«ТЕБЯ НАШЕЛ — И ДУШУ СОХРАНИЛ...»

Как-то я побывал на литературно-музыкальном вечере в Киевской филармонии, посвященном Борису Чичибабину. С эстрады звучали стихи поэта, музыка на его слова.

Перед началом концерта приобрел два любовно изданных тома Чичибабина: «В стихах и в прозе», «В статьях и воспоминаниях».

Стал листать первую книгу, собранную самим автором еще при жизни. Остановили слова: «От самоубийства или помешательства меня спасла любовь Лили...»

Я знал, что Лиля — вдова поэта — приехала на вечер из Харькова, находится в этом зале. Но как разыскать ее, познакомиться? Рядом со мной села женщина, одетая скромно, но со вкусом. Есенинское «золото и медь» были не только в волосах — во всем ее облике, в излучающих свет глазах. Я спросил: не знает ли она, случайно, вдову поэта? Незнакомка в ответ улыбнулась: «Случайно знаю — это я».

«МЕНЯ СПАСЛА ЛЮБОВЬ ЛИЛИ»

— «И горел передо мною обреченный Лилин образ...» Сколько стихов посвящено вам?

— Много. Во-первых, сонеты. Первой после долгого молчания в Москве вышла книга «Колокол»: 82 сонета и 28 стихотворений о любви, в том числе и 40 сонетов, посвященных мне. И еще 27 стихотворений. Тоже почти все мне были написаны.

— Расскажите о вашем знакомстве с Борисом Алексеевичем. Как происходило его воскресение из мертвых, из немоты?

— Мы с ним встретились совершенно случайно. Выбежала на перерыв к своей приятельнице — поговорить. Я тогда ведь тоже была одинока. В Харьков — город моего детства, юности, — я вернулась после длительного отсутствия в 1962 г. Писала стихи, и так получилось, что попала в студию Чичибабина.

С Борисом Алексеевичем было трудно. Он в упор спрашивал: «Принесла новое, что написала?» Нужно было все время как бы предъявлять себя. Ну а я не была на это способна. Ходить перестала. Потом студию закрыли в 66-м году.

И вот в конце 1967 г. я встретила Бориса Алексеевича. В это время у него был кризис. Кризис — в творчестве, кризис — в семейной жизни. Я тоже была одна. У меня тоже не сложилась личная жизнь. Спешу по каким-то своим делам. А навстречу — Борис Алексеевич. Какой-то неустроенный, в длинном демисезонном пальто. Мне захотелось стушеваться, ускользнуть, потому что он был похож на человека, который что-то переживает свое. Шел задумчивый, печальный.

Я поздоровалась. Он остановился. Узнал меня. Первый его вопрос был, конечно: «Стихи пишете?». Ну, я в самом деле что-то такое написала. Мы зашли в какой-то скверик. Что-то я прочитала. Потом стал читать он. Свои стихи, закрыв глаза. Такая у него была манера. Читал своим полифоническим, проникающим в душу голосом.

И вдруг он предложил: «Можно, я вас встречу после работы?» Мне это было очень странно. Но как-то неудобно было сказать: не нужно. И вот уже вскоре после работы стоит Борис Алексеевич с авоськой, протягивает мне мандарины. И говорит: «Я сейчас богат у меня выходит книжка. Очень плохая. Я вам ее не подарю». И так он стал меня встречать каждый день. Ну я же тогда не знала, что у него в жизни, в семье...

Уехал в командировку и оттуда мне звонит.

И вот Новый год — у его друга Богославского. Остались ночевать. И решили быть вместе.

«НЕ СПРАШИВАЙ, ЧТО БЫЛО ДО ТЕБЯ»

— О себе он что-то рассказывал?

— Нет, никогда. Все, что я узнала о лагере, о каких-то женщинах... вообще о всей его жизни, — это только после его кончины. Он как-то написал: «Не спрашивай, что было до тебя». Вопросы о прошлой жизни вызывали у него жуткое раздражение. «Зачем, — говорил он, — если я живу с тобой, все это знать».

И вот так мы начали жить. Это была радость. Мы читали стихи вместе. Он, как сумасшедший, торопился с работы, чтобы нам встретиться. Он встречал меня недалеко от места моей службы. Мы шли домой. Шли в гости. Шли к каким-то его друзьям, с которыми он тогда был связан.

— А где он тогда работал?

— В трамвайно-троллейбусном управлении. Что-то вроде счетовода-экономиста. Составлял отчеты всякие по материалам. «А я бухгалтер, чтоб вы запомнили...» Он все успевал. Быстро делать бухгалтерскую работу, быстро и добросовестно, читать книги, писать стихи. Не без удали бросал он вызов рафинированной писательской братии:

«Я был простой конторской крысой,

Знакомой всем грехам и бедам,

Водяру дул, с вождями грызся,

Тишком за девочками бегал».

Постепенно появились друзья. Он мог со мной читать, мог говорить о том, что его волновало, что ему было особенно дорого. А тут получилось так, что Леня Темин — поэт такой киевский, потом он переехал в Москву — дал стихи Бориса Алексеевича Пинскому. И вот Леонид Ефимович — об этом пишу и в воспоминаниях — забросал нас письмами. И мы начали приезжать в Москву.

Московское общение — Зинаида Миркина, Григорий Померанц , Шер Шаров, Александр Галич, Леонид Пинский — я назвала далеко не всех — очень много значило для Бориса Алексеевича. И потом поездки. Судак, любимейший нами Коктебель, затем — Армения. Вообще, мы очень много ездили в те годы.

— А что стояло за этими словами: «От самоубийства или помешательства...»? Депрессия? Что это было?

— Вы знаете, внешне это не была депрессия. Борис Алексеевич все переживал внутри. Это человек, который ни на кого не возлагал ни свою боль, ни свою тяжесть. Он вот просыпался радостный и говорил: «С добрым утром, Лилечка». Праздник. Он идет в этот сумрак на работу. И вот он крестил меня каждый день: «Храни тебя Бог!» Тоже праздник. Понимаете? У него все было внутри. Потому что стихи, которые при этом он, придя с работы, мне показывал, не соответствовали такому празднику. Это был его внутренний мир. У него очень могучее устройство душевное было.

И все же изредка боль прорывалась. Вот мы уже легли спать. Просыпаюсь, словно от толчка, а он не опит: «Лилечка, обними меня скорее! Я, наверняка, сейчас сойду с ума». Я включала свет, начинала читать Пушкина. Может, это кому покажется смешной ситуацией, непонятной. Но это было так. Это было. Очень часто. И вот он как-то держался за эту жизнь, которая у него появилась.

Не нужно было бытом заниматься. Не нужно было бояться. И это был кризис, и очень сильный социальный, потому что он незадолго до этого написал «Плывет Аврора». Он очень стыдился этой книжки. Но у него произошла именно страшная вещь. Он ведь был человек очень естественный, очень искренний и верующий. У него на самом деле была вера в народ. Может, не так вера в революцию, как... в народ. И тут он расставался со своей верой. Вот это было самое страшное, в этом была его трагедия. «Народолюбие мое, с которым все же не расстанусь», — это у него шло от сердца.

— Это стихи о революции...

— Не о революции! Ведь то, что Борис Алексеевич писал о революции, и даже стихи вот эти самые «Сонеты коммунизма» оказались крайне неудобными для партии, для тех, кто правил в те годы. Это были искренние стихи. О чем мечтал Чичибабин? О том, чтобы всем — по справедливости, чтобы всем было хорошо. Мне вообще странно, когда обсуждают эту тему: Чичибабин и Советская власть. Да, он написал: «У меня и у Советской власти общие враги». Но никаких общих врагов у них не было. Они были скорее в нравственном, библейском смысле. Если бы Советская власть была властью народа... Она те же постулаты, что и Библия, провозгласила. А поступала наоборот. А он вообще думал, что это все нужно так, как там.

«АНТОЛОГИЯ СОКРОВИЩ МИРОВОЙ ЛИРИКИ»

— Лидия Семеновна, представим себе, что собирается антология сокровищ мировой лирики. Какие стихотворения, ну, скажем, одно, два-три, пять вы бы включили?

— Если единственное — то, пожалуй:

«Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Я не прошу награды за работу,

Но ниспошли остуду и дремоту

На мое тело длинное, как жердь...».

Это великие стихи. Кто еще из больших поэтов обращался с такой мольбой-молитвой, вымаливая, накликая на себя смерть?

Борис Чичибабин из этой купели страданий выходит окрепшим, воскресшим душой и телом. Начинается новый, один из самых блистательных этапов в его творчестве. И я счастлива, что в какой- то степени к этому причастна.

Что бы я еще включила в антологию? «На сумеречной лестнице», «Старик-добряк работает в райскладе» — неожиданное стихотворение о Боге, «Пастернаку», «Верблюд» («Я весь в него — от песен до копыт»).

— А из «Лилиных»?

— Ну, наверное, надо бы включить хотя бы это:

«Не спрашивай, что было до тебя.

То был лишь сон, давно забыл его я.

По кругу зла под ружьями конвоя

нас нежил век, терзая и губя.

От наших мук в лесах седела хвоя,

хватал мороз, дыхание клубя.

В глуби меня угасло все живое,

безвольный дух в печали погребя.

В том страшном сне, минутная как милость,

чуть видно ты, неведомая, снилась

Я оживал, в других твой свет любя.

И сам воскрес, и душу вынес к полдню,

и все забыл, и ничего не помню.

Не спрашивай, что было до тебя».

«ПОКАМЕСТ ЕСТЬ ОХОТА, ПОКАМЕСТ ЕСТЬ ДРУЗЬЯ»

— Круг друзей в жизни Чичибабина.

— У Чичибабина было все это сложно. Любил общение.

Любил друзей, и вместе с тем оставался очень замкнутым человеком. Друзья у него, конечно, были. Друзья, без которых он просто не мог существовать. Люди, которым он первым читал свои стихи. Можно было с ними общаться, говорить, спорить, думать, вместе к чему-то стремиться: «Покамест есть охота, покамест есть друзья, давайте делать что-то, иначе жить нельзя».

Но он как бы был и независим от них. Как сказал его друг Аркадий Филатов: «Это он к нам выходил, а не мы к нему». Он поднимал как-то весь этот круг.

А о друзьях? Вы спросили о стихах к Ф.Кривину, Н.Руденко. Борис очень любил влюбляться в людей. Когда приехал Кривин в Харьков, выступал в кукольном театре, он влюбился в Феликса. Мы пригласили гостя к нам. Он не знал даже стихов Бориса, и, как говорится, обалдел от того, что услышал. Он понял, кто перед ним. У них сразу возникли такие добрые, теплые отношения.

— А в трудные годы он чувствовал плечо таких друзей, как Кривин и др.? Кого еще вы хотели бы назвать?

— Ему не нужно было никаких плеч, кроме, разве, духовных. Только книги, общение, письма. Я думаю, что духовные плечи — это Померанц, Пинский, это, конечно, переписка с Кривиным.

...Мыкола Руденко приезжал к нам в Харьков, был у нас дома. Посидел. А через некоторое время его арестовали. И Борис тоже откликнулся, по-своему. Он же художник:

«Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо,

и свет во мне скорбит о поздней той поре,

как за моим столом сидел, смеясь, Мыкола

и тихо говорил о попранном добре.

Он чистое дитя, и вы его не троньте,

перед его костром мы все дерьмо и прах.

Он жизни наши спас и кровь пролил на фронте,

он нашу честь спасет в собачьих лагерях».

— Скажите, а вот с 71-го года он много писал?

— Очень много. Именно в эти годы, когда я вошла в его жизнь он писал очень много.

— Но не давал в печать?

— Нет. Он уже начал писать так, что давать ничего было нельзя. Он уже начал писать, как Бог на душу положит. Абсолютная внутренняя свобода. Словно не было ни цензуры, ни карательных органов, ни психушек для диссидентов. Он об этом сам написал в своей прозе. Тогда же в самиздате вышла книга в 1972 г., куда он собрал все стихи, которые были к тому времени написаны.

«НО ЧЕМ Я ВАМ ВСЕМ ПОМОГУ?..»

— Лидия Семеновна, двумя словами — главное в характере и в творчестве Бориса Чичибабина?

— Любовь. Поэт любви. Все его творчество — «одиночная школа любви». Он всегда считал и не раз говорил, что не красота, а любовь спасет мир. Любовь ко всему сущему («Всему живому — не чужой»), к женщине, к родной земле, к людям разных национальностей и прежде всего к тем, кто по разным причинам становился жертвой расовой ненависти, смуты, геноцида.

«Я почуял беду — и проснулся от горя и смуты,

и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу,

и не знаю, как быть, и, как годы, проходят минуты.

Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?»

— Борис Чичибабин и Украина.

— Непростой вопрос.

«У меня — такой уклон

я на юге — россиянин,

а под северным сияньем,

сразу делаюсь хохлом».

Это не раздвоение — это жизнь. О глубоко кровных и духовных корнях, связывающих его с той землей, где родился, на которой жил, Борис Алексеевич сказал в другом, в какой-то степени программном, стихотворении:

«С Украиной в крови я живу на земле Украины,

И хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу, —

На лугах доброты, что ее тополями хранимы,

Место есть моему шалашу».

Вряд ли эти строки нуждаются в комментариях.

— Чичибабин — редкая фамилия или литературный псевдоним?

— Я бы сказала — и то, и другое. По отцу Борис Алексеевич — Полушин. Взял как поэтический псевдоним фамилию матери — Натальи Николаевны Чичибабиной.

В роду Чичибабиных Алексей Евгеньевич Чичибабин (17.03.1871 — 15.08.1945) химик с мировым именем, один из первых лауреатов Ленинской премии (1926 г.). Протестуя против сталинской деспотии, химик отказался возвращаться в Москву из лондонской командировки, за что в 1936 г. был исключен из союзной академии.

Родной дед поэта — учитель — Николай Евгеньевич, брат академика, в 1938 г. был репрессирован и расстрелян. Затем реабилитирован. Та же участь постигла и Валентина Евгеньевича, третьего брата. Не исключаю, что, выбирая псевдоним, Борис Алексеевич учел все это.

— Круг Чичибабина, читатели после его ухода. Вообще — жизнь поэта после смерти?

— Ну что я могу сказать... Вот он собрал книгу, которая вышла после его кончины. Вот эта — «Борис Чичибабин в стихах и прозе». Она вышла в начале 1996 года. Это самая моя большая боль, после, конечно, его ухода. Он — книжник — не держал такой книги в руках! Появлялись маленькие сборнички. Но книгу, книгу... Он же так любил держать Книгу в руке. Он вообще за вечер перелистывал, перечитывал дома, в гостях несколько книг. А свою главную книгу он в руках не держал. Сначала не могла справиться с этой болью. У меня просто ныла душа. Ну а сейчас вышла с помощью фонда «Возрождение» вот эта — «Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях». Слава Богу.

— Город чувствует, что в нем жил великий поэт?

— Последние годы почувствовал. В Харькове — улица Чичибабина. Открыт прекрасный горельеф. На поэзию сейчас как-то спроса нет. А вот Чичибабина раскупили быстро.

Мы каждый год устраиваем чичибабинские чтения. Чтения обычно проводятся в январе. Был сначала вечер поэтический. Потом сами чтения, потом фестиваль. Мы всегда так обычно доводим.

— Еще несколько слов читателям газеты.

— Хочется пожелать, чтобы они вчитывались в Чичибабина. При кажущейся его легкости и традиционности, он очень сложный поэт. И как по поэтике своей, так и по глубине мысли, чувств.

Он нас будет связывать во всем большом мире, будет всегда нас объединять. И еще напутствие- пожелание поэта:

«Покамест есть охота,

покамест есть друзья,

давайте делать что-то,

иначе жить нельзя».