МЫ ВИДЕЛИ АТОМНЫЙ АД

Служить был рад

Полковник в отставке Тарас Дмитриевич Шевченко — киевлянин, прошел долгий и нелегкий путь армейской службы, ветеран воздушно-десантных войск, атомный солдат, ликвидатор последствий катастрофы на ЧАЭС.

Профессия «родину защищать» подарила полковнику Шевченко немало испытаний в жизни: служба в частях спецназа, где готовили специалистов для действий «за линией фронта», участие в секретных экспериментах на атомном полигоне, где испытывались первые советские атомные бомбы (1951 г.), пятнадцатилетняя служба в «крылатых войсках» (совершил 327 прыжков с парашютом), мучительные переживания и стрессы при оказании помощи жителям Ашхабада после страшного (1948 г.) землетрясения, утомительные командировки на уборку урожая в Украине, в России и Казахстане.

За годы армейской службы (более сорока трех календарных и полвека в льготном исчислении) Тарас Дмитриевич полной мерой испытал судьбу военного человека, беспредельно верившего в правоту дела, которое ему поручалось партией и государством, специфику офицерской службы и «прелести» кочевого образа жизни своей семьи, исповедовал глубокую веру в то, что служба Родине и ее народу есть действительно священный, почетный и конституционный долг каждого гражданина своего Отечества.

И теперь на склоне лет он, перефразируя известные слова, говорит: «Служить был рад!»

Предлагаем вниманию читателя несколько отрывков из его записок о пройденном пути.

В жизни каждого человека, наверное, бывает хотя бы одно событие, которое буквально перепахивает всю его судьбу. Для меня таким событием стала командировка на атомный полигон. Об этом периоде службы я молчал более сорока лет, хотя «забыть» про полигон меня обязывали всего-навсего на четверть века. Почему сразу же после истечения этого срока, я даже не пытался «излить душу» об увиденном и пережитом там? Отвечу так: кому, скажите, нужна была правда-исповедь измученных болезнями, но оставшихся в живых очевидцев эксперимента как раз в апогей «золотого» застоя и кто любого из нас услышал бы тогда, в 1976 году? И все же замалчиваемая долгие годы, но прочно обосновавшаяся в моей душе картина ядерных испытаний продолжает будоражить ее незаживающей раной. Ведь осталась память, на которую не дают подписку, остались свидетели. Да и правду сказать никогда не поздно.

...После окончания училища я был направлен для дальнейшего прохождения службы в одну из воинских частей Архангельского военного округа. Летом 1951 года руководство округа послало меня в командировку в Москву для выполнения, как мне объяснили, правительственного задания. Добрался в столицу к точно установленному сроку.

Там скопилось уже немало таких как я «командированных». Зачем нас вызывали? Когда мы пытались задавать такие вопросы, нам очень вежливо, но твердо давали понять, что лучше не любопытствовать, а помалкивать. Нам пообещали, что ответы на все вопросы мы получим во время беседы с самим генералом. Для молодого лейтенанта слово «генерал» было всегда магическим, ибо оно ассоциировалось с образом человека всезнающего, всеумеющего и всемогущего. Но состоявшаяся встреча нас разочаровала. Аудиенция была короткой. Генерал, поглядывая на часы, недвусмысленно намекал, что он ценит не только свое, но и наше время. Он сэкономил его даже на ответе на наше энергичное «Здравия желаем, товарищ генерал». Мы поняли: для ответов на наши вопросы времени нет даже у генерала.

Скомплектованную из нас команду численностью в несколько десятков человек, в основном это были молодые офицеры, посадили в поезд и через 3 — 4 суток доставили на ст.Жана-Семей, что в
50 км южнее Семипалатинска. Затем уже на автомашинах повезли по бескрайней пустыне — выжженным солнцем степям Казахстана. По пути мы не встретили ни одного деревца, ни одной постройки, ни единой живой души...

Казалось, путешествию не будет конца. И вдруг — остановка. На контрольно-пропускном пункте чекисты (а это они осуществляли охрану прилегающей и внутренней территории полигона, а их шеф — Берия лично курировал все испытания атомных бомб) придирчиво проверили наши документы, пристально посмотрели каждому в глаза, каждого «обыскали» взглядом с головы до ног и лишь после этого возвратили наши удостоверения личности. Стало ясно: мы на особо важном объекте.

Еще в Москве нам было предписано поддерживать связь с родными и близкими через одну московскую воинскую часть. Этой пресловутой «воинской частью» было одно из Управлений Генштаба МО СССР. Даже после того, как мы покинули столицу, канал связи остался тот же. В наших семьях все это время искренне считали, что каждый из нас где-то в Москве, хотя мы уже давно были за тысячи километров от нее. А моя молодая жена даже порывалась поехать в столицу, чтобы лично, так сказать, развеять возникшие было у нее сомнения: что же это за служебные дела в Москве, не позволяющие столь долго возвращаться мужу к ней на север? В разговорах с товарищами по учебе в училище, которых я здесь встретил (а их оказалось, к удивлению моему, немало), я узнал, что находимся мы на секретном полигоне и что нам предстоит быть участниками испытаний чего-то необычного и важного. Впрочем, об этом и так можно было догадаться: в штабе полигона буквально в глазах рябило от обилия высоких военных чинов и весьма солидных начальников в цивильных одеждах. О сути дела нам, лейтенантам, по-прежнему ничего не говорили. Все было засекречено. Из тех же соображений секретности нам строжайше запрещалось говорить друг другу даже о том, чем занимались и что видели на полигоне в течение прожитого дня. Каждый знал только то, что касалось его непосредственно, максимум — его группы. О большем не принято было ни говорить, ни расспрашивать. Так и жили мы молчком, с болезненной подозрительностью относясь друг к другу.

Уже по прибытии на полигон, то есть в первый же день, у нас всех взяли подписку сроком на 25 лет с обязательством о неразглашении всего того, чему мы станем здесь свидетелями. Нас подобное удивляло: ведь мы и без того, как военные люди, уже однажды и на всю жизнь обязывались, принимая военную присягу, хранить военную и государственную тайны. И тем не менее, тогда мы все поголовно гордились своей причастностью к чему-то особо важному, особо секретному.

Моей новой обязанностью (как впрочем, и обязанностью других лейтенантов) стала доставка самых разных животных на специально оборудованных автомобилях к месту предполагаемого испытания, а затем возвращение их обратно в лабораторию.

Как это выглядело на практике?

Все делалось строго по команде: погрузка животных, транспортировка на объекты. Там их ожидали специально построенные здания разной высоты и прочности: деревянные, железобетонные, кирпичные, одно- и многоэтажные. Здесь же подземные сооружения, подвалы, а также окопы, траншеи, блиндажи и емкости для воды — бассейны, выставлены образцы продовольствия, расставлены в различных вариантах (в укрытиях и вне их) разнообразное оружие, новенькая военная техника, на прочных опорах установлено несколько металлических ферм моста. Друзья «по секрету» рассказали, что был даже макет метрополитена.

В строго определенных для того местах мы привязывали цепями с ошейниками животных (овец, собак, лошадей, коров и даже верблюдов) или ставили металлические клетки, в которых находились отдельно кошки и мыши, морские свинки и другие грызуны. Одних животных располагали в подвалах, других — в помещениях на разных этажах зданий, третьих — в боевой технике — танках, БТР и самолетах, четвертых, что были вне укрытий, привязывали к специальным шестам. Некоторым из подопечных надевали специальные противогазы. Животные, что были без противогазов, обеспечивались кормом и водой.

Каждый раз после окончания такой работы все по сигналу выезжали из зоны на удаление двадцати пяти — сорока километров от эпицентра предполагаемого взрыва, где ожидали команду на возвращение в зону и последующий вывоз животных в лабораторию-виварий, в которой они постоянно и находились. Таких тренировок (психологических «обкаток») было несколько, и у нас уже притупилось то возбуждение, которые мы испытывали в первые дни пребывания на полигоне.

Нам выдали спецодежду (хлопчатобумажные комбинезоны и пилотки, белье, пропитанное каким-то специальным раствором, резиновые перчатки, на ноги чулки-бахилы), противогазы. Каждый получил еще и специальные вкладыши к стеклам противогазов, почти непрозрачные: солнце сквозь них едва виднелось. Как потом выяснилось, в работе они нам только мешали. В кармане комбинезона находилась герметическая черная капсула (дозиметр-накопитель), на ней был индивидуальный номер, по которому можно вычислить, кому принадлежала капсула, если произойдет непоправимое... Как уверяли знатоки, а они были и среди нас, эти капсулы-дозиметры (мне лично показалось, что они вовсе и не дозиметры, а обыкновенные медальоны военной поры, содержащие основные данные о своих владельцах) изготовлены из легковесных, но сверхпрочных и жаростойких материалов, чтобы их обладатели, испытывая свою судьбу, были уверены: такие «штучки» не подведут.

Вот, пожалуй, и все, что у нас было. Документы свои мы сдали в штаб полигона в первый же день приезда. Впрочем, еще выдавался каждому участнику эксперимента жетон, дающий право на въезд в «особую зону».

Участок, на котором я обязан был расположить закрепленных за мной животных, находился, как потом узнал, в трехстах метрах от эпицентра взрыва.

Когда в очередной раз нам приказали вывезти подопытных животных на объекты, а самим после этого убыть к месту временного проживания на полигоне и не забирать животных обратно, в виварий — мы поняли: тренировки закончились, свершится самое таинственное событие...

В ожидании взрыва, казалось, сама природа была объята гнетущим молчанием. Читатель может не поверить. Но факт остается фактом. Собаки — откуда это у них в данном случае? — просто зримо преисполнились предчувствием рокового часа: как бы прощались с нами... стали выть! Проявляли видимое беспокойство и другие животные.

Помнится, накануне испытания нас уложили отдыхать пораньше, но многие так и не сомкнули глаз до утра.

Подъем в тот памятный, предсказанный синоптиками как ясный и спокойный день, объявили рано, в четыре утра. Умывание, усиленный завтрак и далее — по отработанному графику: автопарк, вывод техники и марш на пункт сосредоточения. Затем — постановка и закрепление машин, изготовка всех участников эксперимента к предстоящему взрыву. Как нас учили до того на тренировках, все мы по команде легли на землю вниз лицом, головой в противоположную от предстоящего взрыва сторону, а руки положили под голову. Казалось, что остановилось само время, жизнь, только сильно тикало сердце.

В наступившей абсолютной тишине вдруг раздалась команда по мегафону: «Закрыть глаза!» И потекли секунды, каждая из которых превратилась в вечность. Общее напряжение достигло предела. И тут у кого-то сдали нервы — послышалось истерическое, но показавшееся всем этаким бесшабашно-ухарским соло: «А вокруг трава не скошена, колокольчики звенят!..» Но его оборвал тот же металлически бездушный мегафонный приказ: «Прекратить песню!». Еще несколько мгновений томительного ожидания и... Первое, что мы ощутили, это ослепление вспышкой. Даже при закрытых глазах впечатление было такое, что где-то рядом сверкнула мощная молния. Затем словно покачнулась земля, и лишь потом послышался протяжный, ни на что не похожий, страшный гул...

Не дожидаясь команды, самые нетерпеливые робко приподнимали головы, поворачиваясь туда, откуда слышался гул. На глазах рождался и все увеличивался серо-черный зловещий и фантастический гриб. Он закрывал солнце. Впечатление, будто наступают сумерки. В первые мгновения мы окаменели от ужаса. Но оцепенение людей прервали команды: «Встать!», «Одеть противогазы!», «По машинам!». Дальше мы уже знали, что нам надо делать...

По отработанному маршруту двинулись к своим объектам. И сразу же окунулись в сплошную пелену пыли. Было душно и жарко, но окна в машине открывать не разрешалось, чтобы избежать попадания радиационной пыли и... «защититься» от проникающей радиации. Сегодня вполне можно себе представить, сколь тщетной по сути это была предосторожность — ибо пыль эту густо подняли в воздух сотни автомашин, одновременно двигавшихся по разным маршрутам степных дорог в «свой» сектор.

Громадный гриб, а вместе с ним и серо-грязные облака медленно уходили на юго-запад. В трех-пяти километрах от центра взрыва стали попадаться отдельные животные, которые, оторвавшись от привязи, брели кто куда, лишь бы подальше от ада, выпавшего на их долю. Вид у всех у них был страшный. Обожженные и покалеченные части туловища, слезящиеся глаза, у некоторых изо рта шла пена. Они убегали с подвывом и стоном как бы жалуясь на свою судьбу.

Жуткое зрелище!

Ближе к эпицентру взрыва разрушений было явно больше, сильнее горела трава. Да куда там, — дымилась обугленная и истерзанная земля. А затем стали встречаться следы потеков расплавленного металла. Тут же, отброшенная со своих мест, валялась искореженная боевая техника, скрюченная и сброшенная с опор ферма моста, каменные дома превращены в груду мусора. Картина была страшной. Отовсюду слышался стон, лай и вой животных — воистину ад!

Мы с водителем работали, как заводные автоматы, понимая, что каждая лишняя минута пребывания здесь ничего хорошего нам не сулит. Работа состояла в том, чтобы погрузить в автомашину оставшихся на своих местах (в основном в укрытиях) и пока еще живых животных и побыстрее доставить их в нужное место.

Из 14-ти выставленных нами накануне подопытных единиц — одиннадцать собак и три клетки с грызунами, погрузить в машину сумели только десять. Одна собака оказалась нетранспортабельной, так как в «лепешку» была раздавлена рухнувшим на нее бетонным перекрытием жилого объекта. Еще одну, по невыясненным причинам, обнаружить на месте не удалось.

Отдельные сбежавшие животные возвращались к своему постоянному месту жительства самостоятельно на вторые, третьи и даже четвертые сутки после взрыва. Для них это значило: пройти, пробежать или проползти путь длиною в 35 — 45 км. Вернулась ли наша подопечная в «родные пенаты» или ее постигла более печальная участь, не знаю, так как приемом, учетом и лечением поступающих в стационар-лабораторию пациентов занимались уже другие лица, специалисты из числа штатных медиков и ветеринаров полигона. Долго не уходил из памяти эпизод, происшедший при попытке доставить «домой» Пирата (такая кличка была у черного, очень агрессивного пса). При подготовке (на тренировках) и во время эксперимента его местом обитания было сиденье штатного механика-водителя танка, к которому он пристегивался ошейником с цепным поводком.

Не успел я еще полностью открыть люк танка, как из него, как говорится, пулей вылетел Пират и зычным лаем и воем оповестил окружающих, что для него лично хватит экспериментов, контакт с людьми и собратьями по крови окончен и он резвым аллюром удалился куда глядят глаза...

Четвертым «невозвращенцем» стала одна из трех уже упомянутых клеток, выставленных накануне взрыва, и ее обитателей. Они не провалились сквозь землю, хотя трещины земли в зоне взрыва были, да еще какие! Нет, они просто... испарились. Испарились вместе с расплавленной металлической клеткой, которая стояла на незащищенной открытой местности и была закреплена специальными запорами, забетонированными в землю. На ее месте валялись застывшие капли расплавленного металла. Никто из нас и не предполагал, что это был еще один контакт со смертельной радиацией, окружившей нас со всех сторон. В 5 — 7 метрах от нее стояла в тех же условиях и такая же клетка. Только перед ней был установлен отражающий экран белого цвета размером метр на метр. Эта клетка был основательно покорежена, отброшена со своего места, но обитатели ее на то время еще проявляли признаки жизни.

Третья клетка с грызунами, находившаяся в бомбоубежище, была нами погружена на автомашину в «нормальном» состоянии. Ее временные жильцы внешне выглядели тоже нормально. Так, во всяком случае, нам показалось.

Закончив погрузку, мы медленно тронулись обратно к завершающему этапу. Двигались, как казалось, по известному, но теперь уже неузнаваемому маршруту. И только кое-где оставшиеся, сильно пострадавшие дорожные указатели да зафиксированные в памяти ориентиры вывели нас на основную дорогу, по которой мы через два-три часа и доставили животных в лабораторию-виварий для обследования и последующего лечения. Сдав под роспись своих подопечных пациентов, мы с чувством выполненного долга направились на пункт дезактивации техники и санитарной обработки личного состава, где я исполнил свою последнюю обязанность — передал автоспециалистам закрепленную за мной машину.

После была банька, замена белья и обмундирования, здесь же мы сдали свои дозиметры-накопители, кстати, кто и какую дозу облучения получил, для нас оставалось долгой тайной. Хотел написать «вечной», да помешал полученный на днях документ от нынешнего руководства полигона, в котором сообщалось, что в архивах службы радиационной безопасности имеются сведения, что я в 1951 году проработал в особо вредных условиях 14 дней и получил дозу внешнего облучения 3,29 бэр. Прислана также и официальная бумага-справка, подтверждающая мое непосредственное участие в испытании атомной бомбы в атмосфере над Семипалатинским ядерным полигоном в 1951 году. Это долгожданное для меня известие было омрачено заведомой неправдой, заниженной в цифрах полученной мною дозы внешнего облучения. В подтверждение такого вывода скажу, что, например, офицер из вышестоящего московского штаба, прибывший на полигон в одной с нами команде и убывший вместе со всеми прикомандированными, на встрече участников испытания ядерного оружия, что состоялась осенью 1992 года в Санкт-Петербурге, показывал документ где записано, что его доза внешнего облучения равна 32,9 бэрам. Появился он в «особой зоне» уже хорошо проветренную к тому времени, как говорится, к «шапочному разбору».

Возможно, писарь в спешке запятую между цифрами поставил не там, где следовало бы ей стоять? Ну, да Бог с ними запятыми, дозами, рентгенами и бэрами, кому они теперь интересны, кому нужны?

Еще ровно две недели после взрыва нам предстояло трудиться, демонтируя и эвакуируя на спецплощадку все неживое, подвергавшееся испытанию расщепленным атомом. Все эти сутки нестерпимо першило в горле, болела голова, подташнивало, в ушах стоял шум и звон.

Но всему, кажется, бывает предел. Он обозначился и у атомных солдат. Видно поэтому нам предоставили возможность не только отдохнуть, но и разрядиться по своему усмотрению.

Вот так и закончилась наша миссия.

Потом было оформление документов на отъезд к месту постоянной службы и обещание руководства эксперимента о том, что Родина по достоинству оценит «вклад в успешно проведенные испытания, умелые действия и мужество каждого из вас».

Эти обещания, к нашему сожалению, оказались только обещаниями, пустым звуком. Правда, не для всех.

В статье Л.Лестова (АиФ, №41, 1989 г.) подробно описывается, как высоко был оценен труд наших ученых и практиков-атомщиков. Героями Социалистического Труда, лауреатами Сталинской премии стали выдающиеся специалисты. Им было выделено бесплатно по автомобилю «Победа», по меблированной даче. Им разрешался бесплатный проезд по всей стране, а детям — поступление в любой вуз без вступительных экзаменов. Были назначены и другие льготы. Большой группе ученых и специалистов вручили ордена, присвоили звания лауреатов Государственной премии СССР, наградили денежными премиями и ценными подарками, они же получили благодарственные письма от Председателя Совета Министров СССР. Но то были «мамонты»! О нас, «винтиках» тогда, как и после, не вспомнили. Такое уж было время...

Мы несли свой армейский крест не за награды, поощрения и льготы. Мы делали свое дело, свято веря в его необходимость, и были готовы на любые испытания!

По дороге к своим местам службы (на перроне станции Саратов) мы наконец-то смогли вполне представить себе, в каком событии недавно участвовали, услышав по радио сообщение ТАСС о том, что «в Советском Союзе испытано новое грозное оружие, которое положит конец шантажу агрессивных сил мирового империализма и будет надежным гарантом для укрепления мира на Земле...»

У нас, молодых лейтенантов, причастных к этому событию, перехватило дух, заблестели глаза. Причина тому — гордость за достойное выполнение воинского долга и трудное испытание, выпавшее на нашу долю. Мы по-юношески были счастливы, что сумели оправдать оказанное нам доверие.

Это сейчас «шантаж агрессивных сил» кое-кто пытается представить этаким пропагандистским трюком. А тогда он буквально каждый день нахально, так сказать, материализовывался. Начать хотя бы с ядерного удара по Хиросиме и Нагасаки. Ведь по логике вещей ни с какой точки зрения он не был нужен.

Зато «союзник» наглядно продемонстрировал свои мускулы и возможности. Одно за другим шли из-за океана сообщения об испытаниях все более мощных бомб, демонстрировались в том числе и с нарушением наших границ — средства их доставки.

Так что обескровленному в войне Советскому Союзу ничего другого не оставалось, как создавать свою атомную бомбу, и ее появление мое поколение встретило с явным облегчением: есть чем защищаться.

Спустя несколько лет я был командирован на уборку урожая в Казахстан. Там же я встретил двух своих сокурсников по училищу, которых последний раз видел тогда на атомном полигоне. Не желая того, мы всякий раз заводили разговор о нем. Оказалось, что никто из наших общих знакомых, атомных солдат, похвалиться здоровьем уже не может. Один не выходит из госпиталя, так как пошаливает печень, у другого медики нашли серьезное расстройство нервной системы и, как следствие, быстрая утомляемость, апатия к жизни. У третьего не сложилась личная жизнь, так как последствия пребывания на полигоне отрицательно сказались на нем как на мужчине. Ну, а еще одного четвертого, помянули по старому славянскому обычаю... никто — ни сослуживцы, ни жена и дети, ни родители так и не ведали, что ушел из жизни очередной заложник наступившего ядерного века. Подопытный кролик системы. Давший клятву молчать, молчавший и замолчавший навсегда.

Друзья заметили, что и я быстро постарел, совсем седой стала голова. О приобретенной язве и других своих болячках распространяться не стал...

Медики нам твердили, что такие болезни бывают не только у тех, кто подвергался радиационному облучению. Может быть. Но ведь до полигона этих болезней у меня не было. Молодой организм успешно справлялся с любыми бедами. А вот эти, нежданно-негаданно навалившиеся болезни после полигона, не оставляют меня в покое до сих пор.

И тут считаю уместным сказать вот о чем. Самое интересное, а может быть, самое печальное, кроется в том, что военные медики, к которым мы постоянно обращались за помощью, то ли так были «научены», то ли на самом деле не могли распознать истинные причины наших болячек. Никто из них не хотел и слышать о том, что болезни появились вследствие облучения. Они были глубоко убеждены: не могли быть подвергнуты облучению советские люди, не могли — и все тут!

Немного нас осталось в живых — свидетелей и участников испытания первого атомного оружия в СССР. И все мы нуждаемся во внимании и элементарной помощи. Имеется в виду прежде всего обеспечение нас соответствующим медицинским обслуживанием, в том числе бесплатное получение медикаментов, эффективное санаторно-курортное и реабилитационное лечение, другие льготы, распространяющиеся на граждан бывшего СССР, которые, рискуя здоровьем и жизнью, честно выполняли свой долг перед государством. А для этого нужно прежде всего юридическое признание всех участников испытания атомного оружия. Технически это сделать несложно, так как в архивах Министерства обороны есть их поименные списки.

Нужно, наконец, снять с судеб этих людей завесу секретности и хоть с большим опозданием рассказать правду об их верности присяге и воинскому долгу. Убежден, они этого заслуживают. Правда об этом событии и мужестве его участников должна быть известна нашему народу, который, хочется верить в это, сохранит благодарную память о малоизвестной странице истории создания ядерного щита СССР. Ведь служили атомные солдаты не правителям и системам, а своему народу и Отечеству. Других мыслей и целей у них просто не было.

Горько сознавать, что государство (бывший СССР), по сути, предало своих атомных солдат, оставив их один на один со своей бедой, со своей трагедией.

Думается, что настало уже время (по примеру других стран) поставить перед власть предержащими и потребовать от них решить вопрос сатисфакции жертвам чудовищных экспериментов.

Но не торопись, уважаемый читатель, делать вывод, что осуществить это можно легко. Увы, не все так просто, как представляется. Не для того у нас были выпестованы надежные кадры (кадровики), которые, как известно, «решали все»!

Коснусь только одной, моральной стороны вопроса. Легко ли доказать, что и ты там был и не по своей воле?

Имея предусмотренные законом Украины льготы, как инвалид чернобыльской катастрофы, только из-за «принципа» (не более) решил документально засвидетельствовать и свое участие в испытаниях первых советских атомных бомб, а заодно подтвердить одну из строк своего завещания внукам, если даже и звучит она из моих уст не совсем скромно: «Ваш дед тоже не лыком шитый...». Просто хотел узаконить свой полигонный след — этот печальный сувенир, полученный мною на всю оставшуюся жизнь.

Чтобы вещи были названы своими именами. Одно дело — чернобылец, совсем другое — участник страшного эксперимента над живыми существами. По простоте душевной думал, что сделать это будет несложно. Ведь свидетели тех событий еще, слава Богу, есть. Единицы, правда, но, если понадобиться, смогут подтвердить, что и я был на том полигоне.

Но свидетели, как и все мы, смертны. Решил: нужен документ! Надеялся: где-где, а уж в армии-то учет поставлен образцово, да и порядка в ней побольше. Ну, а что касается учета личного состава, то здесь комар носа не подточит, потому что всякое перемещение или, скажем, командирование военнослужащего (даже на гауптвахту, к примеру) происходит только по команде и тут же отдается письменным приказом по части строевой, а приказы также хранятся в архивах и бессрочно.

С такой наивной убежденностью и оптимизмом вместе с работником райвоенкомата решил заглянуть в «святая святых» — свое личное дело, где, думалось, есть ответы на все, в том числе и на интересующий вопрос. Уверенно листаем мое пухлое личное дело. Не стану утомлять читателя перечислением всех содержащихся в нем бумаг. За долгие годы службы там накопилось их немало. Нам нужен был документ, подтверждающий, что старший лейтенант Шевченко Т.Д. в 1951 году ( с такого-то по такое-то число и месяц) участвовал в выполнении особого задания, если уж нельзя было назвать вещи своими именами.

Вот и все. Это обязаны были сделать кадровики, одни запросить, другие выслать, третьи подшить в личные дела всем участникам атомных испытаний. Сделать, а не отмалчиваться, как это делают современные кадровики-работники центрального архива МО бывшего Союза (гор. Подольск Московской области), куда я лично четыре (!) раза обращался с письменными запросами в 1991 году.

Получил, правда, подтверждение (письма-то были с уведомлением, деваться некуда), что письма мои архивом получены, есть дата получения и росписи получивших. На одно, предпоследнее, получил даже ответ с просьбой уточнить сроки нахождения на атомном полигоне и номер воинской части, командировавшей меня в Москву. Оперативно ответил. Открытым текстом: август-сентябрь 1951 года, 99-я отдельная рота специального назначения Архангельского ВО. Ждал ответ. Почти год...

Интересуетесь, на что рассчитывают работники архива, исповедующие обет молчания? Для меня лично ясно как божий день: на то, что человек устанет запрашивать, если хотите угомонится, сдастся. Да и живет он теперь в другом государстве.

Можно было бы и не распространяться о том, как не просто в наше время получить нужный документ. Мой пример не претендует на уникальность. Он, по-видимому, обычный. В конкретном же случае документ не предназначался для улучшения моего материального состояния или, скажем, для льготного лечения. Нет. Суть в другом. Мое пребывание на атомном полигоне, помимо ущерба здоровью (пишу эти строки в палате, ожидая решения хирургов на лечение рецедивирующей кровоточащей язвы, впервые появившейся через три месяца после полигона), оно еще нередко приносило ущерб моральный, мешало мне в службе.

Заметная только опытному глазу кадровика, метка, поставленная на мое личное дело, отразилась жирной отметиной на моей дальнейшей службе. Только через 15 лет после полигона мне разрешили служить за границей (по замене). Причина задержек одна: был носителем государственной тайны. В личном деле маячила пресловутая расписка об ответственности за ее разглашение. Обладание секретами (потерявшими значение со временем) мешало мне «по-нормальному» выехать в составе военной делегации СА в Румынию для важного, как тогда считали, обмена опытом обучения и воспитания личного состава братских армий (1979 г.)

Правда, попытка со стороны «компетентных органов» помешать моей поездке в составе делегации (по той же надуманной причине) была решительно пресечена волевым решением армейского начальника: «Не валяйте дурака! Какие могут быть атомные секреты у него спустя 30 лет!? Пусть едет!... Да, да, я буду отвечать!».

Расписка исчезла из моего личного дела. Я поехал к румынским воинам, братьям по оружию. Служба продолжалась.

В Законе Украины «О статусе и социальной защите граждан, пострадавших вследствие чернобыльской катастрофы» наконец-то признано, что «... к участникам ликвидации последствий аварии на ЧАЭС относятся также граждане, принимавшие участие в ликвидации последствий других ядерных аварий и испытаний (выделено мною) и военных учениях с применением ядерного оружия».

Что? Лучше позже, чем никогда? Возможно. Мои украинские сослуживцы по атомному полигону ждали этот закон ровно 40 лет, но многие так и не дождались...

(Продолжение следует)