ОКТЯБРЬ. ИМРЕ КЕРТЕС

Не могу причислить себя к приверженцам творчества нового нобелевского лауреата по литературе Имре Кертеса. Все мои попытки читать его книги — в польских или русских переводах — претерпевали фиаско: я дочитывал с облегчением. Кертес — не мой писатель, как бывают «не мои» живописцы или музыканты. Однако не могу не замечать поразительной популярности творчества Кертеса — и в Центральной Европе, и на Западе. Как не могу не замечать почти абсолютной неизвестности Кертеса на постсоветском пространстве. Конечно, сейчас, после нобелевской награды, появятся и переводы, и рецензии, и взволнованные отклики читателей... Не хочу преуменьшать личного дарования венгерского писателя, но мне все же кажется, что его популярность обусловлена неожиданным культом милосердия, воцарившимся в сознании европейского, а возможно, — и шире — западного читателя и зрителя. Культ этот воплотился в массах после успеха «Списка Шиндлера» — ленты слишком голливудской, чтобы воспринимать ее как художественное произведение, однако впечатляющей именно стремлением авторов донести до зрителя весь горький привкус катастрофы. Можно вспомнить и успех «Пианиста», и фильмы Поланского, и книги Шпильмана. И это при том, что хотя мемуары пианиста варшавского гетто были изданы сразу после войны, они не произвели никакого впечатления на польского читателя. Да и сейчас успех «Пианиста» в Польше обусловил его успех на Западе, как, впрочем, и популярность Имре Кертеса в Венгрии обусловило любопытство, проявленное к его книгам западным читателем... Посему я не удивился, увидев роман Кертеса рядом с книгой Шпильмана в одном из самых популярных краковских книжных магазинов. Поскольку уже заметил эту культурную тенденцию — опыт тоталитаризма перевоплощается в опыт человечности, которая прорастает сквозь самые страшные испытания, сквозь лишения и разочарование в цивилизации... И нобелевский комитет, награждая Кертеса, прежде всего констатировал эту тенденцию. Да, именно сейчас, на пороге новых цивилизационных угроз человечество иначе переосмысливает угрозы прошлого и осознает, что наибольшим наследием ХХ века были не изобретения, революции и войны, а простая надпись, приглашающая в Освенцим, — «Каждому свое»...

Этот опыт уникален не только потому, что людей, переживших концентрационные лагеря, уже почти не осталось в нашем мире. А потому, что ответственность, наложенная испытанием массового уничтожения, порождает особую разновидность мудрости, мудрости бескомпромиссной и нравственной — именно той, которой так недостает в посттоталитарном мире с его перепутанными нормами. А иногда случается интуитивное неожиданное прозрение, оказавшееся нужным и актуальным именно для читателя, на которого автор, возможно, и не рассчитывал, сочиняя ту или иную строку, делясь тем или иным мнением... Полагаю, на украинский язык нобелевского лауреата Имре Кертеса следовало бы перевести хотя бы для того, чтобы наш читатель увидел эпиграф, взятый писателем к своему известному произведению «Английский флаг», — строки венгерского поэта Михая Бабича «...и впереди туман, и позади, и утонувшая страна под нами»...

Кто-нибудь когда-нибудь возьмет эти строки эпиграфом к книге об Украине...