НИКОЛИНА ГОРА ИСТОРИЯ МЕСТА, ГДЕ ОБИТАЕТ РОССИЙСКИЙ БОМОНД

Места эти в высшей степени светские. А еще научные, музыкальные, административные, литературные и, значит, преисполненные легенд и сказаний. В Барвихе кушал молочного поросенка Алексей Толстой. В Жуковке грелся у камина авиаконструктор Яковлев, репетировал Ростропович, писал Солженицын... на Николину гору приезжал пролетарский писатель Максим Горький, здесь жили наркомы, академики, маршалы родов войск и большие генералы, а на дачу №14 в гости к прокурору Вышинскому пожаловал как-то вождь всех времен и народов товарищ Сталин.

Они отобедали, вождь и прокурор. Выпили «Хванчкары». Заели борщом, а потом размышляли о счастье. Шли по песчаным дорожкам вдоль крутого правого берега Москвы-реки, когда-то, в двадцатые, облюбованным номенклатурными нудистами, привозившими сюда своих нагих подружек в персональных «испано-сюизах» из ГОНа (гаража особого назначения), и размышляли вслух. Вождь говорил: «Воздух здесь, бля буду, медицинский». А прокурор похихикивал: «Как это вы верно заметили, товарищ Сталин! Я бы даже добавил от себя, чудодейственный. Как на Рице...»

Когда-нибудь дотошные краеведы установят точную дату этой встречи и еще воздвигнут наконец-то памятник звенигородскому князю Андрею Васильевичу, который первым почувствовал, что сим местам суждено большое будущее. Иначе зачем было ему начинать здесь, при погосте, где собирали дань и натуральные пошлины в виде пеньки и воска с местных туземцев, строительство монастырька святого Николы на Песку. Ведь еще не было ни Барвихи с ее правительственным санаторием, ни Жуковки с каменными дачами Совмина и особого сектора ЦК. Не было асфальтового шоссе, всегда чистого на Усово, на Ильинское и Петрово-Дальнее, где после трудов праведных за высокими, зелеными, глухими заборами набирались сил, дышали свежим воздухом утомленные слуги народа и в кустах боярышника прятались бдительные чины охраны с пистолетами и секретными биноклями ночного видения. По трассе вдоль обочины через равные промежутки стояли зеленые бронированные ящики спецсвязи. Изредка раздавались далеко слышные звонки. Сообщали кратко — «Едут!». И они, как на крыльях, сломя голову, неслись в черных тяжелых лимузинах с зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами мимо притихших подмосковных деревень, где каждый житель был проверен — подозрительные выселены, остальные предупреждены под расписку, — а все дома выкрашены одинаковой краской — то коричневой, то желтой, а один год розовой, все в зависимости от того, какая имелась в наличии в ХОЗУ КГБ.

Теперь все изменилось до неузнаваемости. На месте спецраспределителя, где привилегированные дачники брали творог и сметану, стоит придорожный торговый центр, торгует иностранными шоколадками и «грейфруктами», как написано на ценнике. Нет теперь чайной, куда по выходным дням любили заглядывать большие генералы и где слепой баянист играл для них «Прощайте, скалистые горы», а местный дурачок Юрася голосом диктора Левитана, чеканя слова, говорил: «Сегодня нашими войсками с боем взят город Будапешт!», где генералы плакали, как детки, и целовали Юрася взасос. Стоит на ее месте ресторан под названием «Русская изба», и в сторонке, где колхозные лошади скучно жевали овес и с добитой полуторки продавали керосин в розлив, стоит джип «черокки» благородного синего цвета, а по полю, где, не снимая пенсне, на белой кобыле любил ездить верхом для похудания Лаврентий Павлович Берия — охрана напролом тряслась в «виллисе» и таращилась по сторонам, — элегантная дама прогуливает двух благородных борзых, и никто не спрашивает у нее ни документов, ни пароля, ничего... раньше такого быть не могло! Места эти были режимные, особо охраняемые, для посторонних недоступные.

Николиной горе как-то повезло, что объясняется не столько единством партии и народа, сколько небрежностью первых лет. Кто-то наверху подмахнул бумагу, а потом уже отменять решение было не то чтобы не удобно, а скажем, не с руки. И будто бы замечено было раздумчиво: «Не будем ссориться с интеллигенцией...» Так или иначе пространство это посреди большого соснового леса осталось за дачно-строительным кооперативом «РАНИС», что значит работники Академии наук и искусств, созданным еще в начале двадцатых годов.

Широко раскидывая ноги, в широкополой шляпе шаркающей походкой шагал по этой земле Алексей Максимович Горький и приговаривал, улыбаясь в усы: «Дивное, дивное место оторвали черти драповые...» Здесь собирал ромашки президент Академии наук ботаник Владимир Леонтьевич Комаров, гонял чаи из заграничного электрического чайника полярник и математик Отто Юльевич Шмидт, ходил по грибы биолог Владимир Александрович Энгельгард и первый нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко, качался в гамаке великий Качалов и музицировала Антонина Васильевна Нежданова. И прокурор, принимавший вождя, тоже был членом этого ДСК, одно время даже входил в состав правления, потому что был буквоедом, законником, лучше всех решал сложные юридические вопросы, то и дело возникавшие перед руководством кооператива. Например, писатель Вересаев Викентий Викентьевич, заслуженный человек, претендовал на больший участок, написал заявление. Но этот же участок понравился еще более заслуженному человеку, члену ЦК, соратнику Ильича, товарищу Серебрякову. Тяжба, как и следовало ожидать, решилась в его пользу: это прокурор приложил руку, чтоб все было грамотно, после чего и стал закадычным другом Леонида Петровича Серебрякова.

Старожилы вспоминают, как сиживали они на террасе в душистом самоварном дыму, играли в лото, в подкидного дурачка по носам, а то и пели на два голоса задушевно: «Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтоб было веселей...» А может и не сиживали вовсе и не пели: человеческая память инструмент ненадежный. Только 17 августа 38-го года Серебрякова арестовали, и тогда же прокурор обратился в правление ДСК «РАНИС» с просьбой предоставить ему «участок и все расположенные на нем постройки, принадлежавшие разоблаченному врагу народа Серебрякову Л.П.» Это уже документ. Именно так он писал о своем приятеле «...разоблаченному врагу народа».

Дачу прокурору передали незамедлительно, никто не протестовал. И писатель Вересаев даже не возник. Только сказал: «Вот ведь сука!» Но этого никто не слышал.

В рабочее время прокурор, будучи главным обвинителем на процессе, допрашивал дачного соседа: «Скажите, пожалуйста, когда вы возобновили свою антисоветскую деятельность?» Возобновили... Вот ведь как оно при высокой квалификации! А поздно вечером, вернувшись на Николину гору, отдыхал в кресле Серебрякова под его торшером, спал в его спальне — он был выше бытовых мелочей, — не думая о Божьем суде. Этих предрассудков прокурор не боялся. Он был материалистом и боялся только вождя, который не верил прокурору. Уж больно тот старался угодить, это настораживало Сталина, приказавшего собирать на него компромат, как на бывшего меньшевика. Абакумову было предписано — это уже после войны — установить в дачном кабинете прокурора подслушивающее устройство. «Забросить шайбу» — так это называлось на гэбэвском жаргоне. И сколько таких шайб было раскидано по всей этой трассе, по этим дачам, сторожкам у глухих ворот, под скамейками в укромных местах, в беседках, где сиживали отдыхающие дачники и могли неосторожно высказать что-то сокровенное.

Жизнь прокурора сделалась невыносимой. Пару раз он грохался в обморок со всего роста — у него было слабое сердце — на ковровую дорожку в зале заседаний Политбюро, когда вождь говорил, глядя в упор: «Мы вам не верим!» Но он пережил вождя на целых полтора года, и вот, когда Хрущев начал свои разоблачения или только еще собирался начать, его неожиданно отозвали в Москву из Нью-Йорка, где он был нашим постоянным представителем при ООН в ранге заместителя министра иностранных дел.

Грядущие перемены, о которых он догадывался, его пугали. Возвращение к процессам тридцатых годов, где он так беззаветно выполнял волю партии и вождя, которого уже собирались вынести из мавзолея. И перед поездкой в аэропорт, а кто-то настаивает, что уже в самолете, терзаясь неизвестностью, наглотавшись успокоительного всякого, он задремал, а проснувшись, вдруг увидел перед собой Серебрякова, своего соседа по Николиной горе. Серебряков туманно улыбался. Причудилось ему. Прокурор задохнулся, захрипел.

Хоронили его со всеми почестями у кремлевской стены.

На Николиной горе траура не объявляли. Жизнь продолжалась своим чередом. Был ноябрь. Выпал первый снег. Мальчишки катались с обрыва в ящике. Топились печи, пахло березовым дымом. Местные красавицы ,раскрасневшиеся на морозе, спешили в поселковый магазин за хлебом. Академик Петр Леонидович Капица совершал обязательную прогулку. Его уже давно выгнали со всех должностей.

Я видел английскую книгу «Капица — русский атомный царь». На суперобложке атомный гриб, профиль Петра Леонидовича и короткая аннотация — «Петр Капица — сын генерала старого режима. Он был любимым учеником Резерфорда, но бежал в Россию, чтобы подарить своей стране самое страшное оружие современности... Черный демон науки, от взгляда которого трепетали все, начиная от лаборанта и кончая диктатором Джозефом Сталиным...» В нескольких главах действие происходит на Николиной горе, где Капица будто бы устраивал костюмированные балы, принимал роковых женщин, тут ему многое другое приписали, чем занимались некоторые обитатели этих исторических мест и о чем автор «Атомного царя» знал понаслышке. Может, кто-то ему рассказывал о дачных утехах Васи Сталина, лодочных прогулках министра Круглова или мальчишниках писателя Сафронова, к кому-то там приезжавшего... Пили шампанское, девочки плясали на столе, какая-то цыганка пела непотребное, зябко поводя плечами, но при этом со стены строго смотрел товарищ Сталин. При всем при том, все оставались советскими людьми и не забывали об этом. Первый тост, пусть в бардаке, но за вождя. Каждое время имеет свои законы. За вождя и — за победу. Труженицы тыла, фронт требует — надо дать! О времена, о нравы...

Строптивый академик бомбы не строил. Он наотрез отказался участвовать в атомном проекте, мотивируя свой отказ тем, что дирижер, не знающий контрапункта, не может дирижировать оркестром, каких бы выдающихся исполнителей ни собрали. Берия шибко обиделся. Как Капицу не посадили, мне до сих пор не понятно.

Безработный академик перебрался на Николину гору на постоянное жительство, и там, у себя в дачной сторожке, организовал домашнюю лабораторию, сам был слесарем, фрезеровщиком, плотником, столяром, работал на токарном станке, делал приборы. Надо пилить дрова — пилил. Нужно колоть — колол. Он жил и работал в четко выверенном ритме, говорил: «Машина всегда должна быть в рабочем состоянии, чтобы в любую минуту подхватить нагрузку».

Он просыпался рано утром. Раньше шести. Работал в своей лаборатории, которую называл избой физических проблем. Потом шагал километров по десять в любую погоду. Возвращался, снова работал уже до позднего вечера сначала в лаборатории, потом в кабинете. Изучал природу шаровой молнии, исследовал волновые процессы в движущихся тонких слоях жидкости.

Ровно без десяти два жена академика Анна Алексеевна звала на обед. А без десяти восемь — на ужин. После ужина смотрели телевизор или кино. На даче был свой кинопроектор.

Благодаря Капице Николина гора вошла в историю современной физики, потому что, как поется в студенческой песне, посвященной Капице:

Дяди Петины работы

Знают даже обормоты.

Здесь бывал Ландау, Нильс Бор, Кокрофт... Здесь отмечали юбилеи знаменитого академика, запоздалое присуждение ему Нобелевской премии и здесь же, где мало что изменилось с тех пор, не раз звучало приветствие, написанное студентами Московского физтеха:

«И был день, и была ночь. И была земля пуста и безлюдна. И не было на ней ни академии, ни институтов, ни научных работников, ни Большой Советской Энциклопедии.

Архимед родил Птоломея. Птоломей родил Галилея. Галилей родил Фарадея. Фарадей родил Резерфорда. Резерфорд родил Петра Леонидовича Капицу. И увидел Нильс Бор (Нильс Бор — великий датский ученый), что это хорошо!..»

Многое изменилось с тех лет. Обветшали некогда казавшиеся такими шикарными бесхитростные дачи предвоенного бомонда — поэтов-орденоносцев, героев-летчиков, отважных полярников, заслуженных артистов. Проржавели зеленые крыши, покосились стены. И претензии генералов, кое-что увидевших в поверженной Германии и наивно решивших перенести немецкие изыски на родную подмосковную почву, смотрятся сегодня до слез трогательно рядом с тем, что с купеческой щедростью и необузданным размахом возводят новые русские. Все эти кирпичные коттеджи с американской сантехникой, с каминами и бассейнами, теремки а-ля рюс с петушками и птицами-сиринами, замки древних франков и швейцарские шале с круглосуточной охраной в камуфляже поражают неожиданной роскошью и быстротой своего возникновения. Веяния эти заметно изменили правительственную трассу с ее глухими заборами, шлагбаумами, «кирпичами» при въезде в лес и мостиками, с одного из которых упал в воду наш президент. Может, поэтому здесь самая дорогая земля в Подмосковье, все занято, но иногда районное начальство изыскивает возможности. Как, например, для сына министра Щелокова. За короткое время строительные подразделения МВД отгрохали тогда парню такой дворец, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Еще там ряд построек расположили на участке согласно современной моде для родственников, для гостей, дело молодое, и забор капитальный отгрохали, прямо Летний сад, и то и се, что не снилось нашим академикам.

Потом был суд. Сын министра сказал, что папа тут ни при чем. Это бабушка оставила ему наследство. Целых 20 тысяч! Мнения разделились, одни говорили, что за указанную сумму такое строительство не осуществить, а потому надо ее экспроприировать. Другие говорили, что надо оставить, потому что демократия и не было такого приказа грабить награбленное. Хватит.

Чем кончилось разбирательство, я как-то не в курсе, а вспомнил эту историю, чтоб лишний раз подчеркнуть, что жизнь продолжается и для полного счастья необходима дача на Николиной горе, где время, несмотря на все перемены, остановилось, где веют теплые ветры, приносящие запах нежности, перепадают неторопливые дожди, которые учат мудрости, и выпадают белые снега, такие чистые, что так и подмывает начать все сначала, с первой страницы, уже не переписывая.

Приехали на Николину гору новые люди, но старожилы крепко держатся за свои фамильные, родовые гнезда. Михалковы, например, и среди них наш дорогой Никита Сергеевич, выросший здесь, но в другие уже времена и не заставший во всесилии всадника в пенсне на белой кобыле, а потому никогда не забывавший, что дворянин и православный. Не сомневаюсь, что именно здесь была навеяна натура «Обломова», «Пьесы для механического пианино», «Дворянского гнезда» (Андрея Сергеевича)... Узнаешь эти деревья, эти поля, дорожки после дождя. Гора не отпускает от себя. А действие «Утомленного солнца» просто по сюжету происходит именно здесь, потому что красивей и кинематографичней места просто не найти да и не надо искать, с чем готовы согласиться и Анджей Вайда, и Марчелло Мастрояни — гости Николиной горы. И Куросава, дышавший этим воздухом, и Френсис Коппола...