Январь. Черновцы

Во время новогодних каникул в Черновцах я часто задумывался: почему образ города, памятный с детства, остался таким бледным, эпизодическим, почему я должен каждый раз напрягаться, чтобы вспомнить Черновцы, — и одновременно всегда старался туда вернуться? Может, ответом должно было быть то, что в последний раз я посещал Черновцы еще «до Европы» — то есть до того, как открылись границы Советского Союза и нам представилась возможность сравнить миры. И это сравнение, вне сомнения, — в пользу Черновцов. Поскольку Черновцы — классический европейский город. Конечно, на образ европейских городов могут претендовать и Львов, и Ужгород, и даже — местами — Киев. Но такой Европы, как в Черновцах, уже нет в самой Европе, поскольку город каким-то удивительным образом смог сохранить в своих узких улочках ту атмосферу давно пропавшей Австро-Венгрии старого императора Франца Иосифа и волшебной Элизабет, которую уже теряют и Вена, и Прага, и Краков, и Львов... Возможно, только итальянский Триест, Триест, которого его история вытолкнула на обочину, также сохраняет эту неповторимую атмосферу, и старые жители этого города гордо называют себя триестинцами, так, как выходцы из Черновцов во всем мире называют себя черновчанами — или «черновицярами», как последний классик еврейской литературы Иосиф Бург. Но Триест так далеко от Черновцов — даже в австро-венгерские годы эти города не были близки друг другу. И вместе с тем Черновцы стали Триестом востока, как Триест стал Черновцами юга...

Возможно, все дело в контексте, в контексте, который оставался непостижимым в советское время. Как Триест был местом встречи и взаимовлияния различных культур, так и Черновцы создавали возможность для целой симфонии диалогов. В Триесте, на фоне итальянского, немецкого, хорватского, словенского языков, Джойс написал на безупречном английском свой абсолютно ирландский «Улисс». Со временем в Париже на фоне французского языка черновицкий еврей Пауль Целлан будет писать свои знаменитые немецкие стихи, в которых будет чувствоваться атмосфера переулков его родного города. Здесь можно было выбирать культуру, но уже нельзя было избавиться от влияния самих Черновцов. Конечно, все это практически невозможно было понять в советские времена, потому что для такого города, как Черновцы, нужен не только исторический контекст — нужны открытый мир, свободный полет, незримый цокот времени по старой мостовой. Черновцы — это наш билет в Европу, поскольку на самом деле старый континент может обойтись без многих городов, но без Черновцов он все равно не обойдется... И Черновцы — наш билет к самим себе, прекрасное свидетельство того, что мы можем быть толерантными, неожиданными и разнообразными. И — не провинциальными в провинции. И — людьми свободного выбора, как наш последний классик еще той, Шевченковской литературы Ольга Кобылянская, избравшая украинскую культуру, хотя не менее свободно чувствовала себя в культуре немецкой, и начинала писать именно на «государственном», как сейчас сказали бы, языке. Но этот выбор был обусловлен не только патриотической программой, но и точным осознанием невторичности украинского — тем осознанием, которое до сих пор не каждый в Украине разделяет. Именно это ощущение национальной и культурной невторичности позволяло выдающимся жителям города делать сознательный выбор — и не отказываться от него, несмотря на все невзгоды жизни. Именно поэтому Целлан продолжал и в Париже оставаться немецким поэтом, Кобылянская стала украинским прозаиком, а Бург продолжает писать на идиш даже тогда, когда этот язык кажется бесповоротно утерянным... Пока люди верят в предназначение своих культур — культуры живут и народы изменяются в лучшую сторону. Но даже для самой лучшей труппы нужна сцена. Черновцы оказались большим театром своей эпохи — и это чувствуется даже сегодня, хотя нам достались лишь декорации...