МИХАИЛ ЖВАНЕЦКИЙ: «ОДИНОЧЕСТВО ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ ВСЮ ЖИЗНЬ...»

В первый раз нас знакомили давно - лет тому пятнадцать.

Мы с Юрой Щекочихиным и женой моей Галей выпивали и закусывали в ресторане Домжура (Дома журналистов) в Москве. Из-за соседнего столика к нам подошел невысокий, полный мужчина.

- Миша, - представил его Щекочихин.

Мы выпили уже вчетвером и продолжили ничем не примечательную беседу.

Потом нашего нового знакомого окликнули:

- Миша, ты едешь с нами?

- Это же Ильченко с Карцевым, - удивилась Галя. - Я их знаю.

- Я тоже, - бесстрастно отозвался Миша.

И, присоединившись к своим друзьям, он отправился по московской привычке продолжать вечер дальше.

- А кто это был? - спросила Галя.

- Кто-кто, - буркнул сквозь смех Щекочихин, - Жванецкий!

- Как Жванецкий? А я его не узнала? - растерянно воскликнула Галя...

Позже я, кажется, нашел ответ на Галин вопрос. Просто Жванецкий на сцене и Жванецкий в жизни, как говорят в Одессе, - две большие разницы.

Я снова убедился в этом после нашей нынешней встречи - в закулисье «Палладиума», кинотеатра в Риге. Только что закончился концерт Жванецкого. Михал Михалыч любезно ответил на мои вопросы («любезно» - не реверанс, Жванецкий на самом деле выкладывается полностью, и после этого ему не до интервью). Мы вышли из комнаты.

- Впервые слышу, чтобы Михал Михалыч смеялся после выступления, - польстил организатор гастролей, президент Мопо-М Валерий Мачугин.

Неужели Жванецкий смеялся? Я даже не заметил. Мне показалось, что разговор у нас получился грустный. Необычный разговор. И необычный Жванецкий.

- Михал Михалыч, в последнее время вы так часто жалуете Ригу своими посещениями, что иногда на месте памятника Красным латышским стрелкам начинает мерещиться одесский Дюк. Чем объясняется такая ваша благосклонность?

- Частично это связано с личными отношениями. Конкретно - с Валерием Мачугиным. Говорю это совершенно осознанно. Потому что у него хватает дружбы на то, чтобы звонить мне, спрашивать, как я себя чувствую, помогать в беде, как-то выражать сочувствие. Это - раз.

Был фестиваль «Море смеха», в котором я тоже принимал участие. Сейчас мы немножко с фестивалем разошлись, но это тоже значения не имеет.

Мне очень нравится Рига. Я считаю, что во всей Прибалтике - это наиболее столичный город.

Как ни странно, отошедши от Москвы, то есть получив независимость - чему мы все очень рады, столицы и другие города стали провинциальными. Несколько. Что-то в Москве есть такое в духовной, литературной и театральной жизни, что не делится. Если ты отходишь, то ты этого лишаешься.

Рига, по-моему, что-то несет в себе тоже столичное. Что-то здесь есть, что-то происходит. В Таллинне я этого не нашел, в Вильнюсе - не нашел, в Риге - нашел.

В Ригу я приезжаю с удовольствием. Здесь, мне кажется, быстрее всего всходят ростки такой вот переходной российско-европейской жизни. И мы сюда приезжаем как бы подпитаться, посмотреть на красивых официантов, на что-то вежливое, на красивые машины, на чистоту.

И иногда даже не хочется углубляться в проблемы, которых здесь очень много. Такие же страшные проблемы - межэтнические. Не хочется углубляться, потому что нет рецепта.

Мне кажется, - и я хочу, чтобы вы это напечатали - каждый, кто хоть раз скажет: Латвия - для латышей, Украина - для украинцев, Израиль - для евреев, Россия - для русских, бросает спичку в пороховую бочку. Ну куда денутся остальные? Что им делать, кроме как стрелять в ответ? Выселяться, стреляться, вешаться? Поэтому каждый, кто это скажет, должен понимать, на что идет. В ответ он услышит выстрел. И все.

Значит, нам надо смириться, что суша - для всех, Земля - для всех. Латвия - и для латышей, и не только для латышей, и Россия - не только для русских, и Израиль со всеми русскими, которых наши евреи привезли туда. Все мирятся, все так живут.

Но вот та чистота и тот подъем, который я в Риге чувствую, доставляют мне наслаждение.

Повторяю, Рига не стала провинциальной, она испытывает влияние Запада, принимает волну, которая накатила оттуда, но в то же время сохраняет свою самобытность, смешивая и то, и это.

- Вы приехали сюда прямо из Израиля, и ваш друг и художественный руководитель Олег Сташкевич сказал, что гастроли прошли великолепно. А рижские зрители не разочаровали вас? Ведь существует некий миф о «фригидности» прибалтов...

- В принципе, я очень тепло отношусь к любой «фригидности». Как ни странно. Не люблю темперамент, очень не люблю эти прыжки и укрощение мустангов.

И после Израиля я испытал наслаждение такое же, прием был таким же. В Израиле к этому еще - тоска какая-то, истосковались. А здесь...

Давайте подумаем, может, Латвия в связи с оформлением виз, в связи с этой границей уже стала немножко похожей на Израиль для тех русских, которые здесь живут.

Так вот, рижская публика, особенно в понедельник, меня покорила. Я просто купался в лучах теплоты и уже стал кокетничать. Я даже немножко почувствовал себя немужчиной. Когда тебя любят, перестаешь быть мужчиной, начинаешь немножко быть другим...

- Вы по-прежнему остаетесь президентом Клуба одесситов. Что это вообще такое?

- Я не скажу, что Клуб одесситов процветает. Эмиграция нас не поддержала, как сказал бы Ленин. Одесситы, уехавшие на Запад, плюнули и до сих пор вспоминают чаще всего Одессу с легкими проклятиями. Им все время видятся ЧК, КГБ, граница, которую они пересекали, ругань пограничников, ругань таможенников, обыски. И не соберешь у них денег на восстановление Одессы, не желают они вспоминать. Значит, заграница нам не помогает.

А так мы живем очень неплохо. Клуб имеет помещение, и все концерты в городе проводятся под его эгидой. Клуб живет, все время там толпится народ, то - выставка картин, то - выставка книг, то - какие-то музыкальные встречи.

Он называется всемирным клубом одесситов - по старой еврейской привычке все называть всемирным. Были какие-то филиалы в Израиле, были - в Америке. Но, по-моему, они уже прекратили свое существование.

Сейчас мы открыли памятник герою одесских анекдотов Рабиновичу - прямо в клубе. Это дар Резо Габриадзе от грузинского народа - тоже героя анекдотов - еврейскому народу. Мы все у русского народа ходим в анекдотах. Он нас очень любит. И поэтому в анекдотах мы ходим и памятники такие друг другу делаем.

И вот этот Рабинович - с моноклем таким, часовой мастер, который смотрит в небо, укрывшись пледом, кошка у его ног, саквояж, с которым он ремонтирует часы...

Я помню, у нас в Одессе науглу улиц Карла Маркса и Дерибасовской была будка с вывеской «Ремонт часов». Сидел там еврей один - здоровый, крепкий парень. И к нему как-то принесли часы. Так он раскричался: «Что вы принесли? Их же надо ремонтировать!» Весь город знал, что там часы не ремонтируют, там только продают. Покупают у моряков все эти часы-штамповки и продают. Так что как раз часовщик - такой герой.

Клуб занимается очень симпатичным делом. Открыли Дом юмора, пытаемся что-то сделать для города. Поймет ли город, хочет ли он этого - никто не может понять.

- Вы испытываете ностальгию по прежней Одессе?

- Да. Очень много выехало, тысяч 200-300 выехало носителей такого вот фольклора, вот этого сдвинутого языка, вот этого мышления. Мы смеялись над ним, запрещали, хохотали, издевались над этим языком.

Да, он неправильный, но такой очаровательный, это такие самоцветы, он весь переливался цветами. И если он утерян безвозвратно - что, видимо, и случилось, - это просто ужасно, просто ужасно. Такого языка больше нет. Это язык Шолом-Алейхема, язык человека, думающего по-еврейски, а говорящего по-русски.

- Одна из ваших миниатюр посвящена застолью. Причем напиток и закуски выписаны с такой любовью, а читали вы ее с таким вдохновением, что рисковали потерять часть своих зрителей, готовых тут же устремиться к запотевшим рюмкам, к разваристой картошечке с селедочкой, увенчанной кружками лука и обильно сдобренной сметанкой. Признайтесь, вы - гурман?

- Конечно. Иначе я не смог бы так писать. Я не первый раз пишу о еде и чувствую, что мне это удается. Потому что я переживаю, нет, «переживаю» - не то слово, я в это время перевариваю ту еду, которую описываю.

Вы не представляете, со мной однажды такое было: я что-то ел и увидел по телевизору каких-то червяков. Так у меня было отравление. Самое настоящее отравление. Такое вот воображение, так я все воспринимаю.

Вы знаете, Бог мне дал умение слышать мир ушами, это пищеварительное чувствование мира, и не дал восприятия глазами. Я не могу описывать картины, ощущать, как настоящие большие писатели, закаты или цвет моря, или переливы красок, или огонек сигареты, как Набоков может описывать - сам даже хвастался, мол, написал несколько страниц, а могу еще. То есть этого живописного восприятия, просто восприятия цветов, у меня нет. Тоже, наверное, моя национальность, моя Одесса, где, в основном, все на слух, все через окно. Кто пришел, кто ушел - все на слух, все на слух. И это несешь уже через всю жизнь.

- В ваших произведениях нет-нет да и промелькнет неожиданно грустная нотка, тема одиночества. Или мне показалось?

- Володя, ну почему же неожиданно? Это преследует меня всю жизнь.

У меня было много женщин. У меня романов эпохальных было два. Раз я любил, сейчас люблю второй раз. Но даже когда я любил, это было одиночество. Я любил, а одиночество сохранялось. И оно усиливалось, потому что я любил, а меня - нет. А когда меня любили, я не любил, и это еще больше усугубляло одиночество. Не было той золотой середины, когда мы оба любим, когда есть, что сказать. И вот ты любишь женщину, а она не понимает, почему сегодня у тебя нет успеха. Она говорит, что есть успех. Она не понимает этих тонкостей. Или вообще, ты что-то написал и ей читаешь, а ей не нужно читать, нужно собрать побольше людей. И она, к сожалению, не понимает то, что ты пишешь. А любить - любишь ее, читать же должен другим. Как жить? И возвращаешься, и уходишь снова к кому-то, чтобы поделиться, пожаловаться, поплакаться...

Почему-то Бог не дал взаимопонимания, Бог дал любовь. И когда говорят, что счастье - когда тебя понимают, это правильно. Значит любовь не бывает счастьем, любовь часто бывает несчастьем...

- Михал Михалыч, многие представляют вас как легкого, искрящегося человека, из которого шутки вылетают сами по себе. Значит, есть два разных Жванецких?

- Наверное, да. Не мне судить, я не знаю. Пусть это другие скажут.

Я убеждался много раз: читать то, что я на самом деле пишу, не имеет смысла. Пусть это будет опубликовано когда-нибудь.

А читать нужно веселое, искрящееся, для того, чтобы просто облегчить людям жизнь. Чтобы они приходили. Я же хочу, чтобы они приходили на концерт. Художник может повесить картину и долго хвастаться, что ему все равно, приходят или не приходят. Хотя врет, наверное. Спектакль может поставить режиссер и тоже врать, что его не очень интересует: аншлаг - не аншлаг. Неправда, меня очень интересует, придут ко мне люди или нет...