Речь идет о том, чтобы объяснить

Известную марксистскую сентенцию «Хватит только то и делать, что всячески объяснять мир, — нужно наконец-то его изменить» пора, пожалуй, уже перевернуть. Сегодня «этот бешеный, бешеный» мир так неудержимо меняется, что сам уже мало себя понимает и требует объяснений. Но их нет, скорее есть слив изменчивых информационных потоков, которые ничего не объясняют. Или, может, вновь ощутили вдохновение философы, «объясняющие мир»? Куда там, молчат. К тому же «сказать новое», к сожалению, зачастую означает просто вклиниться в бешеный поток медийной продукции.

Интересно сегодня положение марксистов: они уже не «меняют мир», как раньше, а стараются как-то его объяснить. Объяснить — не значит оправдать или осудить. Объясняя мир, прежде всего стараемся понять свое место в нем. Для этого достаточно жить и действовать. «Поставить мир с головы на ноги»... Кажется, Эрнесто Лакло прав: время философии закончилось, настало время политики (в том смысле, что чистая теория, оторванный от реальности мир идей больше никого не интересует). Вас, скажем, спрашивают о том, как после этого уже можно использовать или сколько она стоит. Ваши мысли — пусть даже самые гениальные — никто выслушивать не будет, пока вы не скажете, кто вы и к какому цеху принадлежите (анонимность вообще чужда обществу сетей). Представьтесь — и после этого уже говорите все, что захотите. Если вы Джордж Буш или другая известная личность, неважно, что вы скажете, все равно это опубликуют. «Хорошая сегодня погода», — считает уважаемый господин Х, — типичная новость для всеядных массмедиа. Если вы не Джордж Буш, можете завести себе блог, и ваше «хорошая сегодня погода» непременно прочтут фрэнды.

Говорят, что во всем виновато «общество спектакля»: оно пленило наше сознание фальшивыми пустыми образами и мыслями, толкает тела к стандартизированным желаниям, манипулирует массами, подсовывает картинку вместо реальности. Да, это правда. Но общество спектакля существовало всегда, не только в эпоху телевизора и компьютера. Третий рейх был обществом спектакля, Советский Союз тоже, и средневековая Европа, и Древний Рим... Пропаганда и власть неразделимы: там, где люди живут в государстве, их всегда объединяют символические структуры репрезентации. Другой вопрос — кому и чему они служат.

Однако символические структуры не просто вводят в заблуждение и искажают, они также дают возможность видеть. Для Ханны Арендт возможность видеть друг друга означает конститутивное для демократической политики измерение равенства. Она определяла демократию и плюрализм как раз через возможность видеть друг друга и власть в частности — а именно в прямом диалоге граждан полиса или в рабочих советах в революционные времена. Там же, где власть ограничивают себя определенным аппаратом или одним человеком, она прячется от людей, «видимость» и равенство исчезают. Это имеется в виду и в платоновской притче о волшебном перстне, делающем своего обладателя невидимым и позволяющем ему захватить власть, и в рассказе Мишеля Фуко о модели всевидящего ока невидимого надзирателя в тюремном Паноптиконе.

Спектакль не только скрывает от нас реальность, но и позволяет открыть и «пережить» мир, который собственными глазами мы увидеть не можем. Мы солидаризируемся со страданиями и терпим несправедливость, творимую в мире (в реальном времени), не иначе как благодаря СМИ. Преступления, совершаемые в тысячах километров отсюда и якобы не имеющие никакого отношения к нашей повседневной жизни, из-за своего образного присутствия превращаются в часть нашего сознания, становятся элементом нашего коллективного бессознательного. Беспрецедентность нынешнего глобального насилия характеризуется беспрецедентностью его визуализации.

Иначе говоря, если отвергнуть новомодные спекуляции вокруг термина «глобализация мирового процесса», на самом деле существовавшего всегда, а сегодня криво-косо скрывающего многоуровневые явления капиталистического империализма, глобализация является образно-коммуникативным явлением. Это глобальное воображаемое сообщество, глобальная публичная сфера. Никогда еще история человечества не знала таких многочисленных многомиллионных антивоенных акций и ливня протестов, как во время войны в Ираке и Ливане; никогда еще не было такого, чтобы выступления китайских студентов на площади Тяньаньмень, движение безземельных крестьян Бразилии или герилью сапатистов в Мексике массово поддерживали тысячи людей в США, Западной и Восточной Европе... В противовес всемирному форуму «самых богатых людей мира», который ежегодно проходит в Давосе, или саммитам «большой восьмерки», считающей себя вправе распоряжаться судьбой всей планеты, во всем мире происходят так называемые «социальные форумы» по вопросам экологии, прав человека, демократизации, экономического неравенства, профсоюзных движений, иммиграции и т.д. под лозунгами: «Ваши доходы не стоят нашей жизни» или «Иной мир возможен». В этом году такой социальный форум впервые состоится и в Украине. Глобализируется капиталистическая система, а вместе с ней — и сопротивление.

Однако существует непреодолимый для этой системы парадокс. Благодаря институтам гражданского общества на нас обращают «слишком много внимания» сверху и вместе с тем «слишком мало внимания» снизу. Мощная машина СМИ в большинстве своем не замечает инициативы низовых внепарламентских общественных движений, тем более если это локальные проблемы «третьего мира». Чаще всего «малая демократия», сопротивление простых людей остаются невидимыми или неартикулированными. Как их понять?

Сопротивление само по себе — это ни хорошо ни плохо. Когда вас бьют или грабят, вы, в зависимости от обстоятельств, даете отпор или убегаете. Сопротивление зависит от тех или иных локальных обстоятельств, но оно не меняет обуславливающую их систему. Поэтому проблема будет возникать снова и снова. Социальные движения, появляющиеся как следствие той или иной проблемы, есть ситуативная реакция на структурные явления. Как только участники определенного социального движения (скажем, бастующие на заводе или экологи-активисты) получают то, чего хотели, они рассеиваются (чтобы, возможно, вновь «сбежаться» из-за новых проблем); их частный и локальный интерес преобладает и отвлекает их от стратегических и более последовательных задач (изменение трудового законодательства; объединение с другими движениями; политические требования структурного характера). Возможно, локальное сопротивление более эффективно в решении неотложных вопросов, но в более длительной перспективе оно проигрывает.

Для настоящей эффективности и результативности требования локального сопротивления нужно диалектически объединять со стратегическим видением глобальной структуры. Ограниченные локальные ситуации нужно возносить на уровень стратегической универсальности. На смену «крику» («сначала был крик» — Дж.Холлоуэй) должен прийти язык. Только так сопротивление становится политикой.

Но сейчас мы наблюдаем противоположную тенденцию. Параллельно тому, как политика все больше профессионализируется и отрывается от широких масс («массы» вообще становятся одной из пиар-технологий в игрищах большой политики), сопротивления «снизу» все чаще становятся безмолвными, немыми и стихийными «переходами к действию». В связи с этим можно вспомнить Хайдеггера, говорившего, что общей характеристикой современности является разрыв реальности и ее репрезентации. Мало того, репрезентация не просто перестает представлять реальность, она ее подменяет, репрезентуя саму себя, становясь самопредставлением. Поскольку, по Хайдеггеру, этот процесс является универсальным, то он распространяется не только на модерно-авангардные языково-культурные практики. Нефигуративной и несимволичной становится сама демократическая политика. Система современного капиталопарламентаризма (самоуверенно называющего себя демократией) становится самодостаточной и орбитальной, она больше не представляет «народ», якобы самостоятельно и осознанно выбирающий своих представителей в органы власти, а представляющий только себя. Система перетягивает на себя ум и логику истории и идеологии, тогда как массовая политика (политика масс, множественностей) становится дикой, неприрученной, слепой, реальной (в лакановском понимании). Бесспорно, это конец демократии, а следовательно, универсальной политики. Если нет низовой, повседневной и активистской демократии, «власти народа» нет вообще.

Сегодня все стремятся к признанию. Для кого-то это вопрос выживания, для кого-то — карьеры и пиара. Для меньшинств и угнетаемых слоев населения признание означает выход из маргинеса на уровень универсализации (то есть широкую актуализацию их партикулярных проблем на уровне всего общества, а следовательно, неминуемую постановку последнего под вопрос). Универсализация означает выход из закрытой политики гетто и вхождение в открытую политику агоры. Отдельные индивиды ищут признания где попало. Энди Уорхол однажды пошутил: «В будущем у каждого будет 15 минут всемирной славы». Быть может, речь шла о том, что каждый — как частичка массового общества — попадет в кинохронику исторических событий или на сцену «караоке на майдане». Но индивиды больше не ждут от массмедиа, когда придет их черед. Инди­видуум сам становится массмедиа; группы активистов превращаются в творческий подвижный спектакль. Жалкое требование «15 минут славы» заменяет требование альтернативного пространства. Возникают экоурбанистические инициативы «Вернем себе улицы!», или создаются виртуальные пространства коммуникации (а именно блоги или индимедиа), которые не колонизированы государством и не апроприированы рынком... Пока. Ведь это вопрос непрерывной борьбы.

Сегодня уже никто не отрицает существование капитализма как системы. Это признают даже самые заклятые враги марксизма. Поскольку все соглашаются с существованием этой системы, неминуемо возникает вопрос о ее структурных разногласиях и кризисах, внутренних неравенствах и антагонизмах. Сложность понимания этой системы заключается в невозможности объяснить ее «темную сторону», невидимую подноготную, ее «реальное» — классовую борьбу. Гражданское общество, с одной стороны, открывает путь для борьбы и демократических преобразований, но с другой — тесно связано с капиталистическими институтами репрессий и манипуляций. Так же классовая борьба не является односторонней (со стороны угнетенных), зачастую это — повседневные, банальные практики со стороны государства и рынка, к которым мы давно якобы привыкли.

Парадоксы остаются. Быть может, это разногласия самой системы. Симптомом нашей неспособности объяснить изменения сегодняшнего «бешеного» мира является невозможность их контролировать, останавливать. Ведь если система (по определению являющаяся миросистемой) остановится сама, это будет катастрофа. Если наши прибыли, как говорил Саркози, индивидуальны, то конец будет коллективным. Почему бы не перевернуть и эту сентенцию?)