ЮРИЙ ШЕВЕЛЕВ: «Я ХОТЕЛ СКАЗАТЬ «ДО СВИДАНИЯ» ВСЕМ, КОГО ЛЮБИЛ...»

«Природа издевается над человеком разными способами — долго жить не стоит. А больше 90 лет — просто непристойно...» 12 апреля в 9 часов утра в Нью-Йорке на 94-м году жизни автор этого печально-иронического признания, известный в мире языковед и литературовед (последняя наиболее полная библиография его трудов охватывает 872 названия), лауреат Национальной Шевченковской премии, академик Национальной академии наук Украины, почетный президент Украинской свободной академии наук в США, профессор Юрий ШЕВЕЛЕВ отошел в вечность. Ряд его заслуг, титулов, званий можно продолжать и продолжать. А можно написать лишь два слова — Юрий Шевелев. Потому что его Имя — величина самодостаточная и в чисто украинском, и в мировом интеллектуальном контексте, его Имя является знаковым для украинской культуры.

Он не любил давать интервью — все его беседы «для прессы» можно пересчитать на пальцах, наверное, одной руки. Он вообще относился к людям, окружавшим его, очень требовательно, к миру, в котором жил, — слишком скептически.

В этом году в Харькове вышла вторая часть воспоминаний Юрия Шевелева «Я—Меня—Мне... (и вокруг)», вызвавших заметный интерес (здоровый и нездоровый) у широкого круга читателей. Где-то за месяц до трагического 12 апреля неожиданно профессор нарушил свое традиционное табу на какие-либо интервью и согласился на беседу.

— Юрий Владимирович, как вам сегодня живется?

— Все в прошлом. Теперь я «безработный», имею много свободного времени, даже даю интервью (смеется). Время от времени появляется какая-то добрая душа, помогающая справляться с разнообразными бытовыми делами, прогуляться, иногда даже сходить в кинотеатр. Но со мной не так уж и легко, ведь нужно, чтобы и фильм мне подходил, и чтобы «добрая душа» на тот момент была свободна от своих дел... А еще не так давно, год или два назад, я ходил в кинотеатр дважды в неделю, смотрел, как правило, старые классические фильмы. Теперь... Что теперь? Теперь мой ближайший друг и помощник — вот этот костыль...

— Лет девять-десять назад, если не ошибаюсь, вы впервые в период независимости Украины приезжали в Киев и также согласились дать мне интервью. Но перед началом беседы поставили условие: «На вопросы, на которые не захочу отвечать, я отвечать не буду».

Остаются ли закрытыми для публичного обсуждения какие-либо темы, страницы, нюансы вашей жизни и сегодня?

— Нет. Мне не перед кем прятаться и нечего стыдиться. Я никогда никого не предал. Это абсолютно искренне и однозначно. Моя совесть чиста. Естественно, за прожитые годы изменялись в чем-то и некоторые взгляды — о них я пишу в своих книгах. Внимательный читатель сам заметит, где какая эпоха. К тому же, есть на свете (и, надеюсь, будут) критики, полемисты, историки. Надо и им что-то оставить на рассмотрение, открытие и разоблачение.

— Ваши воспоминания, два тома которых недавно увидели свет, — это желание расставить все точки над «і» или, скорее, исповедь автора?

— Не знаю, насколько их можно назвать исповедальными. Хотя бы потому, что человек не может объективно и полностью, подчеркиваю — полностью передать, что с ним в течение жизни происходило. Эти два тома, посвященные периоду моей жизни в Украине и Европе, написаны лет сорок назад. Я их долго не хотел издавать. Так как многие люди, о которых говорится на страницах этих книг, были еще живы. Я откладывал, и откладывал сознательно, их выход в свет до тех пор, пока считал себя еще живим человеком.

Эта книга написана в форме воспоминаний автора. Но мне хотелось бы, чтобы она была не только моим жизнеописанием, но и памятником всем тем, кто меня формировал. В жизни я выбрал карьеру учителя, но рядом со мной — в соигре-сотруде-сообучении были мои ученики. Я воспитывал их, они воспитывали меня. Рука была авторская, но водили ею ученики — Грыць Билык, Федор Лад, Дмытро Прылюк... — не буду перечислять, все они есть на страницах воспоминаний.

— Реакция читателя на них очень бурная, даже тех, кто их не читал и, вероятно, никогда не прочтет. Например, одной известной особе из «еще живых», пока она читала страницы, где говорилось о других, было «очень интересно», а когда дошла и до своего имени, вдруг все стало «неинтересно и не так, как было на самом деле». Для вас имеет значение, как воспримут ваши взгляды, утверждения, наконец — вердикты читатели, помнящие и ту эпоху, и тех людей?

— Я также читал некоторые «впечатления» от моих воспоминаний «с восторгом». Они лишь свидетельствуют о том, насколько далеко может зайти человеческая фантазия. В конце концов, мне к подобному не привыкать. Кроме того, это вполне естественно, что люди на одни и те же вещи, факты, поступки смотрят по-разному. Кто-то считает себя гением, а кто-то придерживается противоположного мнения. Даже когда люди уверены, что они единомышленники, — они не являются таковыми во всем.

— В отношении женской половины в воспоминаниях у меня сложилось впечатление, что ваше мнение в оценке ее значимости часто было «противоположным». Пожалуй, вы, в отличие от большинства, не считаете любовные чувства той основой, на которой держатся человеческие отношения... Я ошибаюсь?

— Вы, вероятно, так завуалированно хотели спросить, любил ли я кого-то? Любил. Кого? Об этом не будем говорить. Любовь существует. Но это очень иррациональное чувство, чтобы о нем говорить рационально.

— А «мнение других» о вас когда-нибудь «принимали близко к сердцу»?

— В отношениях с другими людьми я всегда старался придерживаться определенной дистанции — так лучше для тебя самого. Даже на то, что обо мне писали в прессе и что не соответствовало действительности, я реагировал раза три-четыре, не больше — писал какие-то письма-опровержения редактору. Но полемики старался избегать. Вот недавно, боюсь ошибиться, кажется, в Лос-Анджелесе, написали, что я — антисемит. А у меня были и друзья-евреи, и евреи писали обо мне свои воспоминания...

— Но ведь та скрытая и открытая «политика бойкотирования», которую довольно долго вел против вас Олесь Гончар как председатель комиссии по присуждению Шевченковских премий, не могла не угнетать, не раздражать, не вызывать, наконец, желания протестовать. Ведь вас несколько раз выдвигали на соискание этой высшей премии Украины, но получили вы ее лишь после смерти автора «Прапороносців». Или слухи о том, что Гончар «имел зуб на Шевелева», безосновательны?

— Олесь Гончар в Харькове был года два или три моим студентом. Когда его послали на работу в районную газету, куда-то на Полтавщину, то, вероятно, со скуки, он там начал писать стихи и присылать мне. Оригиналов тех стихов, должен сказать, слабеньких, думаю, никто, кроме меня, и не видел.

Где-то годах в 60-х Олесь Гончар приезжал в Нью-Йорк. Через людей, которые шли на его выступление, я дал знать о своем существовании в Америке. Он ответил, что встретиться не может, и так, мол, лучше для нас обоих. Но через много лет встреча все же состоялась. И не одна, а две. Когда я был в Киеве, уже после 24 августа 1991 года, Олесь Гончар пригласил меня к себе домой. Пили чай в семейном кругу, мирно беседовали, он подарил мне свою последнюю книгу — кажется, это был какой-то автобиографический роман, неудачный, должен сказать.

А потом у нас состоялась еще одна встреча с глазу на глаз. Гончар начал на меня нападать — идеологически, вспоминать какие-то факты, о которых я ничего не знаю. Якобы когда в годы войны он попал в харьковскую тюрьму, то передал мне письмо, в котором просил поспособствовать его освобождению, а я мог, но не захотел. Возможно, такое письмо действительно было, но ко мне оно никогда не попадало.

А что касается разнообразных наград или высоких признаний, я никогда не горел желанием их иметь. Но за то, чего удостоили, благодарен.

— А кто для вас был и остается величайшим моральным авторитетом в жизни и литературе?

— Александр Билецкий и Леонид Булаховский. Они — мои учителя.

— Языкознание — центральное место вашей научной карьеры. Вы — один из тех, кто ввел понятие «украинский язык» в мировой научный оборот и посвятил его исследованию в течение XX века не один десяток англоязычных трудов. Какой из вариантов правописания современного украинского языка, к формированию которого вы также приложили немало усилий, наиболее приемлем сегодня?

— Современное правописание под редакцией Василия Нимчука. Оно не идеально, но это лучший вариант из всех предложенных.

— Юрий Владимирович, в продолжение нашего разговора мне не дают покоя вот эти пустые стеллажи в вашем рабочем кабинете. Знаю, что у вас была одна из лучших частных славистических библиотек мира. Что с ней случилось?

— Это не кабинет. Здесь я проводил семинары для своих студентов. Дирекция Колумбийского университета, узнав, что у меня такая славистическая библиотека, позволила проводить занятия вот в этом «кабинете». Было очень удобно — все материалы под рукой. Сейчас эту библиотеку забирают в Японию. В последнее время там очень активно развивают славистику. После факультета в Токийском университете несколько лет назад открыли и второй специализированный факультет в Хоккайдо. В поисках библиотечных фондов японцы приехали в Америку, а здесь кто-то направил их ко мне. Я никогда не считал, сколько в моей библиотеке томов, но, видимо, вместе со славистическими собраниями книг Гарварда и Колумбии, она одна из наиболее полных. Японцы здесь ходили, «охали» и «ахали». Себе я оставляю только один шкаф «с искусством», преимущественно украинским, да и то не знаю, что с ним делать, кому он нужен.

— А как третий том, обещанный читателю, — ведь вы собственноручно в декабре 1999 года написали: «воспоминания рассчитаны на три части: Украина—Европа—Америка»?

— Третьего тома не будет. Никогда. Я даже не начинал его писать. Он должен был быть об Америке, о современности. Это совершенно иное время, иной круг людей. Да и, наконец, уже ни с кем не хочется ссориться. В тех двух частях я хотел сказать «до свидания» всем тем, с кем свела меня и счастливая и горькая судьба, с кем работал, страдал и верил...

— В конце воспоминаний, вспоминая свою маму как самого дорогого и близкого человека в мире, вы пишете: «...я был эгоистом, пожалуй, в большей степени, чем в среднем человек бывает... Я не осознавал сути ее жизни тогда, но она предстает с предельной ясностью из ее писем теперь. И это не только драма старости. Это и драма неуместности и ненужности всех человеческих порывов и запрограммированностей. Или это просто одиночество, как у нее тогда, или как у меня сейчас...» О чем-то в своей жизни вы жалеете?

— Нет. Я не имею ни малейших претензий к своей жизни. Все было, как было...