МОЖЕТ ЛИ РЫЦАРЬ БЫТЬ КОНФОРМИСТОМ? О НАУКЕ, ПОРЯДОЧНОСТИ И МНОГОМ ДРУГОМ

В начале 90-х годов двух украинских химиков — академика Константина Яцимирского и его ученика доктора химических наук Петра Манорика пригласили на остров Сицилию. В аэропорту Палермо их встретил профессор из университета Мессины. Здороваясь с Константином Борисовичем, он низко поклонился. «Я счастлив пожать вашу руку, — сказал итальянский ученый. — Давно об этом мечтал. Ваша монография для меня настольная книга. Теперь по ней я учу студентов». В области аналитической химии и химии координационных соединений Яцимирского называют живым классиком. Киевский профессор — крупнейший в мире специалист по бионеорганической химии. Перечень научных трудов и заслуг академика занял бы много страниц. Но все, кто знает Константина Борисовича, считают его «классиком» и в другом. Это настоящий Рыцарь науки — в самом высоком значении этих слов. Ни разу за свою долгую жизнь он не хитрил, не ловчил, не оттирал плечом товарищей. Никогда, ни при каких обстоятельствах не опускался до интриг, мести и лжи. На поединки с научными оппонентами академик Яцимирский всегда выходил только с открытым забралом. Но не следует думать, что его путь был усыпан одними розами. Шипов, наверное, было больше. Однако он шел вперед и всегда добивался поставленной цели. Корреспондент «Зеркала недели» встретился с Константином Борисовичем накануне его юбилея. 4 апреля известному украинскому химику исполнилось 85.

— Почему, решив заняться наукой, вы выбрали именно химию? Может быть, унаследовали склонность к естественным дисциплинам от кого-то из своих близких?

— В середине 20-х годов наша семья жила в Боярке под Киевом. Здесь-то я и получил первое «научное» задание. Молодой преподаватель местного техникума попросил меня — восьмилетнего мальчишку найти в окрестностях Боярки понадобившееся для исследований растение генциану. Прошло несколько дней, но все старания были тщетными. Ее стебли и листья уже снились мне по ночам. Наконец — о счастье! — у небольшого болотца удалось отыскать несколько десятков желанных растений. Вот тогда-то я понял, сколь увлекателен сам процесс поиска. Он был интереснее, чем результат. Именно поиском заинтересовала меня и химия. Хотя никто в нашем роду ею не занимался. Окончив в Черкассах семь классов, решил посвятить себя этой науке. Да не тут-то было. Неожиданно выяснилось, что у меня не в порядке легкие. И родители категорически заявили: о химии забудь.

Пришлось поступить в лесной техникум. Потом я работал помощником лесничего. А в 1935 году уехал в Узбекистан, где для предотвращения страшных среднеазиатских селей склоны гор решили террасировать и засадить лесами. Моя первая научная работа посвящена орехам Аманкутана — кишлака, в котором располагался опорный пункт. В горах воздух был изумительным. Через два года мои легкие оказались вполне здоровыми, и я поступил на химический факультет Среднеазиатского государственного университета в Ташкенте. Окончил его в 1941 году весьма необычно. Дипломную работу мне рекомендовали защищать в качестве кандидатской диссертации. Так в 25 лет я стал кандидатом химических наук. На западных рубежах страны уже шли бои. Я рвался в армию. Но в военкомате рассудили по-другому. Мне предложили поступить в Академию химзащиты. В Москву из Ташкента нас приехало семеро. Пришли к коменданту Казанского вокзала, доложили о прибытии. А он схватился за голову: «Ребята, что вы наделали — три дня назад академия эвакуирована в …Ташкент».

Через год, закончив в ней краткосрочные курсы, я получил звание лейтенанта и назначение. Увы, не в действующую армию, а в Подольское пехотное училище. Меня как кандидата наук направили туда преподавать военно-химическое дело. А училище уже перебралось из-под Москвы в Иваново. Здесь познакомился с местной профессурой и начал работать над докторской диссертацией. В общей сложности прожил в этом городе почти 20 лет. В 1948 году защитил докторскую, стал профессором института. Мои работы печатались в специальных научных изданиях. Я начал выступать на международных научных конгрессах.

— И все же особых связей с Украиной у вас тогда не было. Почему же вы вдруг переехали в Киев?

— Это произошло совсем не «вдруг». Мое решение ни в коей мере не являлось спонтанным. Я поддерживал научные контакты с украинскими коллегами, они стали приглашать меня в Киев. Известный химик академик Евгений Шилов одно из своих писем закончил так: «Повертайся на Батьківщину!».

— Многие ученые проходили в члены-корреспонденты, а тем более в действительные члены Академии наук Украины с большим трудом, лишь после нескольких неудачных попыток. Вы же стали членкором сразу после приезда в Киев. А через два года уже были академиком и даже академиком-секретарем отделения. Как это получилось? Ведь, по мнению коллег, вы не из тех, кто ищет окольных путей, добивается званий и должностей посредством закулисных маневров.

— Начнем с того, что членом-корреспондентом меня избрали в 1961 году — до переезда в Украину. Помню, по приглашению венгерских химиков поехал читать лекции. И, находясь за границей, получил телеграмму: «Поздравляем избранием членкором». Иными словами, сие событие произошло совершенно без моего участия. Главным в моей жизни была и остается наука. Звания и должности всегда считал делом второстепенным. Быть академиком и директором института ученому, может быть, и приятно. Но, право же, не в этом счастье.

— Подобная установка в советские времена сплошь и рядом не приводила к успехам на служебном поприще. Тем не менее вы двинулись круто вверх. Почему?

— В 1962 году получил предложение преподавать в Киевском университете и переехал в Украину. А через год меня пригласил на беседу Борис Патон. Незадолго перед тем его избрали президентом Академии наук, и он формировал свою команду. «Мы создаем новое отделение, — сказал Борис Евгеньевич. — Хочу просить вас занять должность академика-секретаря…» Что и говорить, предложение было совершенно неожиданным. Я, член-корреспондент, буду руководить отделением, в состав которого входят такие «киты», как академики Киприянов, Шилов, Бродский? Но Патон не из тех людей, которые бросают слова на ветер. Он умеет настоять на своем. В 1963 году меня избрали академиком-секретарем отделения, а год спустя — действительным членом АН Украины.

— По отзывам хорошо знающих вас людей, вы человек непосредственный, взрывной и совершенно не склонный к конформизму. Не в вашем характере плести интриги и вообще заниматься подковерной борьбой. Говорят, академик Яцимирский может словесно отхлестать кого угодно, невзирая на лица. Правда, по общему мнению, вы не выбираете в качестве мишени аспирантов и младших научных сотрудников, а воюете, по крайней мере, с равными себе. Как, обладая такими качествами, вы «продержались» 16 лет в кресле академика-секретаря и 13 лет являлись директором одного из ведущих академических институтов?

— Значит, по-вашему, я был похож на Дон Кихота, сражающегося с ветряными мельницами?

— А разве нет? Администратору любого уровня необходим прагматизм. Без него кашу не сваришь.

— Прагматизм не чужд и мне. Но он не превалирует над всем остальным. Что же касается взрывного характера, то мою импульсивность вы, пожалуй, сильно преувеличиваете. Хотя я действительно несколько вспыльчив и могу что-либо сказать, не думая о последствиях. Однажды я спросил Б.Патона, какой, по его мнению, мой главный недостаток. Вместо ответа Борис Евгеньевич высунул язык и показал на него пальцем. Я и впрямь могу иногда сказать что-то лишнее, а потом долго себя грызу. Но всю жизнь соблюдаю правило: не обижать людей, которые не могут ответить мне тем же.

Самыми неприятными для меня всегда были административные обязанности. Первый раз обжегся еще в Иваново, когда стал заместителем директора института по научной работе. Чтобы освободиться от такой чести, пришлось поехать в Москву — к заместителю министра. Когда узнал, что меня рекомендуют на должность академика-секретаря, честно признался президенту академии, что администратор из меня никудышный. «А вам и не придется заниматься подобными делами, — успокоил меня Патон. — Будете отвечать за научный уровень кадров и состояние научной работы». Полномочия по финансам и распределению оборудования были отданы вице-президентам. Курировавший наше отделение академик Виктор Гутыря оказался замечательным администратором. Мне с ним работалось очень легко.

— Но ведь на вас лежало выдвижение кандидатов на выборы — дело, по-моему, пренеприятнейшее…

— Перед выборами я обычно собирал пять-шесть академиков и просил назвать, кого они рекомендуют. Часто ожесточенные споры продолжались несколько часов кряду. В результате мы составляли список. Затем я обсуждал предложения с президентом. Борис Евгеньевич, как правило, список сокращал.

— А на Банковую вы его не носили?

— Приходилось ходить и туда. Должен заметить, что тогда выборы проходили совсем не так, как теперь. Чтобы стать кандидатом в членкоры или академики, нужно было получить «добро» в Отделении химии союзной академии. Тайное голосование в Москве считалось лишь совещательным мнением. Однако «старшие» коллеги предупреждали: если не примете во внимание наших рекомендаций, возникнут бо-о-о-льшие осложнения. В союзной академии могли сказать: этого ученого мы не знаем, поэтому его фамилию вычеркните. А отдел науки ЦК КПУ считал, что данную кандидатуру следует непременно выдвинуть. Таким образом, академик-секретарь часто оказывался между двух огней… К сожалению, в 70—80-е годы наша академия начала сильно бюрократизироваться. В науку пришло много откровенных карьеристов. Прежде административные должности ученым чуть ли не навязывали. Стать директором института считалось тяжким крестом. Когда я защищал докторскую диссертацию, смешно было даже думать, что, избрав научное поприще, можно сделать карьеру, а звание и степень способны сыграть роль трамплина для прыжка в высокое кресло.

— Константин Борисович, кого у вас больше — друзей или врагов? Недоброжелателей у любого талантливого, независимого и честного человека сейчас, к великому сожалению, более чем достаточно. А вот искренних друзей… Пожалуй, они сегодня в большом дефиците.

— Все дело в том, что у меня есть серьезный недостаток. Друзей вроде бы вижу сразу, но затрудняюсь сказать, кто мой враг. Мне 85 лет, и многих, кого я мог бы считать друзьями или, наоборот, недоброжелателями, уже нет в живых. В прошлом же случалось всякое. Скажем, я считал человека добрым товарищем, симпатизировал ему от всей души. Однако, когда ситуация изменялась, вчерашний приятель становился чуть ли не первым моим хулителем. Как об этом ни больно говорить, такое в моей жизни бывало неоднократно.

— В 1969 году вы стали директором ведущего химического института Украины, которым до вас руководили такие известные ученые, как академики Лев Писаржевский и Александр Бродский. Естественно, вы пришли сюда тоже не с пустыми руками. Наверно, ваши взгляды и научные позиции не все приняли на «ура». Вас не пытались выдавить из института?

— В то время и нравы, и сама наша ментальность были иными. Тогда не шла такая борьба за место под солнцем, какую мы видим сегодня. От предложения стать руководителем я отбивался, как только мог. «Меня никто в Институт физической химии не зовет, — доказывал президенту академии. — А быть посаженным сверху не хочу». «Так что, будем проводить там референдум?» — со свойственной ему иронией спросил Патон. Шутки шутками, но выход Борис Евгеньевич все же нашел. Собрав ученый совет института, он попросил его членов высказаться по поводу моей кандидатуры (я, естественно, на совещании не присутствовал). Один или два человека выступили против. Остальные были «за». «Идите, там принимают», — сказал мне потом президент.

— Константин Борисович, вам приходилось ссориться с академическим начальством? Спрашиваю об этом, поскольку ваш уход с поста академика-секретаря отделения, а затем и директора института в свое время вызвал много различных толков. Знаю, что вся эта эпопея стоила вам больших проблем со здоровьем. Если бы жизнь, как магнитную запись, можно было бы вернуть назад и «проиграть» еще раз, ваши слова и поступки остались бы прежними?

— Пожалуй, остались бы. Конфликт с начальством, заставивший меня уйти с должности академика-секретаря, действительно имел место. Не хочу ворошить прошлого и поэтому скажу только, что тогда я, как говорится, побил горшки с одним из руководителей академии (но это не Б.Патон). Отказ же оставаться директором института вызван совсем другим обстоятельством. В 1981 году у меня случился инфаркт. Речь шла даже о том, чтобы перейти на инвалидность. Я был в то время директором института (и руководил в нем крупным отделом), профессором университета, председателем координационного комитета по бионеорганике, главным редактором научного журнала, а также занимал ряд других постов. Может ли человек, перенесший инфаркт, тянуть такой воз? Я написал заявление: прошу освободить от директорской должности. Президент пообещал, но никакой фактической реакции не последовало. Тогда я прочел заявление на общем собрании отделения и сказал: «Президент еще полгода назад согласился удовлетворить мою просьбу. Надеюсь, он свое слово выполнит…» После этого никто не мог бы сказать, что Яцимирского убрали за провал в работе…

— Уже почти десятилетие не прекращается дискуссия по поводу реорганизации украинской науки. Мнения самые противоположные: от «нужно изменить все, стране не требуются два министерства науки» до «менять ничего не следует, у нас все организовано оптимально». К какой из двух точек зрения склоняетесь вы?

— Ни к той и ни к другой — истина где-то посредине. Крутая ломка на данном этапе может оказаться для нашей Национальной академии гибельной. О том, какими темпами она развивалась в последние десятилетия, свидетельствуют хотя бы вот эти телефонные справочники. (Мой собеседник сначала кладет на стол тонюсенькую, почти карманного формата книжицу с надписью: «1962 год», а рядом другую — раз в пять толще первой — справочник 2000 года.)

Сегодня можно только удивляться тем ученым ХХ века, которые творили, не имея ни грантов, ни совершенных приборов, ни дорогостоящего оборудования. Современная наука абсолютно иная, чем та, которая была 50—60 лет назад. Естественно, и организована она должна быть на уровне сегодняшних требований. Но больному с температурой под 40 градусов противопоказана хирургическая операция. Реорганизация во время острого кризиса способна окончательно доконать украинскую науку. Реформы следует проводить, ни на минуту не забывая о состоянии «больного».

— Говорят, вы один из самых обязательных и пунктуальных сотрудников Института физической химии. Данное кому-либо слово для вас закон. Не сложно ли в наше время жить с подобными принципами? Ведь сейчас даже для многих людей, причисляющих себя к интеллигенции, и, увы, некоторых ученых, такие понятия, как «обязательность», «пунктуальность» и даже «порядочность», — не более чем слова.

— К великому сожалению, особой обязательностью в последнее время я похвалиться не могу. Иногда по чисто физиологическим причинам не в состоянии выполнить того, что обещал. Но что верно, то верно. Истинных интеллигентов у нас поубавилось. Сам облик ученого со времен моей молодости претерпел разительную метаморфозу. В Германии работали гениальные химики Либих и Веллер. Причем первый недолюбливал второго, хотя у них были и совместные работы. Когда у него спрашивали, откуда подобная неприязнь, он отвечал: «Веллер никогда мне не возражает. Со мной нужно спорить». Не кажется ли вам, что сейчас конформизм — общераспространенное явление? Кстати, ни в одном из наших словарей, изданных до 1960 года, данного слова вообще не найдете. Но тогда соглашателями все мы становились по принуждению. А что заставляет быть конформистом теперь? И могут ли исповедовать беспринципность «рыцари науки»?

После войны в Киеве жили два выдающихся химика — академики Шилов и Киприянов. Так вот, я помню, как удивлялись их студенты: во время различных дискуссий маститые ученые в пух и прах разносили друг друга, но потом шли по улице рука об руку и мирно беседовали. Раньше было нормой критиковать в открытую, не соглашаться, отстаивать свои принципы до последнего. Теперь же вам в лицо мило улыбаются, а за глаза обливают грязью. Что такое интеллигентность, определить не так уж и просто. Но порядочность в любом случае является ее неотъемлемым признаком.

— Только в плохих кинофильмах знаменитые ученые всегда и всюду пишут научные труды или изучают работы коллег. На самом деле они такие же люди, как все мы, грешные. Чем заполнено ваше свободное время? Вы предпочитаете почитать интересную книгу, послушать музыку или выйти на свежий воздух? Один очень немолодой человек недавно мне признался, что в старости у него появилось новое хобби — просто так, ничего не делая, посидеть и подумать — о Всевышнем, смысле жизни, нашем предназначении и других подобных вещах. Такое времяпровождение не кажется вам наивным? Не вызывает улыбку?

— Самым плодотворным временем в своей жизни я считаю период между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами. Как говорил о такой поре один из поэтов, уже многое знаешь, еще многое можешь. Но старость, прежде чем войти, не стучится в дверь. Она приходит без спроса. Раньше меня очень удивляло, что люди, достигшие определенного возраста, начинают писать мемуары. А недавно, когда один из журналов предложил сочинить что-то вроде автобиографии, я сначала отбивался, однако потом вдруг почувствовал настоятельную потребность объяснить, вернее даже определить для себя самого, что же это такое — моя жизнь. Сейчас, как и раньше, читаю научную литературу, работаю с диссертациями, но уже не с таким рвением, как прежде. И куда менее энергично. Мое передвижение в пространстве ограничено пятьюстами метрами, хотя в молодости проходил пешком десятки километров. В минувшем году у меня появилась привычка, еще недавно вообще немыслимая. Могу просто сидеть и думать. Впрочем, это, наверно, обусловлено физиологическими и психологическими особенностями возраста.

Вы знаете, здесь мне почему-то подумалось, не слишком ли благостно завершается наш разговор. Когда одного известного актера спросили, каково его отношение к старости — это, мол, тоже по-своему хорошая пора, — он ответил: плюньте в рожу тому, кто так говорит!