Раб свободы

Памятник

Если вы путешествуете, скажем, из Киева в Черновцы и пересекаете на автомобиле всю Хмельнитчину, то в первом же райцентре, Летичеве, ваше внимание привлечет величественный памятник мужчине, скованному цепями. «Устим Кармалюк» — лаконично сообщает надпись на памятнике. А уже на юге области, в старинном Каменце-Подоль­ском, вы обязательно осмотрите Старую крепость (куда там английскому Тауэру!) и в заботливо отреставрированной для экскурсантов Папской башне даже испуганно шарахнетесь — так достоверно воспроизведена здесь тюремная камера начала ХІХ века с самым известным арестантом — Устимом Кармалюком. И уже здесь, в Каменце, в этой башне, давно окрещенной Кармалюковой, вам расскажут удивительную легенду о народном герое, шпицрутенами битом, железом клейменном, которого десяток раз арестовывали, подвергали заточению, заковывали в кандалы, ссылали на каторгу в далекую Сибирь — а он бежал и вновь возвращался на свое Подолье...

Впрочем, если вы украинец и учились в украинской школе — в советские времена или уже сейчас, — то сами хорошо знаете это имя. Еще бы: все школьные учебники по истории сообщают о знаменитом народном мстителе, вожаке крестьянского движения, который почти четверть века — с 1812 до 1835 года — возглавлял повстанческие отряды против угнетателей-панов, через которые прошло более 20 тысяч крестьян. Только в одном учебнике — Ф.Турченко и В.Морока, 2001 года выпуска — дается более сдержанная оценка «героической и вместе с тем трагической личности» Кармалюка. Во всех других, позднее созданных, — традиционные слова о беспощадной борьбе мужественного, несокрушимого борца против угнетателей.

Это именно ему — памятники. И именно о нем — легенда. В украинской литературной Кармалюкиане — семь романов и повестей, более десятка рассказов, четыре поэмы, восемь пьес, несколько десятков стихотворений. Фольклорно-этнографическое творчество о Кармалюке изобилует песнями, сказками, преданиями, пословицами и поговорками. В начале 90-х годов прошлого века подольский композитор Николай Балема создал «народную оперу» о Кармалюке — «Вечный этап». В каждом из этих про­изведений предстает несокрушимый бунтарь, посвятивший свою жизнь борьбе за народное счастье.

Красивые легенды. Но реальность являет нам совершенно другого человека, с другой фамилией и с другой жизнью.

Карманюк

10 марта (27 февраля по старому стилю) исполняется 220 лет со дня рождения Устима Кармалюка. Точнее, со дня его крещения, ведь в 1787 году, когда в метрической книге села Головчинцы Летичевского уезда Подольского воеводства Речи Посполитой (ныне село Кармалюково Жмеринского района Винниц­кой области) появилась запись о крещении Саввастиана Карманюка. Дня рождения тогда еще не указывали, и между ним и крещением могло пройти несколько дней.

Позже, уже после присоединения Подолья к Российской империи, в этой книге появлялись другие записи: о бракосочетании Устима — в 1806-м и после смерти первой жены — в 1811 году; о рождении в обоих браках детей (их было двое в первом — дочь и сын, и три сына — во вто­ром; дочь умерла маленькой, а среди сыновей было два Ивана — от первой и от второй жен, а еще — Остап и Тарас). Имя писалось по-разному: Севвастиан, Августин, Устин, Устим. А фамилия всегда одинаково: Карманюк. Как у отца, Якима. Потому что дед Трофим был — Карман. И, что интересно, даже в 30-х годах ХХ века потомков тоже так называли: Карманы. Прямые наследники этого рода в Головчинцах (все — от его старшего сына от второго брака Остапа) до 1955 года так и оставались Карманюками. А когда село переименовали в Кармалюково, то их всех в один миг — советская власть все решала радикально — записали как Кармалюков.

Чем не угодила настоящая фамилия легенде, легко понять: карманюк — это карманник. Правда, неизвестно, то ли именно привычка что-то тащить дала такую фамилию отцу Устима, или наоборот, прозвище Карман свидетельствовало о зажиточности его деда, а дальше просто дополнилось традиционным для украинских фамилий суффиксом. Но биография Устима уже вполне соответствовала такой фамилии — польские источники всегда представляли и до сих пор представляют ее именно так. Наверное, из-за этого (чтобы досадить сперва панам, а потом — буржуазным «псевдоисследователям») в идеализированной людской молве и — вследствие этого — даже в более поздних судебных документах она трансформировалась в Кармалюк, а в романтической литературе, с легкой руки Марко Вовчок, — в поэтизированное Кармелюк. Во второй половине ХІХ века эту фамилию обычно писали через букву «е», в советские времена — через «а» (наверное, для чуть большего соответствия найденной оригинальной метрической записи — хотя сама она не заставила советских историков восстановить правду; более того — даже очевидное отличие между метрическим свидетельством и официально устоявшимся написанием никого, казалось, не волновало и не интересовало). Да и теперь снова принято писать «Кармелюк» — и в художественной литературе, и в учебниках по истории.

Против только ученые: они настаивают на оригинальном «Карманюк». Тем более после солидных научных исследований по этому вопросу киевского ученого Владимира Любченко и доцента Хмельницкого национального университета Валерия Дяч­ко, именно на эту тему в 2000 году защитивших диссертацию. Прав­да, никакие документальные источники и научные исследования — не доказательство для ярых защитников мифологизированного Устима, любую историческую правду воспринимающих как посягательства на иконный образ рыцаря без страха и упрека. Еще бы: в советские времена этот образ полировался до блеска, чтобы подтвердить марксистско-ленинскую теорию классовой борьбы, и если факты свидетельствовали об ином, то горе было фактам: их замалчивали, а то и уничтожали. Теперь же вернуть историческую достоверность — значит замахнуться на устоявшиеся представления о национально-освободительной борьбе украинского народа, в которые столь ярко вписы­вается бунтарство Кармалюка.

Компьютеру не прикажешь: он не знаком с новейшими исследованиями ученых и упорно правит фамилию «Карманюк» на «Кармалюк» или «Кармелюк». Да и герой этого рассказа, по убеждению самого основательного в ХІХ веке исследователя этой незаурядной фигуры — польского писателя и историка подолянина Ю.Ролле, «охотно пользовался» видоизмененной фамилией, облагороженной народом.

Разбойник

Впервые в поле зрения историков Устим Карманюк попадает в 1812 году, когда помещик Пигловский отдал его в рекруты. Даже тогда, чтобы «забрить» отца двух детей — пусть и крепостного, — нужны были серьезные причины. Все фольклорно-литературные источники дают одно объяснение бесчеловечного поступка пана — бунтарский характер Устима, который не мог повиноваться помещичьему произволу. Тогдашние же свидетельства современников и судебные документы говорят о краже нескольких пудов господского воска, которые нашли именно у Устима. И даже за это виновного должны были подвергнуть наказанию розгами, и только за повторный случай — отдать в солдаты или даже сослать в Сибирь. Однако на 25-летнего крепостного, как выясняется из документов, уже падало подозрение в краже серебра. Поэтому его заключили под стражу. Устим бежал. Чуть погодя объявился вновь — без двух нижних зубов: он выбил их сам, надеясь избежать рекрутства. Одна­ко его все равно отправили в Каменец-Подольский в уланский полк. А выбитые зубы станут пожизненной приметой, по которой будут идентифицировать Устима, какую бы фамилию он себе не брал.

А необходимость менять внешность, фамилии и биографии со временем стала актуальной для Карманюка. Солдатская муштра — на 25 лет! — видимо, была не для него. Он бежал из войска. Став дезертиром, Устим поставил себя вне закона. В семью возвратиться не мог. Поэтому и скрывался по лесам вместе с двоюродным братом Никитой Удодовым (Удодюком), тоже избегавшим рекрутства. Там и встретились с крестьянином из соседнего села Дубовое Иваном Ткачуком, а тот свел их с дезертиром «со стажем» — Данилой Хроном. И с марта 1813-го началась разбойничья жизнь Карманюка.

Именно разбойничья: не до идейных протестов было тесной компании из четырех здоровых мужиков. Им просто хотелось есть — и они тащили из крестьянских амбаров сало, масло, муку, яйца. Нужно было обеспечивать себя хотя бы самым необходимым — и мелкие кражи переросли в разбойные нападения и открытые грабежи. Жертвами становились крестьяне и мелкие арендаторы-евреи. В конце марта ватага, измазавшись сажей, пожаловала на хутор к зажиточному крестьянину Ивану Сало: у него, как доложили информаторы, должны быть хорошие деньги. Денег не нашли, но хозяина пытали так, что спустя несколько дней он отдал Богу душу.

Первая смерть заставила ватагу ненадолго затаиться. Но уже летом в родных селах «лесных братьев» возобновились разбойничьи нападения, причем жертвы были беспощадно биты. В июне 1813-го красного петуха пустили на винокурню пана Пигловского: отомстил все-таки Устим своему обидчику.

Вскоре крестьянские общины изловили воров. Комиссия военного суда наказала их 500 ударами шпицрутенов и снова отправила служить — в Крым. Но Кармалюк и Хрон «сделали ноги» просто из-под Каменца и еще с несколькими присоединившимися к ним дезертирами опять появились в родных местах. И взялись за знакомое — грабежи и нападения, пока их осенью
1814-го не поймали головчинецкие крестьяне.

Во время следствия они долго открещивались от обвинений, а особенно — от убийства И.Сала. Тем не менее вина была доказана. Из Литина бродяг отправили в Каменец, а там по совокупности преступлений военный суд приговорил их к смертной казни. Однако приговор был заменен наказанием 25 ударами кнутом, клеймением (осужденным за грабежи на лбу выжигали железом «Вор») и сибирской каторгой.

По пути на каторгу Карманюк и Хрон снова бежали — из Вятской губернии. К семье Устим наведался аж в 1820 году: до этого, по словам его жены Марии, он находился где-то в черноморских степях. Уже якобы землю там купил и вернулся за семьей. Но Мария побоялась бросить насиженное место и податься за непутевым мужем — и Устим остается на Подолье. Наведывается к семье, помогает в поле. У них рождается самый младший сын — Тарас (1821). Однако документальные свидетельства говорят о том, что привычки Устима не изменились. Просто от откровенного разбоя он перешел к скрытому вымогательству — эдакому рэкету (чтобы обезопасить себя от посещения непрошеного гостя, предупрежденные им жертвы откупались определенной «данью»). А в 1822 году в окрестностях вновь участились разбойные нападения. Карманюка арестовали — и, хотя он назвал себя австро-венгерским дезертиром Василием Гавриленко, его личность установили и в очередной раз отправили из Литина в Каменец на суд. Суд вынес приговор: 101 удар кнутом, повторное клеймение и ссылка в Сибирь.

Во время следствия Карманюк сидел в Каменец-Подольской тюрьме. Как свидетельствовали очевидцы, сиделось ему там неплохо: было уважение от арестантов и надзирателей, водка когда пожелает и даже женщина для развлечения — жена одного из солдат. Но 12 марта 1823 года арестанты попытались бежать, о чем до сих пор в стенах Старой крепости витает легенда. Попытка не удалась, а Карманюка все-таки отправили в Сибирь — на пожизненную ссылку.

Из Сибири, куда его год гнали по этапу, он бежал дважды. Через три месяца — с винокурни в городе Ялуторовске (Тобольская губерния). Его поймали и снова заставили работать — уже на медном заводе. Неделю спустя он бежал и оттуда. Через год снова добрался в Украину.

Авторитет

1813—1822 годы исследователи определяют как период приобретения Карманюком опыта разбойничества. Жертвами его ватаги в то время были преимущественно обычные крестьяне (24 документально доказанных случая: 15 краж, девять разбойных нападений, поджог, убийство), евреи-арендаторы и корчмари. Шляхтичи пострадали только от одного нападения и двух поджогов. Всего зафиксировано 35 преступных действий.

Второй период разбойной деятельности (1825—1835 годы) характеризуется значительно большим размахом. Беглый каторжник Карманюк стал самой авторитетной фигурой в уголовном мире Подолья. Однако это только звучит так пафосно. На самом же деле он постоянно скрывался у разных знакомых, менял места жительства, его преследовали и в очередной раз арестовывали. Самым постоянным в это время было окружение Устима, ведь вокруг него сплотились и беспрекословно повиновались ему различные уголовные и полууголовные элементы. Впрочем, о повиновении — тоже преувеличение. «Побратимы» настолько не доверяли друг другу, что когда речь шла о деньгах, то даже вопреки безопасности стремились быть вместе, чтобы потом поделиться в зависимости от «вклада» в дело. Едва ли не самый крупный «улов» — сундучок с деньгами случайно пострадавшего в 1833 году при ограблении корчмы подполковника в отставке Дембицкого, в котором было 400 червонцев, 200 рублей серебром и 175 рублей ассигнациями — где-то пропал бесследно: даже угроза Карманюка подельщикам «пальцы стеклом стругать» не помогла найти пропажу.

Территория действий «хлопцев Карманюка» расширялась — вплоть до Балтского уезда Подолья и Бессарабии на юге и до Волыни и Киевщины на севере. Исследователи считают, что это было связано с торговлей крадеными лошадями. Выход за пределы Литинского и Летичевского на земли Могилевского, Барского, Новоушицкого и других уездов также объяснялся просто: авторитет Карманюка помогал найти приют и сторонников в самых отдаленных селах и городках — и туда вместе с ним перемещался центр разбойных действий. Но и на старых «точках» оставались «опытные кадры»: поэтому документы и свидетельствуют о случаях одновременных ограблений в нескольких местах сразу. Если на протяжении первого десятилетия активных действий непосредственное участие в них принимали только 13 человек и нападения обычно осуществляли три-четыре человека, вооруженные «лопатой, косой и копьем («пикой»)», то в 1825—1827 годах — 26 человек, а в 1830—1835 гг. — около полусотни (в некоторых нападениях было до десятка участников с огнестрельным оружием).

Действия отрядов Карманюка становились все более дерзкими. За упомянутое десятилетие было совершено 74 преступления. В 31 случае они были направлены против крестьян (1 убийство,
6 разбойных нападений, 24 кражи), в 17 — против мещан-торговцев (1 убийство, 3 кражи,
13 разбоев), в 22 — против шляхтичей (1 убийство, 5 разбойных нападений, 16 краж), в четырех — против духовенства (кражи), причем различных конфессий. Но это вызывало реакцию обычно только тогда, когда касалось сильных мира сего. И не столько неповоротливая властная машина, сколько сами потерпевшие (или те, кто мог ими стать) брались поймать преступника.

Так и случилось летом 1827 года в селе Кальная Деражня Летичевского уезда, когда из-за предательства бывшего товарища шляхтича Ольшевского у него дома Карманюк был схвачен местным помещиком Янчевским и его друзьями. Им помогли местные крестьяне, которым связанный Карманюк крикнул в отчаянии: «Почему же вы их (то есть панов) не вяжете за то, что они вас притесняют?» Это единственное зафиксированное в документальных источниках высказывание, которое можно воспринять как призыв бороться с помещиками.

Зато бунт в Литинской тюрьме в декабре того же года, расцениваемый советской историографией как восстание (с умалчиванием причин), на самом деле был вызван отказом тюремного начальства позволить Карманюку свидания с сидевшей здесь же полюбовницей Марией Добровольской. Возмущенный каторжанин выломал дверь и пошел к любовнице. А когда ее перевели на гауптвахту, начал подстрекать заключенных к бунту. Не получив поддержки, отобрал у них суточные пайки хлеба и забаррикадировался с двумя соучастниками в «секретной казарме», трое суток отбиваясь кирпичом от надзирателей. На четвертый день бунтовщики смирились: Добровольский (муж пассии Карманюка) и Сотничук были закованы в кандалы, а вожак, вопреки официальному запрету, взят «в цепи».

Снова суд, 101 удар кнутом и длинный этап в Тюмень: там Карманюка ждал рабский труд на Боровлянской винокурне. И вновь — не прошло и четырех месяцев — побег домой. По одной версии (ее предложил следствию сам в очередной раз задержанный беглец), его схватили в Нежине и, поверив, что это дезертир Павел Богданов, подвергли наказанию сотней шпицрутенов и отправили на военную службу в Новгородскую губернию, откуда он спустя месяц бежал. По другой — его подельщиков — Карманюк сразу вернулся на Подолье и занялся тем, что только и умел, — разбоем и вымогательством. Он не попадался до самого конца 1830 года. А когда наконец вновь был арестован, был подвергнут наказанию 101 ударом кнута, восстановлением клейма и пожизненной ссылкой на сибирскую каторгу. Однако еще до окончательного решения ясной апрельской ночью бежал из Литинской тюрьмы.

С тех пор главные свидетельства о его разбойной деятельности базируются исключительно на показаниях подследственных, проходивших по тому или иному делу. Говорили даже, что какое-то время Карманюк отошел от уголовщины и батрачил на каком-то хуторе. Якобы там его — с виду совершенно деда — и нашел давний соратник П.Копчук (за четыре дезертирства наказанный в общей сложности 4500 ударами шпицрутенов) и уговорил вновь принять атаманство. Одним словом, криминальный авторитет Карманюк, которого все звали Батькой, Батюшкой, а он себя — Головачем или Головатым, стал буквально неуловимым для полиции, хотя разбои и ограбления, приписываемые его ватаге, поражали наглостью и жестокостью.

Слава

Карманюк погиб в ночь на
10 октября 1835 года в селе Коры­чинцы Шляховые (ныне Деражнянский район Хмельницкой области) на подворье своей любовницы Елены Процковой — жены его арестованного товарища. «Сдал хату» пойманный Копчук. Запуганная Елена уведомила таки местные власти об ожидаемом приходе Устима. И он, хотя и был предупрежден о слежке, все-таки пришел на встречу с местным своим подручным уточнить план нападения на помещика Волян­ского. В четыре ночи, настороженный, стоял с пистолем у двери в хату. А ступив в сени, был сражен: пуля 18-летнего шлях­тича Рутковского попала ему в голову.

Воспетая польскими историками смелость шляхты, решившейся выступить против Карманюка, была значительным преувеличением. По утверждению исследователя С.Якимовича, пан Волянский не принадлежал к смельчакам. Услышав об угрозе нападения, поспешил за помощью к соседу, пану Хлопицкому. Того дома не было, зато у его дочери гостил жених — Рутковский. Увидев отчаяние Волянского, молодая барышня стала сетовать: мол, не та уже шляхта, как прежде, — и подстрекаемый жених решился сделать засаду на «хлопа и вора».

Карманюк, наверное, дейст­вительно был таким. Позже, в 20-х годах ХХ века, историк Сергей Якимович, исследуя его личность, был поражен почти ненавистью к этому «вору-разбойнику» в селе, где он фактически провел последние годы жизни и погиб. Дети его современников прониклись презрением к предводителю разбойников от своих отцов, являвшихся непосредственными свидетелями его «подвигов», а кое-кто даже был им ограблен или обесчещен. В памяти корычинских крестьян остался и страх их матерей, боявшихся собирать грибы в лесу, — по преданиям, Карманюк «очень принуждал и насиловал баб».

Собственно говоря, законопослушные граждане никогда не сочувствовали «воровским притонам». А что укрытия Карманюка с приспешниками были именно таковыми, не вызывает сомнения. Понять это помогают многочисленные документальные свидетельства того, что и Мария Добровольская, и Елена Процкова, и другие женщины, с которыми какое-то время жил Устим, были законными женами его товарищей по оружию. Не потому ли нередки упоминания о том, что Карманюк заставлял некоторых крестьян становиться душегубами и ворами не по собственной, а по его воле. Хотя в основном к нему присоединялись деклассированные элементы, по которым, как говорится, тюрьма плакала.

Однако скандальная популярность была настолько велика, что когда Карманюк погиб, этому долго не верили. После опознания его тело похоронили за пределами летичевского кладбища (настоящее место погребения так и не известно) без христианского обряда. Несмотря на такое сознательно унизительное последнее пристанище, официальная канцелярская запись о его смерти заканчивалась почти нескрываемым восторгом: «Сим образом кончил жизнь свою славный злодеяниями (в значении — известный. — Авт.) Кармалюк, наказанный три раза шпицрутеном, а три раза кнутом, столько же раз бежавший из каторжной работы, непокоивший многие годы здешнюю округу, имевший чрезвычайные и даже неимоверные почти связи, сделавшийся, сказать можно, водрузителем всего зла и сим ввергший многих простолюдинов в пагубу и самое даже суеверное всеобщее о его силах и могуществе мнение».

И, как это часто (особенно у нас) случается, настоящая слава пришла к Кармалюку после смерти. Сначала — в народных преданиях, баснях и анекдотах. Чтобы идеализировать этого разбойника, не обязательно было его знать, достаточно было лишь слышать о нем. Особенно — о том, что перед ним дрожали и власти, и панство. Панство, державшее народ в ярме и покорности и которое, казалось, не боялось никого, — Кармалюка боялось! Этого хватило, чтобы после смерти разбойника народ начал наделять его невероятными способностями и силой. Тем более что Кармалюк и в самом деле, по свидетельству очевидцев, хоть и обладал невысоким ростом (по полицейскому отчету, «2 аршина и 6 вершков», то есть 171 сантиметр), однако был коренаст, широкоплеч, словно вылит из чугуна. Впрочем, больше о чрезвычайных способностях свидетельствовали его многочисленные побеги. По крайней мере, ни уголовная хроника, ни народная молва не донесли до потомков подобных примеров поразительной воли к жизни. Нет, скорее — воли к свободе.

В пользу Кармалюка свидетельствовало и то, что он за четверть столетия разбойничества так и не нажил ничего: семья по-прежнему бедствовала, а после смерти все сокровища, которые были при нем, — это девять рублей серебром. Все украденное шло на подкупы, плату за приют, за молчание, за харчи, за различные услуги. Да и жить за что-то было нужно — ведь даже удачные вылазки приносили немного доходов. Однако на людей влияло не столько это, сколько редчайшие примеры бескорыстия разбойника: то, обыскав бедную крепостную и найдя у нее только полторы копейки, он ей эти гроши вернул; то, придя грабить и увидев роженицу с новорожденным, оставил все награбленное да еще и сыпнул несколько золотых червонцев на постель — младенцу на крестины...

Да что удивляться народным мифам? Наше время тоже богато ими, и ныне среди высших украинских власть имущих имеется немало моральных наследников Карманюка — как в прямом, так и в переносном смысле. Они уже и сейчас — ходячие мифы: сплошной пиар и почти ничего настоящего.

Судьба и свобода Кармалюка не могли не вдохновлять писателей и поэтов. Из первых произведений украинской романтической литературы середины ХІХ века возник образ невероятной рыцарской отваги и благородства. Что взять с художников — они, отталкиваясь от прообраза, творят свои фантазии. А уже выпестованные ими художественные образы, в свою очередь, накладываются на существующий прототип и награждают его огромным количеством несуществующих в реальности добродетелей. Так и возникает «взаимооборот» героизма в природе, столь необходимый слабой человеческий природе.

Если власти и полиция читали доносы, аристократия и интеллигенция — художественные книжки, то народ пел песни. Несмотря на то что ныне все песни о Кармалюке считаются народными, серьезные исследователи этого фольклора, в частности хмельницкие ученые Василий Яременко и Валерий Дячок, настаивают на их литературном происхождении. Не без основания создание таких псевдофольклорных произведений приписывается окружению графа Ржевусского, известного в то время народофила и этнографа: в частности, текст песни «За Сибіром сонце сходить» — кременецкому ксендзу с Волыни Яну Комарницкому, а музыка — самому Вацлаву Ржевусскому. Обрабатывая тексты и музыку, приложили к ним свою руку и Шевченко, и Лысенко, и, не исключено, другие менее известные художники.

Отчизна

Но как бы то ни было Кармелюк был той личностью, которая способна рождать мифы и становиться источником вдохновения для художников. Под покровом времени остались загадки его натуры и настоящие причины крутых поворотов, предопределивших простому крепостному крестьянину столь тяжкую и необыкновенную судьбу. Впрочем, с происхождением тоже имеется вопрос. По некоторым преданиям, грабя панов, Кармалюк всегда говорил, что это он «у своих отцов забирает»: бытовало мнение, что на самом деле Устим никакой не крестьянский сын, а панский «байстрюк» — плод то ли любви, то ли насилия. Но эта деталь не привлекла исследователей: новорожденная советская власть почитала только чистое пролетарское происхождение своих героев. А что именно она превратила романтизированный ореол над трижды клейменным челом разбойника Кармалюка в героический нимб борца за справедливость и народного мстителя — не вызывает ни малейшего сомнения.

А, между прочим, если всмотреться в эту сложную, исполненную противоречий фигуру, нельзя не заметить в ней черты, присущие именно польскому национальному характеру. «Упрямым и упорным» — уже смолоду — называли исследователи Устима Кармалюка. Со­временники подчеркивали его ухоженность (при таких-то условиях жизни!), привычку бриться и одеваться как шляхтич: после смерти в его карманах только и нашли, что туалетные принадлежности. Он свободно владел всеми языками, на которых приходилось общаться: кроме родного украинского — также польским, русским и еврейским. Если же действительно поверить в версию отца-пана, то не удивительной будет озлобленность Устима не столько на панов, сколько на все несправедливое устройство жизни, которое, по его убеждению, обустраивали именно они, всемогущие...

Но это авторская версия. Документы об этом молчат, так что можно выдвигать какие угодно гипотезы. Предположить, например, что кто-то из предков Устима был цыганом: и воровать он любил, и повиноваться не мог, и больше всего ценил свободу.

Таким неугомонным мятежным натурам тесно и скучно жить в обычном мире серой обычной жизнью. Вспомним другие примеры, ближе во времени. На Виннитчине есть еще одно село — Порик в Литинском районе, также переименованное в честь земляка-героя — только уже из другого времени. Василий Порик, советский беглый пленный, в годы Второй мировой войны стал героем французского движения Сопротивления и со временем — Героем Советского Союза. Посмертно. А в родном селе легендарного «лейтенанта Базиля» до сих пор помнят старожилы как самого первого хулигана и наглеца.

Герои нужны только тогда, когда со всех сторон ожидаешь опасности. В другие времена герои опасны.

Впрочем, все, что нам на самом деле известно об Устиме Кармалюке, убеждает в том, что этот незаурядный человек был той «пропащей силой», которая никогда не была нужна Украине. И дело не только в крепостничестве, хотя и в нем тоже. И не только в национальном угнетении — хотя и в нем, неминуемо, тоже. И не обязательно в том, что это время не нуждалось в героях.

Дело в том, что у народа, не имеющего собственного государства, родившиеся героями дети зачастую превращают свою неистовую энергию во что-то противоположное, часто низменное и преступное. Они не становятся мореплавателями — ведь их земля на самом деле является колонией другого государства, и ей не нужен собственный флот. Они не вырастают исследователями неизвестных земель — ведь у колоний генетически не может быть великодержавных устремлений. Они если и достигают карьерных высот — то зачастую за счет абсолютного растворения в другой нации, чужом народе. Они беспомощно расходуют свою колоссальную силу на путешествия в 15 тысяч верст — на каторгу и с нее, на каторгу и с нее, на каторгу и с нее, вместо того чтобы обойти и познать целый мир.

Но и сегодня, когда наша Отчизна стала государством, государственной она себя так и не осознала. Как не осознала и того, что стать равной среди равных можно только благодаря энергии своих сыновей и дочерей — фантастическому животворному потоку, направленному в нужном для народа русле. И пока она бездарно будет раздавать своих детей батрачить по всему миру — они будут оставаться пропащей силой, не имеющей выхода, а Украина — территорией без будущего, в которой кармалюки так и будут умирать карманюками, не познав свободы.