Мама Ивана

Не на каждую женщину снисходит Божья милость — быть матерью гения. И не каждой матери уготована печальная судьба: пережить своего ребенка. Но не человек, а Бог избирает тех, кому суждено нести тяжкий крест своего призвания. И, как говорил Иван Мыколайчук, настоящая цена человека — это уровень боли, которую он может вместить в своем сердце. Девять дней назад на девяностом году жизни умерла Катерина Мыколайчук, мама Ивана, унеся всю эту боль с собой.

В детстве я слышала, как Иван Мыколайчук произносит «моя мама». Поразительно нежно... В полутемной комнате мы с Олеськой, племянницей Ивана, украдкой качаем наших кукол в чьей-то пустой коляске. Иван открывает к нам дверь из взрослого шумного мира, впускает в комнату немного света, садится с нами под гуцульским ковром с красными розами, кладет сигарету в лошадиное копыто и говорит тихонечко, возможно, сам себе: «Моя мама говорит, что качать пустую колыбель — грех. Мама говорит, что ребеночек мучается, когда без него колыбель качается...» Мы — поражены. Перед нами — младенчик плачет среди ночи, пустые колыбели раскачиваются за окнами, ползет под потолок сигаретный дым, Киев тревожно поблескивает неоновыми огнями за ледяным Русановским каналом, поблескивают красным розы на черном ковре: мама говорит...

«Наша колыбель в Чорторые — на маленьких деревянных дугах. И вот когда мама кого-то убаюкивала, то мы все слышали: тук-тук, тук-тук по полу. А за окном на груше — филин вот так...» Дядя Иван складывает две руки — длинные розовые пальцы, подводит к губам: «Пугу-у, у-у, у-у».

Из его рассказов Чорторыя стала для меня, ребенка, самым сказочным местом в мире. Это там, где Иван играет на скрипке под своей березой, на холме, и к нему прилетают два скворца, чтобы «петь в тон», это в Чорторые «звезды на Рождество нанизываются на ветви груши», это там, где Черемош весной «серебряный от плавников огромных рыб», это там Ивана полюбил белый конь и «заходил в дом по деревянным ступенькам». Это там — Мама и красивые братья и сестры с удивительными именами: Фрозына, Аннычка, Иванка, Мытро, Кость, Юрко, Кайчик, Мария, Мыхайло. Поначалу я верила, что они — какие-нибудь лесные князья и княжны из буковых буковинских лесов.

Где-то, возможно, в те годы, а может быть, и позже, Иван писал старшему брату Дмытру:

«...когда мне приходится писать о Чорторые — судорога перебивает дух в груди... Становится тяжело дышать и жить, и тогда начинает выплывать и затмеваться марево прожитых тысячи моих лет...

Словно 1000 лет назад я жил где-то в Чорторые, бегал босой по холмам и берегам... пас ягнят на моргах, курил бакун Васыля малого, купался в плесах и ловил рыбу в Черемоше... Долгими ночами Филипповки сидел на печи, учился колядовать, делал звезды и вертепы к рождественским праздникам. Стелил на стол сено и наряжал елку... Хотя и повзрослел, дорос до 13 лет, — а все равно бегал по холмам, смотреть, как засыпают огоньки в окошках сельских хат. О, как ты прекрасна, Чорторыя... Как давно я не видел тебя... Как давно я не видел вас всех, родные и неродные люди; даже те, кто причинил мне столько боли... Мне совсем не стыдно за себя, что впал в такое отчаяние... Ибо что прекрасно, то прекрасно. И еще скажу: «Человек, заплачь, когда тебе очень тяжело; слезы — это твоя незамаскированная человечность». А человечность — это Всемирный Бог. И я не стыжусь человечности. Поэтому так пишу!»

Буковинское село Чорторыя — удивительное место. Ворота к Карпатам. Географически — еще не Гуцульщина, но духовно, культурно ближе всего именно ей. Село, веками оторванное от материнского украинского материка; насыщенное прикосновениями, энергией, пластами, кровью и мечтами венгров, румын, молдаван, австрийцев и русских. Может, именно поэтому оно и обладает такой сакральной силой для украинцев? Во времена жесточайшего угнетения, подавления, запретов, преследований, рабства их все-таки коленопреклоняли, а они припадали к самой земле, и уже только на ее уровне, на уровне камня, рыжего глиняного комочка ощущали: это моя земля, это мой пот и мои слезы падают в нее. И держались за нее — за камень, за пепел, если ничего другого уже не было.

В такой земле 90 лет назад весенним днем родилась Катерина, вторая дочь Алексея и Марии Иванюков. Девочку называли Катринкой.

Чорторыя вместе со всей Буковиной была в то время под короной Габсбургов. Маленькая Катринка не понимала тогда, какую роль сыграет это в ее жизни. Но в один из дней 1916 года в их новый бревенчатый дом пришли чужие люди — «босны» — чтобы забрать Катринкиного папу, австрийского гражданина, на войну. Такая уж была судьба украинцев — сражаться и умирать за чужие империи: тогда, в Первой мировой войне, в российской армии воевало 3,5 млн. украинских солдат и еще 250 тыс. служило в австрийском войске. Катринка вспоминает, как босниец носил ее маленькую на руках по дому, угощал белым сахаром и на рассвете навсегда увел со двора ее отца.

Линия фронта проходила так близко от села, что иногда, когда велись бои, русские и австрийские пули застревали в деревянных углах дома. А наутро двор блестел на солнце медными желтоватыми гильзами.

Девочки подрастали, а их молодая мама все ждала и ждала своего мужа. От каждого ужина оставляла что-то на столе: «Может, наш папа сегодня вернется?» Но он не возвращался. Маленькая глазастая Катринка помогала маме по хозяйству. Носила зимой из леса дрова и, не смея выхолаживать дом, чтобы согреться, залезала в сенях по лестнице к камельку и там прислонялась к теплой стене.

В школу она пошла уже при новой власти — румынской. Тщательно выводила в тетради чужие румынские буквы, учила непонятные стихи, но была прилежной ученицей. Катринка вынуждена была, как и все, работать у «домнуле директора» школы: драть перо на подушки, хозяйничать в конюшне, в саду или в поле. В 1923 году в село пришло счастливое известие: румыны разрешили дважды в неделю украинскую школу. Мария сразу записала обеих своих дочерей в школу и купила на все свои деньги один учебник. Пошла к директору: «Домнуле директор, сжальтесь над бедной вдовой. Дети голодные и босые ходят. Не на что Катринке купить книги. Может, пусть учится по одной со старшей Василиной?». Но директора трудно было растрогать: «А одной сапкой ваши девки смогли бы работать?» Пришлось Марии продавать корову, чтобы купить Катринке книгу. Еще больше обнищала семья, тянули из последних сил. И каким счастьем было для маленькой Катринки научиться читать по-украински! Две недели спустя украинскую школу снова запретили, но Катринка прятала свою книгу под подушкой и только и ждала возможности, чтобы взобраться на холм возле дома и еще раз почитать «Лиса Микиту» Франко. Или Руданского, или Шевченко.

Катринка окончила румынскую школу «на отлично». Директор вызвал мать к себе: «Отдавайте ребенка в гимназию в Черновцы. У Катрины есть талант. Совершите большой грех, если не дадите девушке учиться дальше». То ли у Марии не было денег, то ли не хотела разлучать сестер, но Катринка все-таки осталась в Чорторые. И, пожалуй, на то была Божья воля. Пройдет немало лет, и Катринка воплотит все, что не суждено было, не сбылось и не удалось ей самой, в своем сыне.

В начале лета 1930 года отдали 16-летнюю Катринку за Васыля Мыколайчука. Васыль — хозяйственный порядочный парень, умница и шутник, работал на железной дороге и хорошо зарабатывал. Катринке мечталось о другом — Зиновии, красавце артисте из соседних Вашкивцов, игравшем в народном доме. Однако не сложилось...

Оплатили вдовьи долги, приобрели хозяйство, овец, коров и начали прикупать землю. Год спустя родилась первая дочь Фрозына, потом Кость и Дмытро. Катерына скажет о том времени: «Тяжело работала, потому что было на чем. А кто ты без земли? Никто». Зимними вечерами учила своего Васыля читать и писать, пряла, вышивала детям рубашки и пела.

Где-то тогда же, в конце 30-х, произошло событие, которое Катерына всю жизнь вспоминала как «счастье». Васыль купил ей первые в жизни туфли: малюсенькие, остроносые и лакированные. До чего же любо было мечтать, как оденет она эти туфли в церковь или еще куда-нибудь! В то время как раз была косовица. Маленькая Фрозына сгребала сено в саду. А сухие ости кололи подошвы и впивались в кожу. Тогда Фрозына одела мамины новые туфли на свои маленькие ножки и работала в них целый день. А вечером сняла туфли под копной и пошла себе гулять. И в это время, как часто случается в таких историях, шел мимо недобрый человек да и украл Катринино сокровище. Сколько слез пролила она из-за тех «лякерок»! И это была только первая из потерь.

В 1940 году пришли русские. Люди, опасаясь репрессий, сжигали украинские книги, учебники по истории, прятали Святое письмо.

Год спустя, в июне, началась война. В этот день Катрина как раз находилась в больнице с новорожденным сыном Иваном. Много лет спустя Иван Мыколайчук рассказывал о приключениях того дня: «Случилось так, что я попросился в мир вечером за несколько дней до начала войны. Когда мама начала жаловаться на боли, мой отец запряг коней и через леса, ночные чащи помчался с женой в райцентровскую больницу. Сдал, как положено, роженицу в родильное. Потом упал на колени перед больницей и принялся страстно молиться и просить Всевышнего и всех святых заступников помочь любимой жене... Затем стеганул лошадей и вернулся домой. Узнать, как у моей мамы дела, отец приехал на рассвете 22 июня 1941 года. Как только ему сообщили о моем рождении, небо наполнилось тревожным гулом, потом появились немецкие самолеты, начали бомбить райцентр. Перепуганные люди с плачем бросились наутек. Тут к большому счастью нашлась старенькая санитарка, подбежала к растерянному отцу, схватила за рубашку и закричала:

— Человече, иди быстро, забирай жену, ребенка и гони коней домой, а то пока лупишь глаза, они полетят с ангелами, как только бомба попадет в больницу.

Тут к отцу вернулся здравый смысл. Пока запрягал коней, санитарка в свертке принесла меня, а за ней, как куропаточка, посеменила и мамка.

Отец вначале схватил меня, потом взял нежно на руки маму и посадил на телегу. За несколько минут мы вынеслись из райцентра и подались домой. Где-то на середине пути в небе снова вынырнула бравая ватага действующих бомбардировщиков, которых сопровождали наглые истребители. Они, как задиристые щенята пастухов, постоянно скакали вокруг стада тяжелых бомбардировщиков и не знали, чем бы позабавиться. И вдруг один из истребителей заметил на дороге крестьянскую телегу... Тут внезапно молодому немецкому летчику захотелось немного поиграть. Он стремительно оторвался от группы и промчался над нами, поливая пулеметными очередями. Кони встали на дыбы и рванули. Вожжи выскользнули из рук отца, и он свалился в телегу прямо на нас. Между тем немецкий охотник развернулся и снова промчался над нами, угощая свинцом. Как потом рассказывали родители, так продолжалось около получаса. Они лежали с мамкой, попрощавшись с миром, лежали, прикрывая своими телами меня, и молили только об одном: чтобы святая Богородица стала моей матерью-заступницей и уберегла живым...

И чудо свершилось — мы все остались живы...»

Помолчав, Мыколайчук любил по-философски подвести сентенцию:

«Видишь, с первого дня рождения я уже был неугоден сатане в этом мире. Я уверен, это он, чтоб ему провалиться, охотился за мной на самолете... Не поверишь, но тот сатанинский вой самолета кружит надо мной и так же продолжает охотиться, загоняет в глухие углы, в безысходность, не давая ни минуты передышки. И если бы не святая Богородица, которую попросили в те страшные минуты мои нянько и мамка стать моей заступницей, я бы, наверное, давно уже был пойман наместником сатаны на Земле».

Сразу после войны на Буковине началась коллективизация — по уже проверенному восточно-украинскому сценарию. Катерина Мыколайчук рассказывала: «Агенты приходили в хаты и вынуждали отдать в колхоз землю и хозяйство. Как это было с нами? Моего Васыля вывели на двор под дулами автоматов. А я, беременная, бросилась перед ним, чтобы закрыть собой... Так нас записывали в коммуну... Забрали всю землю, все, что мы скупали за долгие годы, зарабатывали тяжким трудом — все три гектара! И сад наш забрали, который мы насадили с Васылем! И амбар опустошили — выгребли шерсть, яйца, молоко, мясо — все подчистую! Даже семена с подов смели! А нам оставили шесть соток огорода. Люди выходили на свои поля и ложились под колхозные тракторы. Но что Советам до этого? Установили продразверстку: 150 яиц, 60 килограммов мяса, 200 литров молока с каждого двора ежегодно. А если корова еще яловая, молока нет, тогда покупай у кого-нибудь, но все-таки сдавай».

Те, кто сопротивлялся, в селе не задерживались: среди ночи ко двору подъезжала машина, семье приказывали собраться, написать заявление с просьбой о переселении в Сибирь на «освоение новых земель», и вывозили.

В чорторыйские хаты по ночам частенько стучали и украинские партизаны, воины УПА — просили еды. Крестьяне кормили их, поили молоком, давали лекарства, теплые вещи и одеяла. И как только кто-нибудь доносил властям об этом ночном визите, всю семью сразу же выселяли в Сибирь. Власти так неусыпно следили за крестьянами, что нередко убирали у украинских партизан своих агентов: так легче было подловить тех, кто сочувствовал уповцам.

Мыколайчуков эта беда обошла стороной. Хотя Васыль и любил по вечерам собрать общество, соседских газд и почитать вслух «Кобзарь» или рассказ об украинских гетманах. Тогда Катерына завешивала окна темными платками и оставляла гореть только одну свечу. Иногда Васыль вытаскивал из тайника Библию и читал псалмы и пророчества. «Ну-ка, Васыль, как оно дальше будет?» — спрашивали односельчане. А он отвечал: «Вот увидите, люди обязательно обернутся в веру... Только будет уже поздно. Не знаю, почему... Может, Бог нас уже не примет».

В 1947 году в Украине начался голод. Старшему сыну Мыколайчуков, Костю, приказали перевозить на лошади тела умерших односельчан на кладбище. А семью спасла корова. Еще были жернова — единственные на село, на которых мололи все зерно, у кого осталось. Но жернова скоро опломбировали: «Вам советская власть давала право молоть?»

Меня всегда поражал взгляд Катерыны на старых семейных фотографиях: исподлобья, притягательно глубокий, вишнево-темный, задумчивый. Ее ответ на духовный гнет. Я всегда верила, что именно это унаследовали ее дети. Отсюда их достоинство и внутренняя свобода.

Чорторыя славилась своими музыкантами и колядниками. И как ни боролась советская власть с рождественской колядой, как только засияет первая святвечерняя звезда, ватаги колядников идут по хатам: «Христос родился!» Милицейские наряды ездили по селу и отлавливали людей в праздничных нарядах. Попался однажды милиции и Юрко Мыколайчук, сын Катрины. В отделении милиции фамилию Мыколайчук заносят в специальную тетрадь и берут штраф — 5 рублей. Юрко кладет на стол начальника 10 рублей: «Это сразу и за следующий год».

У Мыколайчуков обычные истории тут же превращались в мифы, все чорторыйское и о маме вспоминалось трепетно и значительно, а обычные тосты звучали как философские притчи. А как внимательно они всегда относились друг к другу и к другим людям! Мне было лет двенадцать, когда Иван Мыколайчук серьезно и с уважением сказал: «Если бы ты знала, Мирославка, как я благодарен за то, что ты помогаешь нам воспитывать Олеську». Олеся была младше меня на шесть лет, и меня, нескладного подростка, так поразило это высокое признание, что я помню эти слова и по сей день.

Мама Катрина провожала детей в школу 34 года подряд. Вставала зимними утрами затемно, прометала от снега дорожку к конюшне, доила корову, варила кофе со свежим молоком, жарила яичницу, будила детей, кормила завтраком, сушила мокрые от снега кептари и носки, лечила больные горла и уши, учила старших ткать и вышивать, качала малышей и всем пела песни. На праздники вытаскивала из сундука дореволюционное издание «Кобзаря» и читала детям вслух. Тогда еще «Бог» было написано с большой, а не с маленькой буквы, а от слов «Украина», «свобода», «правда» у всех шли мурашки по спине.

Ее муж Васыль всю жизнь работал проходчиком на железной дороге Черновцы — Вашкивцы — Выжница. Каждое лето начиналась «детская» работа на штреке. Ровненько выкладывали вдоль колеи белые камушки, пололи сорняки и собирали мусор. В августе, когда солнце раскаляло колеи и камни, тяжело было даже дышать возле рельсов, не то что полоть. Но дети пололи, обливаясь семью потами. Однажды Иван подошел к отцу и отдал сапку: «Хоть убейте меня, папа, но я этого делать не буду». Это был неслыханный в семье бунт. Тогда, глядя вслед Ивану, отец произнес свое очередное пророчество: «Этот парень не для работы».

Вся жизнь Иван будет повторять, что все самое существенное и лучшее взял от мира до пятнадцати лет, и только память детства работала в нем после. Тогда же, в юности, он определил свою судьбу. «Помню, я пас корову. Была такая ясная золотая осень. Я гнал ее к своему стаду. Окно было открыто, там радио. ...И неожиданно кто-то заиграл, запел «Сулико». Я впервые почувствовал эту мелодию. На меня что-то такое нашло, что я завел эту корову, очистил ботинки от грязи, собрал костюм, сел в поезд и поехал в Черновцы и начал искать музыкальное училище — учиться на артиста».

«Мой идеальный зритель — моя мама», — говорил позже Иван. Мама Ивана — человек особого мировосприятия, с тонким художественным чутьем, не иначе как врожденным. В одном из интервью Иван рассказывал о нем так: «Однажды моя мама, давно уже, когда еще приезжал домой на студенческие каникулы, сравнила Шопена, которого я слушал в тот момент, со звуком яблок, падающих на крышу... Можно ли лучше, точнее, сказать о музыке — не знаю. Я, во всяком случае, не помню другого, более точного определения. Поскольку мама моя, простая крестьянская женщина, угадала в ритме шопеновских ноктюрнов ритм движения всей природы».

Из десяти детей у бабы Катрины осталось шестеро. Иван умер в 1987 году, потом Кость, Мария, Дмытро. В том году, когда умер Иван, на чорторыйские озера впервые прилетели зимовать лебеди — очень много, несколько сотен. Их так и называют в Чорторые — лебединая стая Ивана. С тех пор лебеди так и живут в Чорторые. Односельчане говорят, что это душа Ивана стремилась к маме. Теперь они уже вместе.