зарплату тракториста, а в комплекте на один трактор таких звеньев под сотню.

«Каждый год нам говорили - берегите колхоз, как зеницу ока, иначе кто же Украину накормит? Мы и берегли. А теперь - спасайся, кто как может...» - прозрел наконец Иван Медолиз, завершая отчетный доклад. И сошел с арены - без аплодисментов. В колхозной кассе он оставил 5 миллиардов 53 миллиона долгов. Почти миллиард из этой суммы - задолженность по зарплате членам КСП, то есть сельхозпредпринимателям. По нынешним временам миллиарды эти не такая и большая сумма. Но чтобы покрыть их, нужно продать 700 тонн зерна. А в минувшем году его получили почти на 100 тонн меньше. Можно было бы еще много приводить цифр, но они теперь - второстепенные. Главное - КСП «Лан», а по старому колхоз имени Калинина, рухнул. Кончился. Самое время, как подсохнут дороги, идти по миру с сумой...

Может, потому что я въезжал в село под вечер, может, потому что окрест лежали голые, бесснежные поля, но ощущение было, что я погружаюсь в темень. На колхозной меже меня встречал облезлый дедушка Калинин на бетонном эшафоте, как бы свидетельствующий, что КСП и колхоз - одного сатаны детки. Потом с пригорка стало видно село, вытянувшееся над балкой редкой цепью хат. Ощущение сгущающегося мрака усилилось, и я, наконец, понял, в чем дело. Сколько и брал глаз лежали черные, непаханные поля. Ни лоскута озими не зеленело там, где обычно в эту пору набирали густой, изумрудный цвет хлеба. Вдоль шоссе, застряв в густых бурьянах, лежали головы перекати-поля, по-нашему курая, главной «топливной культуры» в послевоенные годы.

Есть ли еще где страна, думал я, чтобы на тучных черноземах - пять тысяч гектаров пахоты в «Лане» - селянин так бедствовал и пропадал от безысходности? Это какого же нужно было создать работника, чтобы не то что державу, самого себя он не мог прокормить, одеть? Господи, чего только я не видел за те семь лет, что вел «Павлогорковскую хронику».

Палили хлеб потому, что, видите, малоурожайные наделы убирать «нерентабельно». Припахивали свеклу. Горело убранное, завезенное на ток зерно. Хрипли от рева по нескольку дней некормленные коровы. Возили свиньям свежее молоко, потому что отправлять на молокозавод - в убыток, горючее стоило дороже. Переворачивали по пьяному делу тракторы. Десятками пропадала от недосмотра скотина, а та, что оставалась на фермах, - лучше бы и не жила. От варварской эксплуатации задолго до срока выходила техника. И вырождалось - не нравственно, по этой части процесс давно был необратимый, а физически исчезало село, в котором еще четверть века назад жило без малого тысяча человек. Теперь в нем - 244 «предпринимателя» да 200 душ пенсионеров.

Скажите, чего стоит государственная политика в аграрном секторе и в конечном счете сама государственная власть, которая семь лет читает обо всем этом и - как кот Васька?

Однажды летом после сильного дождя с колхозного тока до ставка потянулись стежки зерна. И сельские мужики возле конторы взялись разыгрывать Сашу Брайко, которого невесть почему село считало малость того... «Ну вот ты, Сашка, поднял бы комсомольцев да и построили крытый ток. А сам бы его спроектировал. А то стихи пишешь, а про колхоз не думаешь...»

Саша и в самом деле грешил виршами. Никакой критики они, конечно, не выдерживали, что-то вроде революционного творчества Марютки из лавреневского «Сорок первого». Но - от души. Писал Саша об асфальтировании села. «Дорогу робить нада ум, щоб не получався глум та смiх людський...» (А «глум» таки был налицо.) Но, что называется, попал Брайко в десятку с виршем о телках, что стояли несколько лет в разоренном коровнике в перепаханном теперь селе Любомирка, в обиходе - Войкова, по имени послевоенного колхоза. Как сказал однажды разъяренный районный начальник, «содержать скотину в таких нечеловеческих условиях - преступление». И вот Саша сочинил «Войковскую разруху» и зачитал ее на комсомольском собрании. Была там жалость к телкам и гнев супротив начальства, у которого «проходять не тi днi, бо вони думають про друге, яке не буде для заслуги». Медолиз даже на правлении потом читал эти стихи и ставил вопрос ребром - или скотину убрать, или помещение отремонтировать.

Знаете, почему я вспомнил это? Потому что Саша, хоть и считало его село дурковатым, единственный серьезно, искренне болел и за телок, и за унесенный дождем хлеб. И даром что дядьки, насмешничавшие над ним, были сильно нормальные. Но крытый ток на обратной стороне шпалеры нарисовали не они, а Саша. И забор вокруг тока он запланировал не шуточный - «бо дуже крадуть».

Честно говоря, новому нашему голове Николаю Яворскому нужно высказывать не поздравления, а соболезнование. Селяне потеряли навык в земледельческом труде. Нет, на работу они ходят, но толку от этого - пшик. Уж несколько лет повелось так, что основные работы - вспашка, уборка хлеба и заготовка кормов в основном выполняются наемными руками. «Коллективные хозяева» в самую страдную пору начинают «труды» в то же время, что и городские конторы. Ну, а чтобы косить или пахать ночами - такое теперь лишь в воспоминаниях ветеранов. Хоть светлой памяти академик Ремесло и утверждал, что на украинских землях меньше 30 центнеров хлеба можно получать, если умышленно вредить, в минувшем году в Павлогорковке пшеницы дали по 18 центнеров, яровой ячмень - 28,6. Это значит - на погоду кивать нечего. Просо, которого всегда без труда косили центнеров по 35 - 40, дало аж 5 центнеров, гречиха - 4, а подсолнечника взяли меньше, чем высеяли - 1,3 центнера с гектара. Остались зимовать 130 гектаров кукурузы, сахарная свекла, другие культуры. Благодаря опять-таки трудам наемных механизаторов вспахали осенью 840 гектаров, а более двух тысяч оставили на весну. Если называть вещи своими именами, то большая половина земли в хозяйстве - пустошь. Но вся безысходность, катастрофичность положения для меня стала очевидной и наглядной, когда я забрел на подворье тракторной бригады.

Если и было что ценного в хозяйстве, то это техника. И деньги на нее тратили большие, и хоть плохонькую эксплуатационную базу, но создали. Я увидел кладбище железа. Из почти сорока тракторов, десятка зерновых и прочих комбайнов, уймы сельхозинвентаря к весне не было готово ни-че-го. Как считает колхозный инженер В.Безуменко, чудо будет, если удастся выпустить в поле хоть пяток машин.

На бригаду потянуло меня не случайно. Когда-то, в отрочестве, я учился там пахать, узнавал вкус пыли на комбайне. Здесь работал отец. И азбучной для меня давно стала истина - и хлеб, и мясо, и молоко начинается здесь. Но была еще причина. Если дойдет когда-нибудь дело до дележа колхозной собственности, кроме как этот бездыханный лом делить больше нечего. Но останется он таким же бездыханным в руках настоящего собственника? Механик я, считай, никакой, но, полагаю, в хороших руках железо воскресло бы.

Всегда меня занимал вопрос - как это будет происходить? Рано или поздно, а разгосударствление произойдет и на селе, процесс неизбежный. И конечно же, лучше не доводить дело до того предела, когда делить окажется нечего. Кто придет на смену апатичной колхозной массе? Кто воспользуется в полной мере наработками прежнего строя, распорядится ими по-хозяйски? Ну вот в Павлогорковке, по мнению многих моих собеседников, из всего колхозного кагала можно отобрать человек 25 - 30, способных к земледельческому ремеслу. Хозяев. Но делить ведь будут на всех, по списку, поровну - и тем, кто беспробудно пил, и кто вкалывал до седьмого пота.

Не было такого приезда в село, чтобы земляки не задали мне загадку, от которой голова трещит. На этот раз «орешком» оказался Атом Орикян. Появился он с женой и двумя малыми пацанятами в Павлогорковке два года назад. Молодой, крепкий, мастеровитый, неленивый. Некоторое время работал со своими земляками - специалистами по асфальту. Потом они уехали, а Атом остался. Взяла армянскую семью к себе на квартиру бабушка Маруся Момонт, инвалид с детства. По хате она еще так-сяк передвигается, а уже двор преодолеть - не сила. Каково ей одинокой, догадаться не трудно. На стариковскую пенсию, без всякого хозяйства, в холодной хате... Атом как мог и умел навел во дворе и в доме порядок, чем баба Маруся была премного довольна. Полное взаимопонимание оказалось у бабки с Анжелой, женой Атома, с ребятишками. Словом, Мария Романовна настолько оказалась довольна квартирантами, что даже высказала готовность составить в пользу Атома завещание на хату...

Скажите, пригодился бы в таком колхозе, как наш КСП «Лан», непьющий работник? Где на 244 по списку едва 30 работников.

Нет Атому работы. Никакой. Ни скотником, ни сторожем. Потому как председатель сельского Совета Вера Мазенко свято блюдет, чтобы ни-ни никого не взяли на работу без прописки. А почему Орикяну нет прописки, это и есть загадка. Там, на родине, он выписался. Я сам проверял паспорт - штамп стоит чин по чину. А не прописывают потому, что Орикяны не граждане Украины: так это ему пояснили. Вот если он купит у кого-нибудь хату, тогда дело другое. Сюжет для Кафки...

Перед отъездом я поехал проведать родные могилы и опять оказался по соседству с погубленным садом. Корчевали его при мне, до сих пор слышу, как хрустят вырываемые из земли корни. Слышно это было, наверное, и в селе, потому что к месту казни все подходили и подходили люди. Я ждал - запротестуют? остановят тракториста? потребуют объяснений? Но повздыхав да попеняв на бессмысленное решение, тетки шли к поверженным деревьям и обрывали яблоки, груши, сливы - чего добру пропадать?

Потом по выписке деревья начали затаскивать хозяевам по дворам на дрова. В безлесом нашем краю щепкой дорожат, а тут - пофартило. Наименее охотно брали вишни - ветви узловатые, рубить плохо, жару мало. Так они долежали до весны, до тепла. Не знаю, как по науке пояснить то, что потом произошло, но в свою пору вишни зацвели. Как белые костры вспыхнули по раскорчевке, но угасли быстро, как гаснут падающие звезды.

Сад Иван Филиппович взялся изводить в ту осень, когда вышестоящие власти решили переиначить колхозы в КСП, родить новую волну сельхозпредпринимателей, и тут напрашивалось сравнение с тем, чеховским, садом. Призрак старого Фирса бродил по селу и особым смыслом наполнялись его слова о том, что некогда, «перед бедой» неладно было в природе, что-то бренчало. А беда ведь какая стряслась? Волю давали... От того, от царского крепосничества.

Нашел свою выгоду в нашем саду только Митя Слепушенко. Сельский дурак по общественному приговору, не лишенный, как мне кажется, сметки и хитрости. Мите теперь далеко за пятьдесят, но в колхозе он, за малым исключением в молодые лета, не работал никогда. Но как только в полях начинает что-то вызревать, понурив голову с низко надвинутым картузом, Митя тащится в степь с тачкой. Туда - с пустой, назад - с полной. Никто никогда его не останавливает и не приструнивает - с дурака что возьмешь? Летом он обычно лежит на берегу ставка, ловит рыбу, нюхом угадывает, где вызревает выпивка, но никогда в компанию не лезет. Поднесут - выпьет. Поднесут еще - не откажется. Но среди сельских горьких пьяниц не значится. В последнее время вместе с еще одним дураком, пришлым Вадимом, облюбовали они сельское кладбище. Живут там в сторожке, подбирают с могил приношения, пьют поминальную чарку. Попав в полосу невезения, Митя уходит кормиться домой. Вадим спускается от кладбища к ставу, доходит до середины гребли и начинает петь. Скрипучий голос его оказывается неожиданно сильным, слышно далеко, и живущие в том углу хозяева знают - Вадим будет петь до победы, пока не принесут еду.

Так вот, сад для Мити стал ударным фронтом. С тачкой, пилой и топором он отправлялся каждое утро на заготовку дров и возвращался тяжело груженный иногда дважды, иногда трижды за день. Мало-помалу и не дураки смекнули, что глупое это дело - выписывать дрова, спрашивать разрешения. Кому нужно - тот и бери.

Оно, может, если бы воровали в колхозе поменьше, то такое самоуправство и бросилось бы в глаза. А так... Колеса сеялок почти все пошли на тачки, колеса прицепов - на тележки, магнето - на мотоциклы, да нет в коллективной собственности такой вещи, чтобы не пригодилась в хозяйстве. И любопытное предложение было на этом последнем собрании - создавать в селе отряды самообороны. Задать бы вопрос - от кого борониться в нашей глуши?

Только не спрашивайте меня, зачем в селе местная власть в лице председательши? Зачем правление «Лана» и без малого полсотни человек управленческого персонала? Зачем «предпринимателям» пять тысяч гектаров черноземов, если они и половину не в состоянии обработать? Что, наконец, произойдет, если, являясь фактически собственником земли, КСП не просто будет жить за счет наемного труда, а сдаст половину своих угодий в аренду - а такие замыслы витают и находят одобрение.

Есть верная примета - когда человек начинает обживаться на земле, он закладывает пусть маленький, для себя, сад. Знаю по рассказам, что после гражданской, когда селяне получили земельные наделы, на тех улицах, где поселились работящие хозяева, в считанные годы поднялись деревья. Но пришла другая жизнь, и редко на какой усадьбе кроны шумели по-прежнему. Думаю, дело тут сложнее, чем налоги, чем занятость в поле. Потребность бывает не только в сочном яблоке или варениках с вишнями, есть внутренний, образом жизни определяемый настрой на жизнь красивую, гармоничную и - на серую поденщину. И не значит ли это, что за нашим колхозным садом нужно вздохнуть, а на кончину колхоза - с облегчением перекреститься?