О чем не написал самиздат

В стопке «свежего» самиздата на кухонном подоконнике у Виктора Платоновича Некрасова — несколько страниц почти прозрачной папиросной бумаги с плохо читаемым текстом (шестая или седьмая машинописная копия). О смерти и похоронах Алексея Евграфовича Костерина. Чьи-то надгробные речи, неизвестные мне тогда имена.

Умер старый лагерник. Советский писатель Костерин отдал ГУЛАГу много лет. Вернув­шись в Москву после смерти Сталина, писал об увиденном. Что-то удалось напечатать в журналах. Вышли два сборника рассказов. Внимание миллионов читающих советских людей к этой фамилии было превлечено в 1962 году, когда «Новый мир» опубликовал заметки его погибшей на войне дочери — «Дневник Нины Костериной». Кто-то из литературоведов поставил этот текст в один ряд с дневником Анны Франк.

Мои родители выписывали «Новый мир» на протяжении многих лет. Там была правда. Частичная, неполная, иногда тщательно упакованная в советский официальный новояз. И все же — правда. «Дневник Нины Костериной» очень взволновал моих родителей, прошедших войну с 1941 года и до Берлина. А еще родители подписались на многотомную «Краткую литературную энциклопедию». В третьем томе — справка о Костерине, короткая, сухая, но еще есть упоминание о «незаконном репрессировании и реабилитации». Третий том вышел из печати в 1966 году, после снятия Хрущева. Тогда о репрессиях сталинской поры уже писали глухо и мало, Брежнев и Ко явно хотели «реабилитировать» имя Сталина. Был бы Алексей Евграфович с фамилией на букву Э или Я, в именной справке литературной энциклопедии вообще не было бы упоминания о «незаконном репрессировании».

Но о главном в его последних годах жизни не писали никогда. О том, что Костерин открыто и последовательно добивался реабилитации и права возвращения на родину целого народа — крымских татар. Старый, больной, немножко наивный и очень одинокий, он требовал восстановления исторической справедливости.

Об этом страшном грехе Сталина я знал с детства. Мои родители, военные врачи в госпитале на передовой, вместе с ранеными отстали от стремительно преследовавшей немцев Советской армии. Перегруженный ранеными госпиталь застрял в Бахчисарае. Внезапные две-три недели покоя и мирной жизни. Однажды на рассвете проснулись от необычного шума: громко ревели и блеяли коровы и козы, возбужденно лаяли дворовые собаки. Солдаты и офицеры, неодетые, выскакивали из домов и палаток, некоторые — с оружием. Вскоре все выяснилось: шумел недоенный домашний скот в оставшихся без хозяев татарских домах. В эту ночь, не разбудив соседей, из Бахчисарая вывезли всех без исключения крымских татар, детей, стариков, женщин. Даже вернувшихся с фронта залечивать боевые раны солдат, награжденных правительственными орденами и медалями. Уцелела от депортации в эту ночь лишь одна татарская девушка, ночевавшая в доме у подруги-украинки.

Костерин писал в ЦК КПСС, доказывал, просил, требовал. Все было напрасно… Кто-то привел к нему бывшего (уже разжалованного в рядовые) генерала Григоренко. После смерти Костерина генерал стал основным защитником высланных в Среднюю Азию крымских татар. Об этом — десятки статей и писем в самиздате, множество интервью для иностранных журналистов. Обыски КГБ, вызовы на «беседы» и допросы. Затем второй арест, в Ташкенте, куда Петр Григорьевич прилетел, пытаясь защитить от КГБ и «справедливого советского суда» крымскотатарского активиста.

Тогда, в конце шестидесятых, я узнал горькую правду о злоупотреблениях психиатрией в политических целях в моей стране. Тем более горькую для меня, влюбленного в психиатрию студента-старшекурсника. Однажды в стопке самиздата на кухне у Виктора Платоновича Некрасова я прочитал очень эмоциональную журналистскую статью о злоупотреблениях психиатрией. Искреннюю, горячую статью человека, совершенно не понимающего суть этой страшной проблемы. Я, будущий психиатр, знал: необходимы другие слова, необходимы профессиональные аргументы. И тогда я спросил Леонида Плюща (с ним познакомил меня В.Некрасов): «Леня, в СССР несколько десятков тысяч психиатров. Неужели никто из них не пытается хоть как-то вслух противостоять этим злоупотреблениям?» — «Нет, никто». — «Но почему? Вот Сахаров и его коллеги иногда подписывают письма протеста, почему же не протестуют психиатры?» Леня ответил просто и мудро: «Физик может работать даже на кухне, ему нужен лист бумаги и карандаш. А твоим коллегам нужна клиника, они гораздо больше зависимы от власти…»

С этого дня я стал регулярно посещать книжные магазины, где продавали юридическую литературу, и покупать все — от Кодекса законов о земле до книг по уголовно-процессуальному праву. Ничего не зная о правилах проведения судебно-психиатрических экспертиз, я вынужден был учиться элементарным вещам. Потом, в марте 1972 года, во время обыска в моей квартире кагэбисты были неприятно удивлены объемом юридической библиотеки в моем книжном шкафу, решив, что я хорошо знаю советское право. Увы, это было не так….

Мне повезло. Именно тогда в продаже появилось свежее «Руководство по судебной психиатрии», еще две-три книги важные для моей работы. А в книжном магазине на проспекте Комарова, куда зашел совершенно случайно, я нашел главное сокровище — книгу профессора Лунца, благодаря которой я действительно смог разобраться в системе советской судебно-психиатрической практики. Без этой книги мой комментарий к делу П.Григоренко вряд ли состоялся бы.

В 1969 году в квартире Плюща я познакомился с первым в моей жизни крымским татарином. Физик по специальности, он совсем недавно освободился из лагеря, отбыв срок по политической статье. Вместе с женой он заехал в Киев по дороге в Москву и остановился на один день у Плющей. Мы с Леней попросили его передать друзьям и родственникам Петра Григорьевича Григоренко просьбу: каким-либо образом прислать в Киев максимально возможную информацию о разжалованном генерале, тогда уже второй раз находившемся в психиатрической больнице. Я пояснил: хочу подготовить серьезный, аргументированный документ о психическом состоянии Григоренко, своеобразную заочную судебно-психиатрическую экспертизу.

Гость уехал в Москву. Я ждал. Спустя пять или шесть месяцев Плющ еще раз с оказией передал нашу общую просьбу. Вскоре в Киев приехал сын генерала, Андрей, и привез с собой невероятный по тем временам документ — полную копию всей медицинской документации из следственного дела П.Григоренко. Московский адвокат Софья Васильевна Калистратова, рискуя свободой, переписала десятки страниц документов и хранила их у себя дома «на всякий случай». Когда этот случай представился, она, опять же рискуя свободой, передала эту рукопись неизвестному человеку в Киев. Передала, не имея никаких гарантий, что этот молодой киевский психиатр — не банальный стукач-провокатор или попросту несерьезный болтун.

Выписки Калистратовой из дела Григоренко были самой важной, самой убедительной информацией. Я мог ссылаться не только на косвенные доказательства отсутствия у Григоренко проблем с психическим здоровьем, но и на конкретные вполне официальные справки, выписки и т.д. и т.п.

Так я стал первым, неофициальным биографом генерал-майора Петра Григоренко. Два дня его сын Андрей рассказывал мне об отце, отвечал на сугубо медицинские вопросы. Тогда я уже окончил медицинский институт, уехал работать психиатром в Житомирскую область. Там, в Житомире, по вечерам я медленно, обдумывая каждое слово, каждый абзац, писал текст под названием «Заочная судебно-психиатрическая экспертиза по делу генерал-майора П.Григоренко». Я работал над этим небольшим текстом год, а в это время наши славные органы работали со мной, обкладывая меня сетью осведомителей, отслеживая мои контакты, фиксируя слова, сказанные на работе…

Снова и снова я вчитывался в тексты, написанные Петром Григорьевичем. Незнакомый человек, находившийся на принудительном лечении в спецбольнице МВД, становился мне все более и более понятным и близким. Я все яснее понимал логику его поступков и мыслей. Умный, искренний, он пытался объясниться с каменной стеной. Он старался быть понятным и честным в разговорах с врачами, а они описывали и его логику, и его честность заскорузлыми психиатрическими терминами. Чем более искренними были его слова, тем более яркую психиатрическую симптоматику фиксировали они…. Не помогло и то, что проведенная профессором Детенгофом в Ташкенте экспертиза признала Петра Григорьевича здоровым. Что нам Ташкент, решили в ЦК КПСС и этапировали Григоренко в Москву в печально известный институт судебной психиатрии им. Сербского, в отделение профессора Лунца. Там установили: «Болен, нуждается в принудительном лечении». Жестко обработали и ташкентских психиатров: в результате московский вердикт подписал и специально доставленный в Москву добрый старик Детенгоф. Не мог не подписать. Такая была страна.

…Я закончил текст в начале 1971 года. Очень помог мне тогда старший товарищ, киевский психиатр Фима Вайнман, написавший ту часть документа, которую я самостоятельно написать не мог. В доме Виктора Платоновича Некрасова я впервые гордо прочитал свою рукопись, затем читал в доме Плюща. Я был плохим конспиратором, совсем никудышным. Но и КГБ с его подслушками оказался не на высоте, чекисты упустили возможность все пресечь в самом начале.

Семнадцатилетняя машинистка Люба Середняк отпечатала мой текст на машинке (она потом получила за это один год лишения свободы), Виктор Платонович сел в поезд и увез мой документ в Москву академику Сахарову. Под документом не было подписи: я не хотел садиться в тюрьму. В ноябре 1971 года в Киев приехали Сахаров и Боннэр, встретились со мной. Лишь потом, спустя годы, я понял: они хотели просить меня поставить свое имя под документом. Так было принято тогда: самиздат не публиковал анонимных текстов. Увидев меня, наивного романтика, они не стали поднимать этот вопрос. А я вплоть до ареста в мае 1972 года все ждал, когда же Сахаров передаст в самиздат мой текст. Не передал. Только после моего ареста и суда этот документ получил известность, как первая попытка профессионального анализа страшной практики психиатрических злоупотреблений в СССР. Думаю, он помог Петру Григорьевичу выйти на волю.

А мы так никогда и не встретились. Лишенный советского гражданства, он умер в эмиграции.