«Жага, любов і туга триєдині» К 70-летию со дня рождения Владимира Пидпалого

Куди воно іде все без оглядки —

в історію чи просто у архів.

На всьому свій закон,
свої порядки,

порядки… Безпорядки поготів.

І в цьому є страшне щось
і пророче,

те, що ляка і надиха мене.

Сьогодні достеменно знати хочу,

куди ти, Україно, поминеш…

«Куди ти, Україно, поминеш?» — именно такое чувство сейчас волнует каждую душу, болеющую за Украину. Написаны эти строки в далеком 1964 году поэтом Владимиром Пидпалым (1936—1973) — представителем второй «тихой» волны шестидесятников (М.Ильницкий), одним из самых чистых и наиболее совестливых, тех, кто представляет цвет своего поколения, неброское украшение своего времени (Е.Гуцало).

Жизнь Владимира Пидпалого типична для его поколения: холодное, голодное полусиротское военное и послевоенное детство; учеба в сельской школе (родился в с. Лазирки на Полтавщине), в которую нужно было с хутора Ламаховщина идти три-четыре километра в один конец в сопровождении сельских собак (поэтому мать сшила ему штаны из трофейной плащ-палатки); университет (в 1962 году закончил украинскую филологию Киевского университета); издательская работа — сначала в Гослитиздате («Дніпро»), а с 1965-го до последних дней — редактор отдела поэзии «Радянського письменника». Редактор он был добросовестный и совестливый. Сам узнал сладкие муки творчества, поэтому с уважением относился к чужому слову. Был требовательным и к себе, и к другим. Поэтесса Наталья Кащук вспоминала: «Он редактировал мой сборник «Переднівок» и своей деликатностью, бескомпромиссностью, заботой о Слове перелил в меня такой заряд воодушевления, что хотелось и в дальнейшем продолжить такое сотрудничество». Так мог бы сказать каждый, чьи книги редактировал Владимир Пидпалый: А.Бортняк и М.Влад, И.Гнатюк и Л.Горлач, В.Грабовский и О.Довгий, О.Дориченко и В.Житник, Р.Заславский и В.Иванцив, М.Клименко и В.Коломиец, В.Корж и Г.Коваль, С.Литвин и Р.Лубкивский, В.Малышко и Г.Могилевич, В.Моруга и И.Муратов, Д.Онкович и А.Таран, С.Тельнюк и М.Сом, Г.Чубач и М.Чхан.

Борис Олийнык писал: «Сегодня уже можно сказать, что в наше духовное достояние вошли книги различных авторов, где скромно петитом указано: редактор В.Пидпалый. Мы, поэты, считали, что нам весьма повезло, если рукопись попадала к нему на редактирование. Над каждой чужой книгой работал, как над собственной...». Отличным редактором, с прирожденным эстетическим чувством, с тонким ощущением слова называл его старейшина поэтического цеха Абрам Кацнельсон. Удивительным, культурным и талантливым редактором величала его Лина Костенко. А Петр Засенко как-то признался, что некоторые литстудийцы при издательстве «Молодь» комплектовали себе библиотеки книг стихотворений, отредактированных именно Владимиром Пидпалым. Они говорили, что «по тем изданиям можно успешно овладеть тайнами поэтической грамоты, выучить глубины живого украинского языка». А это были «Синій літопис» и «Серпень душі моєї» Андрея Малышко, «Уроки поезії» и «Древо пізнання» Леонида Первомайского, «Гранослов» Дмитрия Павлычко, симфония «Сковорода» Павла Тычины, книги реабилитированных Б. И.Антонича, Е.Плужника, М.Драй-Хмары... Поэтому недаром получал выговоры «за притупление политической бдительности». А как горько переживал Володя, когда появились идеологические установки для поэтов в брежневские времена. Обязательными должны были быть стихи-«паровозы» о Ленине, партии, величественных стройках пятилеток, иначе книгу не издавали. Были и требования (по-нынешнему — темники) для издателей. Почти не употреблялось слово «Україна» (заменяли — «Батьківщина»), не допускалось слово «Бог», герои тогдашней литературы не имели права пить и т.п.; были и черные списки — кого вообще не печатать... Это жгло Володину душу, но он и в таких условиях пытался что-то сделать.

«Наш сегодняшний день делает ярким его литературный и общественный подвиг, поскольку писать такие стихи, редактировать такие сборники, так бескомпромиссно, мужественно и прямо поддерживать настоящую литературу в 60-е — начале 70-х годов решались далеко не все писатели, издательские редакторы. В атмосфере гонения всего мыслящего, прогрессивного, в условиях массовой травли талантов, шпионажа среди человеческих душ Владимир Пидпалый выстоял, даже сломленный жестокой болезнью, не предал ни себя, ни друзей», — читаем в аннотации (Владимир Биленко) к сборнику воспоминаний «Пішов у дорогу за ластівками», который должен был выйти в первом квартале 1992 года в «Радянському письменнику», но до сих пор не появился. Хорошо, что хотя бы удалось немало из них в разное время напечатать в периодике.

Тогдашняя власть обвиняла Пидпалого в том, что «за время работы в издательстве «Радянський письменник» рекомендовал в издательский план неприемлемые для нашей идеологии стихи И.Калинца, В.Голобородько, В.Стуса… Готовил к печати книгу Лины Костенко «Княжа гора», снятую потом с производства в верстке за серьезные идейные недостатки...» (Докладная записка ЦК Компартии Украины, 18 декабря 1973 г.). Тут же тогдашний заведующий отделом культуры докладывал верховному: «...в публикациях отдавал преимущество интимной и пейзажной лирике, элегийным описаниям природы. В гражданской лирике — «национальным болям» («непробудно спить уся країна, розтринькавши і славу і біду»), историческим «кривдам».

Партийные руководители — «тонкие» догадливые копатели: сначала у Володи было стихотворение «По гратах Україну пізнаю…», который был на устах молодежи в тогдашние бурные годы хрущевской оттепели. Критик Иван Дзюба (сейчас почитаемый академик), чтобы сохранить эти строки, посоветовал Володе написать что-нибудь о Западной Германии. Так появилась поэма-ирония «Подорож з Генріхом Гейне по Західній Німеччині» с посвящением Ивану Дзюбе. Поэма (сильно испорченная) вошла в сборник «Тридцяте літо» (1967), но, к сожалению, без посвящения. Только сейчас при подготовке книги «Золоті джмелі» посвящение восстановлено.

Вспоминаю, как впервые вдохновенно читал Володя эту поэму. Это было 23 марта 1965 г. В клубе завода им. Горького должен был состояться вечер, посвященный Тарасу Шевченко. Собралось много людей, весь двор заполнили. Но дверь была закрыта, вечер отменили. Тогда власть такое часто практиковала. Участники решили провести вечер в парке «Нивки» — напротив. Вел его Иван Дзюба. «Он и представил Володю, выступившего со своим новым циклом, — вспоминает искусствовед Вадим Мицик. — В неизменном плаще, он воплощался в свои стихи и горячо был встречен большинством присутствующих. Но было и меньшинство — обструктивная группа от завода… Больше всего поэту аплодировали за «Ілюзію просвіти». Около года назад, в мае 1964 г., по-злодейски была подожжена Центральная академическая библиотека (вспоминаю, как стоял возле библиотеки Павел Григорьевич Тычина и плакал. — Н.П.). — Об этом запрещалось даже говорить во всеуслышание... Уже точились ножи брежневских репрессий — и призыв поэта, провозглашенный здесь же: «Німеччино! Молю і заклинаю. Отямся! Ще — не пізно! Ще є час!..» был поддержан единогласно». Выступал тогда и Васыль Стус. Не с того ли вечера начались у него проблемы в Институте литературы, где он работал?

С Володей поступили «деликатно»-коварно. Он тогда работал в «Дніпрі», его приглашали на работу в «Радянський письменник». Не отпускали. На следующий день после вечера Шевченко в парке приходит Володя на работу, а О.Бандура вызывает его к себе и говорит: «Пиши заявление, потому что меня уже своими просьбами директор «Рад.письменника» замучил». Володя, не подозревая плохого, — написал. И тут же его зовут к телефону. Звонил Анатолий Трофимович Мороз и просил, чтобы Володя не писал заявление об увольнении. Володя сказал, что уже написал. Так он остался без работы «по собственному желанию». Сколько ходил А.Мороз в высокое учреждение, чтобы «там позволили взять» ненадежного поэта на работу! Тот поручился за него. Володя очень уважал своего директора как умелого, честного и человечного руководителя. С гордостью называл «золотым периодом расцвета издательства» во времена директорства А.Мороза. Гордился, что и книги тогда издавались самые лучшие. Подчеркивал, что в то время А.Мороз делал больше, чем мог, и больше, чем позволяли обстоятельства. Не забывайте, что и в те страшные для украинской духовности времена были люди, честно и совестливо делавшие добро для родной литературы и культуры.

Если бы нужно было одним словом охарактеризовать Пидпалого, я бы сказала — Любовь.

«Треба любити гаряче і багато», — неутомимо утверждал он. И уже первым стихом первого сборника заявил о сущности своего призвания:

«Якщо життям прийдешнім серце б’ється,

воно й болить з великої любові…»

Душа поэта переполнена светлой любовью к матери, рано отошедшей в мир иной:

«Я твій портрет фіалками вберу,

ти ж так любила голубі фіалки…

Мене ти вчила правді і добру,

мене до праці
ти привчала змалку…»

Однажды на поэтическом вечере за этот стих Максим Тадеевич Рыльский благодарно поцеловал Володю в лоб. Всю свою непродолжительную творческую жизнь создавал он скромный и возвышенный образ матери: «Я з світанком піду на могилу…», «Мамо, було покличеш…», «Вдвох сьогодні посидимо, мамо». И в нашей семье создавал культ матери. Помню, как доцент предложил больному Володе пересадку костного мозга. Я согласилась быть донором. Володя спросил у врача: «А Ниле это повредит?» Тот молчал. Володя сказал: «Если это единственное, что меня спасет, но хотя бы на йоту повредит Ниле, я отказываюсь, потому что мать детям нужнее». До последнего дыхания искупал, как сам для себя определил, — грех: постеснялся перед товарищами поцеловать маму, когда шел в армию. Больше живой он ее не увидел...

«Наибольшей радостью бытия для него было творчество» (Б.Олийнык). «Поэзия была огнем Володи Пидпалого, его любовью, его жизнью» (Зина Тарахан-Береза). Рождение поэзии было для Володи праздником после тяжелой, изнуряющей работы души («Душа не спить — душа і в сні болить»). Бывало идем, я что-то щебечу, а он: «Нила, помолчи». Я понимала, что Володя обдумывал будущее стихотворение. Чувствовал, когда оно в нем уже вызрело. В этот день мыл голову, надевал белоснежную рубашку, сам любил убрать на кухне (стола письменного у него не было), укладывал нас как можно раньше спать и работал. Вдруг среди ночи будил: «Ну-ка послушай, что написал». И я просыпалась, поскольку раз не встану, два не встану, а в третий — будет искать другую музу, другую первую слушательницу. Бывало так, что Володя писал едва ли не ежедневно (будто мешок развязывался), а бывало, что надолго поэтичность души замолкала. Лучше всего писалось осенью и в родном селе. И как ни странно, в трудное для него время. В 1968 году у него болели ноги (болезнь курца — облитерирующий эндартериит). Какой-то «умник» сказал, что ему осталось несколько месяцев. У нас — не лечили, только ампутировали. Друзья достали какие-то американские лекарства, Володя попил и, слава Богу, все обошлось. Так тогда, за сентябрь—ноябрь, написал более полусотни стихов.

Плодотворно трудился он и в последние месяцы. Даже эпиграммы писал. Последнее стихотворение «До зозулі» написал уже смертельно больным 19 ноября (умер 24-го):

«Земля ця ще моя,
мої на ній криниці

і сонце, що над нею, ще моє!..»

А 29 июня вывел щемящие строки:

«Коли я умру,
замість мене залишаться діти

і турботи щоденні нові і старі;

коли я умру,
замість мене залишаться квіти,

і степи України,
й висока вода на Дніпрі».

Взял эпиграфом строки Лины Костенко. На вечере в музее литературы поэтесса рассказывала: «Я принесла одно стихотворение и читаю Володе «Коли я умру, замість мене залишиться рана…». Стихотворение написано не без недооценки своей масштабности. Володя выслушал очень внимательно и очень доброжелательно... Где-то дня через два я прихожу, а он так, между прочим, читает свое стихотворение «Коли я умру...» Мы с ним встретились глазами, и все мои планетарные масштабы в моих глазах померкли, и я увидела человека, сказавшего истинное: «Коли я умру, замість мене залишаться діти...» Я выбросила это стихотворение... Это так Володя отредактировал меня. Он ничего не запретил, печатай, пожалуйста, он только простую строку прочитал «Коли я умру, замість мене залишаться діти...» (Выступление Лины Костенко на вечере памяти В.Пидпалого 2 декабря 1993 г.).

Тихой, искренней, щемяще-деликатной была его любовь к Украине:

«Так боюся, що між куцих речень

крихітку любові загублю…»

А его «Тиха елегія» — это своеобразная исповедь перед Украиной.

«Коли мене питають: «Любиш ріки,

річки і річечки, і потічки? —

відмовчуюсь: вони в мені навіки,

а для мого народу — на віки…

Коли мене питають: «Україну

чи зможеш ти забуть на чужині?».

Кричу: «Кладіть мене отут у домовину,

Живим!.. Однаковісінько мені…».

Это суть Володиной души: тихая, спокойная, но если касалось чего-то важного — восставала. И все, кто знал Володю, вспоминают, как он, тихий и уравновешенный, поражал смелыми поступками.

До сих пор помнит 90-летний профессор Иван Бровко, как в трудную минуту Володя поддержал его. Об этом он рассказал и Евгению Сверстюку, воссоздавшему этот эпизод: «После аутодафе в университетском парткоме вокруг доцента Ивана Бровко вдруг куда-то исчезли знакомые... Осуждение, пренебрежение, бесславие выросли стеной и легли на плечи... За «идеологическим преступником» тянулась километровая зона отчуждения, никто не смел переступить эту зону... А вокруг куда-то шли люди или сидели на скамейках. Они казались счастливыми, спокойными и беззаботными, словно из другого мира. Вот напротив какие-то парни сидят на скамейке. Может, и студенты. Вдруг один из них встал и пошел ему навстречу. Неужели пересечет зону? Да. Подошел, поздоровался, сильно пожал руку и неожиданно обнял и поцеловал: «Спасибо вам, Иван Бенедиктович, большое спасибо Вам. Держитесь!» Сказал — и снова вернулся к ребятам. Это был молодой поэт, студент Владимир Пидпалый. Своим прикосновением он словно снял клеймо заклятия. Все изменилось, засияло вокруг... Как много значит смелый честный шаг — одно просветленное слово как действие!»

А поэт Григорий Гайовый поделился воспоминаниями о «захалявном прошлом»: «Вспоминаю открытые факультетские собрания комсомольцев филфака, где рассматривались персональные дела обвиненных в «буржуазном национализме» студентов. После соответствующей «проработки» почти все они едва ли не в один голос плакались: дескать, выключайте меня из университета, но не из комсомола, поскольку без него я жизни своей не представляю... Правда, не все опускались до такого унижения. Владимир Пидпалый, позже известный своим мужеством поэт-шестидесятник, а тогда студент, кажется, второго или третьего курса, слушал-слушал эти раскаяния, а потом встал, сплюнул и демонстративно вышел из актового зала под растерянный восторг присутствующих. Но его ни из университета, ни из комсомола не исключили: смелых и решительных иногда и враги уважают».

Говорят, когда любишь по-настоящему, то не знаешь за что. У каждого своя любовь. В мою душу Володя входил постепенно. Мне нравилось, что он заботливый и умный. Познакомились мы в Киевском университете: Володя пятикурсник, а я первокурсница, а точнее — абитуриентка. Когда впервые случайно увидел меня, сказал: «Ребята, она будет моей женой». И долго протаптывал тропу к моему сердцу. Помню тот весенний день в 1962-м, когда стыдливо вручил мне стихотворение «Запитання». До сих пор не могу спокойно читать:

«Чого я ночі нашої боюсь,

чого сказать «люблю тебе» боюсь?..

Люблю за те,

що не така, як інші.

І не люблю,

що не така, як інші…

Для чого запитання навесні?..»

Як голос «звідти» сприймаю рядки його «Присвяти»:

«Як перший листок гарячий

впаде пташеням із гілки —

не спати всю ніч тобі.

Коли у зимові ночі (вчувається рідний голос) —

лишаю сліди тобі».

Слышу этот родной голос, вижу эти следы. И мне не страшно стать перед ним на исповедь, поскольку как могу ухаживаю за его детьми и духовными, и физическими. Уже без него издала пять сборников: «Сині троянди» (1979), «Поезії» ( 1982), «Береги землі» (1986), «Кожна бджілка — немов лічилка» (1991), «Усе, що в серці виплекав я доброго, належить вам: біобібліографічний покажчик» (2001), «Сковородинські думи» (2002). На подходе еще две — «Золоті джмелі» и «Любов’ю землю обігріти». При жизни поэта увидели свет: «Зелена гілка» (1963), «Повесіння» (1964), «Тридцяте літо» (1967), «В дорогу — за ластівками» (1968) и «Вишневий світ» (1970). Готовится еще «Тиха елегія», «Тут все з дитинства серцеві знайоме».

Бог подарил нам и дочь, и сына. Оля — генетик, кандидат наук, но тоже пишет стихи, издала сборник «Миттєвості» (2000). Андрей пошел дорогой родителей — украинский филолог. Тоже кандидат наук. Издал сборник «Події та невідворотність» (2003). Старалась и стараюсь сохранить атмосферу нашей семьи, созданную Володей. Он был прекрасным отцом — «сплав нежности и всепонимания с требовательностью и серьезностью». Вот как пишет об этом литературовед Михайлина Коцюбинская: «…в этом доме ты с радостью окунался в атмосферу настоящей семьи, такую редкостную, к сожалению, в наше время. Тут царили любовь, согласие и взаимопонимание по всем линиям и во всех срезах… Тут духовное было выше материального…»

Счастлива, что была рядом с таким человеком. Он был для меня всем: отцом и братом, мужем и любовником, учителем и соратником. Все, что во мне наилучшего, — все от него, моего друга. Он учил меня смаковать кофе и варить суп; раскрыл глаза на исторические факты и познакомил с богатством украинской изящной словесности, особенно той, которая запрещалась и не изучалась даже в университетском курсе литературы; научил правильно разговаривать, чувствовать классическую музыку и гордиться разнообразием родной песни — он знал их бесчисленное множество и любил петь.

Я обязана Володе даже тем, что работала в Музее Максима Рыльского. Он дал мне своеобразное благословение. А было это так. Где-то дней за пять до того страшного дня начал рассказывать о своих друзьях и недругах, о своих радостях и болях, словно передавал себя мне. Вспомнил, как жили на Черной горе, снимали лачугу, где одна стена — двери, вторая — окно, третья — печка и только одна стена других соседей — именно туда ставили дочкину коляску; как воровал уголь со Станиславом Тельнюком на станции Киев-Московский, которая была рядом, а иногда возил от тещи из Сквиры заклепки разбитых старых бочек; как примерзала рубашка к окну и как изловчился из нее вылезать. Но и тогда умели быть счастливыми, поскольку была молодость, была любовь. С горечью вспомнил, как кагебисты приходили в больницу именно перед операцией, говорили страшные вещи, брали на испуг, лишь бы только наговорил на тех, кого знал и кто был под следствием.

И вдруг начал рассказывать о Максиме Рыльском, о его выступлениях. «Нам легче было идти за ним, потому что он первый после развенчивания культа личности Сталина протоптал тропу к настоящей, не декларативной, недописанной, человечной поэзии». Вспомнил, как бережно держали они с Володей Плачиндой союзовский венок из роз и винограда на его похоронах. А потом начал читать Рыльского «Яблука доспіли, яблука червоні…» Особенно подчеркнул слова: «Вміє розставатись той, хто вмів любить». Это была словно просьба Володи — беречь Слово любимого поэта.

Я около 30 лет работала в Голосеевском доме Рыльского. Несла людям его слово, его свет. Как было трудно сначала: рассказываю о Максиме Тадеевиче, а чувствую присутствие Володи и редко какая экскурсия завершалась без слез... Здесь хочу теплым признательным словом вспомнить своего директора, сына поэта — Богдана Максимовича — за его науку, за его терпимость, за его советы, за помощь. Он как настоящий друг мог подставить плечо в трудную минуту, мог и порадоваться твоей радостью, что не часто теперь встретишь. Он помогал мне составлять и вычитывать Володины книги. Помню, как он радовался появлению «Синіх троянд», как мы с ним и Иваном Ильенко, тогдашним заместителем по науке, понесли сигнальный экземпляр на Володину могилу 20 декабря 1979 года.

Богдан Рыльский очень много читал и всегда приносил мне, когда ему попадался материал о Володе. Чаще всего это были воспоминания о похоронах. Редко кто из мемуаристов, вспоминая о шестидесятниках, обходил эту тему. Это был 1973-й — год охоты на ведьм. Прошли повальные аресты. И среди них — немало Володиных знакомых. И власти боялась, что похороны молодого поэта (Володе было только 37) могут вылиться в акцию протеста. В похоронную комиссию включили тех, большинство из которых ускоряли Володин уход, ни одного из друзей. Хотя именно друзья добровольно взяли на себя похоронные хлопоты, особенно А.Таран, В.Плачинда, В.Бабчук, братья Найды. До позднего вечера решали, давать ли опальному поэту место на Байковом; и хоронили, когда уже стемнело. Не позволили друзьям сказать слово, а Петру Бойко прочитать Володин реквием «Візьміть мене…» Хорошо, что Забаштанский, который в последние месяцы ежедневно приходил и скрашивал Володины дни, без какого бы то ни было согласования и разрешения комиссии сказал несколько теплых слов прощания. А то официальное выступление Юрия Петренко, который многое сделал для того, чтобы Володе плохо жилось, было бы для Володиной души слишком тяжелым.

По христианскому обычаю семья пригласила всех на поминальный обед. Тут подкарауливали — зарабатывали портфели — сексоты и клеветники. Ловили каждое слово, сказанное друзьями. И тут началось. Николай Рудь сразу же послал письмо тогдашнему первому секретарю правления Союза писателей Украины Василию Козаченко. Благодаря историку профессору В.Сергийчуку, который нашел этот материал и рассекретил («Молодь України», 1994, 24 ноября), можем сейчас прочитать тот донос. Вот отдельные цитаты: «После моих слов сожаления очень кратко сказала слово Костенко. Среди высокой похвалы в адрес покойника Костенко достаточно ярко подчеркнула: «Этот человек с чистейшей совестью жил не в свое время»... «За столом Михайлина Коцюбинская в общем панегирике в адрес покойника достаточно четко и громко напомнила: «Никто не испытал такой несправедливости и моральных пыток, как этот великий талант».

«Верхом политического кощунства и обмана была короткая аллегорическая речь Ивана Драча. Вот она едва ли не слово в слово: «Дорогие друзья, в моем селе жил придурковатый Иван. Он не любил ни песен, ни музыки, а только слушал лягушачье кваканье. И когда ему мешали песни соловьев, он начинал подкрадываться и ловить их, откручивая им головы. Потом, когда он женился, от него пошли только глухонемые дети...» Кто-то из университетских бросил реплику: «И они стали людоедами!». «Нет, — ответил Драч, — руководителями». После некоторой паузы Драч закончил: «Вот о чем напомнила мне трагедия Пидпалого»...

Василий Козаченко немедленно отнес письма в ЦК. И Щербицкий наложил резолюцию: «Прошу внести предложение относительно Драча и дать справку о Пидпалом». И тут появилась докладная записка (процитированная выше). Благодаря научным сотрудникам В.Плачинде и Ю.Шаповалу она также стала доступной: «26 ноября с.г. на поминальном обеде в квартире В.Пидпалого член КПСС, писатель И.Драч в присутствии Л.Костенко, М.Коцюбинской, С.Плачинды, известных своим антиобщественным поведением и взглядами, сделал заявление непартийного, антиобщественного характера. Как злобные антисоветские выходки следует рассматривать и отдельные реплики Лины Костенко...» Как же пророчески предвидел Володя:

«І прийде мить ота, що понесуть

холодний прах мій
на холодний цвинтар.

…Чиясь промова буде сумовита.

Хтось перетворить похорон
в ясу…

А в когось буде в серці справді сум

такий великий,
наче плач трембіти…»

Был писательский партком «Поминальна вечеря у Підпалого». Хотели исключить Драча из партии, но заступился Олесь Гончар (Иван Федорович до сих пор помнит трудные для себя дни: совсем недавно вспоминал в разговоре «В гостях у Гордона»). А умершего Володю обвиняли в том, что к нему на похороны пришло людей больше, чем к Корнейчуку. Беспокоило, почему много было студенческой молодежи. Почему приехали Иван Гнатюк (Борислав), Михаил Клименко ( Житомир), Владимир Лучук (Львов). Так ведь это же друзья его! Когда-то Лина Костенко сказала, что не страшно умирать, когда остаются такие друзья, как у Володи. И действительно. Все время чувствовала поддержку Володиных друзей. Помогли они и с памятником. Немного дали родные, немного Союз (добрым словом хочу вспомнить главного бухгалтера Литфонда Игната Петровича Майстренко, который ежегодно находил возможность материально поддержать детей умершего писателя, светлая ему память), а львиную долю — друзья, однокурсники и побратимы. Сбор средств организовали два Володи — Забаштанский и Плачинда. В то время сдать деньги на памятник опальному поэту — своеобразный подвиг. А как помогали с устройством заказа на Янцевском карьере Запорожской области (по убеждению авторов памятника — архитектора А.Корнеева и скульптора Б.Карловского, именно такой нежный серо-бирюзово-голубой гранит соответствовал сущности и души, и творчества поэта ) и с доставкой в Киев тогдашние Володины друзья Петр Перебыйнис и Владимир Дробязко. Тот же Володя Дробязко помог провести первый вечер Володи — по случаю 40-летия на его родине. Это было первое публичное воспоминание о Володе после почти трехлетнего непонятного замалчивания. В чем же состояла его «вина»? — не могли понять те, кто знал Пидпалого. «Он был слишком украинским поэтом и просто высокопорядочным человеком», — так ответил Петр Осадчук. Владимир Забаштанский этот лазиркивский вечер назвал вторым рождением Володи. Так началось его новое творческое воскрешение. Стараниями друзей Ивана Гнатюка и Ивана Драча в 1978 году появилась первая публикация из рукописного наследия в журнале «Вітчизна». При поддержке Бориса Олийныка с его вступительным словом вышли Володины «Сині троянди» — первый посмертный сборник. Благодаря любительским записям Анатолия Найды сохранен немалый пласт стихов, которые опасно было класть на бумагу. Поистине друзья — наибольшее богатство. Недаром Володя был убежден, что своим внимательным и хорошим отношением так или иначе помогает людям верить в людей. Он верил, что «ожить на рубежі» ему помогут друзья. А еще почитатели, те, для кого писал свое тихое элегическое слово.

Человек в жизни стремится запеть свою песню. Владимир Пидпалый ее запел. «И она льется по миру щемящей думой, щедростью любви и добра, она живет между нами и создает красоту души» (З.Суходуб). И вижу свое призвание в том, чтобы его Слово жило, чтобы его Слово открыла и полюбила молодежь. Езжу по вузам, в школах читаю Володины стихи, рассказываю о нем. Пропагандирую его творчество, чтобы вывести имя Володи из рубрики «и прочие». Вспоминается «Голосіївська осінь»-1972; это было едва ли не последнее публичное выступление — он уже еле разговаривал; и когда в «Літературній Україні» была напечатана информация, а фамилии Володи среди выступающих не было, он с притворной улыбкой, в которой улавливались горечь и боль, сказал: «Я в — и другие»...

Хочу завершить свою исповедь строками профессора из Варшавы Флориана Неуважного, который, кстати, Володю не знал — только его поэзию. Он первый откликнулся после Володиной смерти статьей «Пішов у дорогу за ластівками» (Наше слово, 1974,
№ 1): «Пидпалый-поэт напоминает мне ароматную украинскую зелень, которая, черпая энергию солнца, дарит ее пригоршнями людям без остатка, полностью. Почитаешь стихи Владимира Пидпалого — словно колодезной воды напился. Нужно только уметь найти путь к колодцу, отвести в сторону кусты, траву, а иногда и паутину лени в поисках источника, чтобы убедиться, что это чистая, своеобразная и новейшая поэзия. Надо Пидпалого читать и читать».

Помянем его тихим словом в эти майские дни. Пусть эта моя исповедь перед читателями любимой газеты будет цветком на его могилу!