ПОСЛЕ АМОСОВА...

С большой осторожностью называю себя учеником Николая Михайловича Амосова — боюсь обидеть его настоящих соратников, работавших с ним долгие годы в одной клинике, осваивавших первые аппараты искусственного кровообращения, постигавших тайны интертрахеального наркоза, вшивавших искусственные «амосовские» сердечные клапаны, работавших на мировом уровне кардиальной хирургии.

А был я от этого в двух шагах — после отработки обязательной послеинститутской программы в Фастовском тубдиспансере пришел к Амосову (естественно, по рекомендации) устраиваться на вакантное место анестезиолога (все-таки близко к хирургии!). Но явился более ранний претендент, и Амосов от моих услуг отказался... Сейчас я думаю, что мне на пользу.

С замиранием сердца

Согласитесь, и у вас в родном городе есть памятные места, мимо которых проходишь как бы на цыпочках — боишься вспугнуть дорогие воспоминания. Есть такая крутая дорога от Протасова Яра, ведущая мимо забора бакинститута, зажатая между научными строениями и Байковым кладбищем. В годы моей тубинститутской молодости ее называли «тропой Амосова». Он действительно ежедневно в хорошем темпе поднимался по щербатому тротуару в свою тубинститутскую клинику, ставшую с годами Институтом сердечно-сосудистой хирургии АМН Украины, и мало кто мог его догнать, чтобы пообщаться перед работой. Ну бросит он два-три отрывистых слова, и почувствуешь неловкость и за свою естественную одышку, и за то, что не даешь такому публичному человеку хоть в эти редкие минуты побыть наедине со своими мыслями и планами.

Я мечтал увидеть его еще в студенчестве — не повезло. Он оставил кафедру общей хирургии санитарно-гигиенического факультета, ушел в тубинститут с улицы Рейтарской, да еще и саму кафедру перевели в клинику на Петровской аллее. А об институте на Байковой горе мы, студенты, представления не имели — что-то где-то на краю света...

Уже работая в районе, стал я наведываться на операции в легочную клинику, которую возглавляли ученики Н.Амосова Г.Горовенко и И.Слепуха (так что я ученик учеников!). Однажды меня отвели в амосовский корпус посмотреть историческую операцию на легких, которую Николай Михайлович собирался делать своему другу, известному украинскому писателю Ю.Дольд-Михайлику. Посадили в ординаторской и велели сидеть тихо — начнется, переоденем и позовем.

Я сидел за одним из врачебных столов и думал: настал исторический день и я увижу ЕГО, автора потрясающих «Очерков торакальной хирургии», первого действительно великого хирурга в моей жизни...

Когда же дверь ординаторской распахнулась и в проеме показалась ладная невысокая фигурка человека, глянувшего на меня достаточно требовательно и не спросившего, а как бы прокаркавшего резким голосом: «Юзефа не видел?», я чуть не сполз под стол, не в силах ответить от смущения и внезапного удушья — сомнений не было: передо мной стоял мой кумир. Увидев, что я не могу выжать из себя ни слова, Амосов досадливо махнул рукой, проворчал какое-то односложное не слишком ласковое словцо в мой адрес и побежал искать дальше.

Когда я вошел в операционную, руки и ноги мои дрожали, я даже забыл натянуть маску на нос, за что тут же получил замечание от дежурившего по операционной будущего моего приятеля и профессора Ю.Мохнюка. И все, что происходило дальше, было как во сне — удаление пораженного опухолью легкого, выполненное с блестящей техникой, быстро и почти бескровно, и рассказ Амосова после операции, как буквально накануне ее они с писателем пили коньяк: «Это же не взятка, а просто знак внимания...».

Мы познакомились позже, когда я обосновался в экспериментально-хирургической лаборатории и разработал протезы всех отделов дыхательных путей — трахеи, ее бифуркации и главных бронхов. Никому в Союзе это до тех пор не удавалось, и московский профессор Н. Герасименко, выслушав во Львове мой восторженный доклад, сказал, что не верит ни одному моему слову, тем более что на его вопросы я отвечал по-юношески задиристо и с полной уверенностью в своей правоте... Это было похоже на разгром, но вдруг на трибуну вышел Н.Амосов и сказал, что верит всему, о чем я тут городил «байки», что это здорово и «вроде бы парень не врет». Он пообещал по приезде в Киев посмотреть моих оперированных собачек и убедиться в правдивости этой работы. Поддерживая меня, Николай Михайлович рисковал — ведь я работал под началом человека, который был не только великим плагиатором, но и фальсификатором научных данных. Но, видимо, что-то во мне тронуло Амосова, а может, просто решил вступиться за молодого и ершистого...

Увы, до моих собачек он в тот раз так и не дошел, зато много позже, когда я уже был кандидатом наук, мы удивили его успешной пересадкой легкого от собаки собаке, даже дали во дворе подержать поводок во время прогулки с вошедшим в историю псом Мохером, прожившим после трансплантации полтора года. С тех пор его дежурной фразой при встречах было: «Ну, вечно ты пытаешься всех удивить!», на что я философски замечал: «Ничего, дорогой Николай Михайлович, уже все меньше остается...».

Встреч было много: в его клинике, после моего ухода к А.Шалимову — в моем экспериментальном отделе, когда он восхищался жившими в те годы у нас собаками-биглями.

В моем отделе выполнил кандидатскую диссертацию зять Николая Михайловича, сегодня известный киевский хирург и проректор медуниверситета В.Мишалов; несколько лет преподавала на руководимом мною медико-инженерном факультете МСУ дочь Амосова — Екатерина Николаевна... Это были связи уже почти родственные.

И все же каждый раз, когда выныривала мне навстречу энергичная фигурка Николая Михайловича, с замиранием сердца ожидал я оценки очередных моих научных поисков или недавно подаренной ему книжки — оценки нелицеприятной, резкой и почти всегда справедливой.

Несколько лет назад я обратил внимание внука, первокурсника Аграрного университета, на стремительно рассекавшего уличную толпу человека, в быстрых нешироких шагах которого, прямой, «хирургической» спине и самоуглубленности люди легко угадывали своего известного земляка и уступали дорогу: «Смотри, Тема, и запоминай: это Амосов, когда-нибудь ты расскажешь уже своим детям и внукам, что видел его, живого!». Мне повезло больше — я видел, слушал и разговаривал, и это — навсегда.

Архангельские мужики

Николай Амосов окончил Архангельский мединститут, Святослав Федоров учил там много позже студентов и вживлял больным искусственные хрусталики...

Я долго мечтал их познакомить. Но, во-первых, Святослав Николаевич редко бывал в Киеве, а во-вторых, никогда не знаешь, как прореагируют друг на друга такие необычные величины.

Конечно, Амосов читал «Открытие доктора Федорова» А.Аграновского, немало слышал о его офтальмологических успехах, в том числе и от меня — я, захлебываясь, рассказывал ему о Федорове во время скучных сидений в президиуме тубинститутских собраний. Наконец свершилось: я отвел Славу в амосовский кабинет, а сам скромно удалился. От Федорова потом узнал, что Амосов произвел на него огромное впечатление. Он пригласил его к себе в Москву, обещал показать и производство искусственных хрусталиков и инструментов, и строящийся тогда Бескудниковский комплекс...

Потом они встречались как депутаты Верховного Совета СССР. Амосов действительно побывал в славиной «империи» и не остался равнодушным, доказательство тому — экономический эксперимент «по Федорову», повторенный амосовцами, а затем и нами, «шалимовцами», с достаточным успехом. Во всяком случае, до сих пор хирурги вспоминают, как здорово трудились и как справедливо, без взяток и вымогательств, оценивался их труд в те перестроечные времена.

Потом эксперимент прикрыли — зачем тогда бесчисленное минздравовское чиновничество, теряющее свою власть над людьми труда, которые не сегодня так завтра потребуют еще и орудия своей хирургической деятельности в собственное владение!

Во время моей последней поездки к Федорову он попросил у меня номер домашнего телефона Николая Михайловича: «Жаль, что он уже не работает, у нас так много общего, пусть приедет, столько нового даже в сравнении с теми годами...». Мы позвонили, но Амосов уже тяжело болел, был угнетен и от поездки отказался. Это был их последний разговор, через год Федорова не стало.

Уход

80 лет со дня рождения Амосова праздновались в том же зале, где теперь стоял его гроб... Та дата совпала с организацией Международного Соломонова университета и медико-инженерного факультета, деканом которого я стал. Меня на юбилей пригласили, и я начал думать, что бы такое выдумать в качестве поздравления — чтобы было необычно и весело.

Когда Г.Кнышов дал мне слово, я вышел на трибуну и растерянно начал искать по сторонам юбиляра, потом в карманах — бумажку. Вытащив ее, смятую и весьма непрезентабельную, снова поглядел в президиум, надел очки и начал читать:

— Дорогой Николай Соломонович... Извините, дорогой Соломон Михайлович, нет, простите, Николай Михайлович! Вы как мудрый царь Соломон предвосхитили открытие нашего факультета...

Зал грохотал. Заканчивая текст, я снова начал бормотать: «Доброго вам здоровья, дорогой Соломон, нет, Николай Михайлович, от всех маленьких соломончиков, идущих проторенной вами дорогой...»

Николай Михайлович пошел мне навстречу, обнял и поцеловал, и я до сих пор помню этот поцелуй Амосова, единственный за долгие годы нашего знакомства... И вот он уходит медленно и трагически. Сначала начали дрожать руки, и можно только представить, как это было тягостно для хирурга, который видел смысл своей жизни не в последнюю очередь и в личных хирургических достижениях. Так и должно быть — усомнившийся в личных своих реальных возможностях хирург просто обязан отложить инструменты. И Амосов отложил их решительно, так же решительно и бесповоротно, как бросил в свое время курить, начал заниматься зарядкой («Спорт — ерунда, вот физкультура — это да!»), как начал писать удивительные книги — настольные для целого хирургического поколения.

Кто из нас, молодых врачей, не был под влиянием его литературного стиля, не восхищался смелостью в описаниях, казалось бы, полузапретных тем нашей деятельности. Вспомните только: «Это — морг!» Мы все писали под его влиянием — и Ю.Щербак, и автор этих строк, и многие другие вчерашние мединститутские литстудийцы.

Кроме всего прочего, ушел едва ли не последний в Украине врач-бессребреник, и то, что творилось и творится сегодня в медицине, тоже вряд ли стимулировало его к продолжению деятельности.

«Я всю жизнь боялся, что начну шаркать!» — так однажды Амосов признался посетившим его сотрудникам. А мы все с болью наблюдали, как все менее уверенной становится его походка, все тяжелее он встает с кресла, менее охотно отзывается на шутки. Потом была операция, период восстановления и, увы, конец этой яркой и насыщенной жизни.

...И вот похороны. Могила рядом с могилой В.Лобановского, с чудесным видом на город. Жуткий холод. Цветы, цветы, масса людей — учеников, близких, пациентов и просто случайных людей, привлеченных именем великого человека...

Скольких знакомых я встретил на памятной Байковой горе в этот день — всех нас здесь объединяло одно — уход из жизни Амосова и неминуемый вопрос: «А что завтра?». Хочется предположить, что вдруг прозреют наше правительство и законодатели, созреет страховая медицина в укрепившейся стране. И пусть будет не так, как в США или Германии, а хотя бы как в Польше, и пойдут плановые операции пересадки сердца, не будут они разорять нищие бюджеты клиник и больных...

Все встанет на места и вдруг кто-то вспомнит: «Эх, был бы жив Николай Михайлович, как бы порадовался!» Неужели так не будет? А пока умные люди говорили речи. Больше всего мне почему-то запомнились слова академика А.Возианова: «В этом юношеском теле жил дух титана…»