Культурные парадоксы рынка: политика и дар

Политика и экономика

Со времен античности аллегорией общества служил образ корабля в открытом море, носимого бушующими волнами демократии, тирании, олигархии, охлократии и т.д. Отныне, даже если отбросить такие популярные современные философии «конца политики» — в которые, честно говоря, никто на самом деле не верит, — эта аллегория оправдывается лишь наполовину: кажется, наш знаменитый кораблик хорошенько сел на мель, погряз в подводной тине. Этим «базисом», конечно, является Ее Величество Экономика. Лица становятся серьезнее, глаза блестят, руки опускаются, уши навостряются — таков безусловный рефлекс гражданина на вердикт неумолимого фатума экономических законов.

Для современных государств вопросы рыночной экономики — слишком ответственное дело, чтобы оставлять его на усмотрение политической воли тех или иных обществ и культур. Страны «золотого миллиарда», придерживаясь железных договоренностей по поводу функционирования рынка, уже давно, сведя политику к роли поэтического жанра или детских прихотей своих избирателей, придерживаются специфической формы федеративного правительства, которая неуклонно осуществляет процедуры политической ответственности в соответствии с экономическими механизмами. Гегемония супердержав (прежде всего таких, как Соединенные Штаты) удерживается на трех китах: финансовом могуществе, военной полицейской силе, всеобъемлющих масс-медиа. В такой ситуации демократия как парадоксальный политический строй, дающий власть тем, кто фактически не имеет ни одного титула (божественного, родственного или правового), а именно — «народным массам», оказывается фактором постоянной дестабилизации, обжалования и риска. Таким образом, разверзнется бездна между социальными категориями демократии и экономической рыночной системой.

А вообще совместимы ли между собой политика и экономика? Как рассказывает в своей книге «Демократия и рынок» Жан-Поль Фитусси, он имел возможность задать этот «наивный» вопрос одному из лучших и наиболее уважаемых экономистов наших дней Кеннету Эроу: «Его ответ был, как всегда, блестящий (хотя позже он показался мне очевидным). Рынок, сказал он, в теории не соизмерим ни с одним политическим режимом, ни с одной формой правления, ни с демократией, ни с олигархией, ни с диктатурой. Конечно, разве не учат все теории рыночной эффективности, что любое вмешательство государства может только уменьшить эту эффективность? Так что я и сам хорошо знал ответ, чтобы себя просветить!». Однако это в теории, а в действительности, если продолжить размышления экономиста-теоретика, получается, что рыночная экономика должна все время приспосабливаться к политическим реалиям, запросам и коллизиям того или иного общества. Государственные чиновники буквально осуществляют набеги на сферу свободной экономической деятельности — облагают налогами, коррумпируют, монополизируют... Очень часто государство «отступает» и само идет с экономическими кодами на «компромисс», а фактически — предает преференции, высказанные его избирателями: так, в странах Латинской Америки или Европы политические идеалы, доктрины и идеологии, которые формировались и завоевывались не одним поколением, функционируют теперь автономно или «номинально». То есть вся богатейшая гамма политической палитры — это только «слова», а на «деле» царит глухая ночь экономического детерминизма, для которого, по народной поговорке, «все кошки серы, а женщины одинаковы». Иными словами — свободно конвертируются в валюту...

И все же государственные и рыночные механизмы по природе своей вплотную пересекаются и существовать друг без друга не могут. «Частная» сфера рынка приносит прибыли и независимость; «публичная» сфера политики — власть и субъективность. Как на известной гравюре Эшера — одна рука рисует другую руку... Однако дискурс сторонников рыночных кодов остается убежденно антиэтатичным: слишком много государственных служащих, слишком сильный налоговый контроль, слишком щедрая система социальной защиты и т.д. Действия государства объявляют чуть ли не «тоталитарными», ведь бизнес, дескать, считается делом «частным», поэтому посягательство «публичной» сферы является репрессивным насилием и ограничением свободы. Большинство интеллектуалов именно так нащупывают свою «либеральную» идентичность: чем меньше давление государства и «коллектива» — тем лучше рынку и отдельному индивидууму жить!

Иллюзия независимости рыночной сферы от государства возникла, как известно, из учения Адама Смита. Ведущий историк либерализма Пьер Розанваллон характеризует его следующим образом: «Теория рынка делает возможным одновременное и связное решение проблемы установления и регуляции общественного порядка: потребность и интерес руководят межчеловеческими отношениями. Представление об обществе как о рынке широко репрезентуется в шотландской школе XVIII века, и особенно у Смита. Главное следствие этой концепции состоит в том, что она выражается через полный отказ от политического. С этой точки зрения, Адам Смит является не столько отцом-основателем политэкономии, сколько теоретиком упадка политики».

Конечно, никто не станет утверждать, что помощь государства не нужна вообще. Скажем, рынок не может действовать без юридической защиты трансакций или без военной поддержки в «горячих» точках мира (более того — без этих «горячих» точек тоже!). Однако существенный вопрос остается открытым: какой политический режим является или может быть наиболее благоприятным для экономической эффективности в том или ином государстве мира?

Режимом, позволяющим объединять свободную экономическую деятельность и защищенное политическое волеизъявление, считается демократия. Точнее, определенная концепция демократии. Она подвергается принципиальным изменениям в зависимости от «локальных» (исторических, антропологических или культурных) особенностей. Это же касается и институционных форм «рыночной демократии». Короче говоря, не существует одинаковой для всех демократической модели. Как нет и универсальных форм борьбы за ее обретение.

Парадокс иллюзий рынка — это во-первых, внешнее желание «упадка политического» и, во-вторых, внутренняя «активная» зависимость рынка от политики. Если первое можно считать последовательной политикой в сторону культурной тотальной нормализации и оскудения политического воображения демократических масс, то второе так же обусловлено определенной либеральной «культурологией». Вот как передает ее доктрину известный российский социолог Борис Кагарлицкий: среди либералов существует непоколебимая вера, будто «все страны последовательно проходят одни и те же фазы, просто одни (отсталые) позже других (передовых); либеральные исследователи, собственно, соглашаясь с этим утверждением, усматривали причины успеха (быстрого развития одних) и неудачи (отсталость) других в специфических национальных и культурных институтах разных стран, объясняя, что «отстающие» страны должны ради преодоления своей отсталости устранить все, что отличает их от Запада, после чего они начнут развиваться так же успешно». Другая группа исследователей из того же интеллектуального лагеря доказывает прямо противоположное: каждая культура должна оставаться такой, какой она есть, жить своей органичной жизнью, хранить свою самобытность и неповторимость. Культурологический парадокс рыночной экономики находит в этих двух противоречивых утверждениях свое решение: «Беда в том, — заключает Кагарлицкий, — что все эти специфические «отличия» сами являются результатом участия стран в капиталистической мировой экономике и мерой встраивания той или иной страны в мировую систему не только преодолеваются, но, наоборот, закрепляются. Мир не может превратиться в один большой Запад потому, что это означало бы гибель существующего мирового распределения труда и вследствие этого — западной системы в том виде, как она сложилась исторически». Мир становится на одинаковые общие рельсы рыночной экономики по политической воле одних (отстающих) и желанию помочь других (передовых). В их отношениях разыгрывается определенная концепция «культуры».

Homo economicus и человек дарящий

Если уж речь зашла о «культурологии», порожденной экономическим разумом, а точнее — определенным типом неолиберальной идеологии, которую из-за отсутствия лучшего термина нелепо называют «глобализацией», нужно все-таки признать, что рыночная экономика не только захватила все общества, но и глубоко проникла в человеческое тело и душу. Уже Сенека в «Письмах к Луцилию» писал: «Мало-помалу превратившись в торговцев и товары, мы больше интересуемся не тем, чем являются вещи, а сколько они стоят». Специфическая и несколько причудливая идея, будто мир — это рынок, а люди в нем товары и все живое и неживое в этом мире может получить денежный эквивалент, быть предметом купли-продажи, стала на заре рождения современного капиталистического общества общепринятым мнением, естественной очевидностью, суровой истиной.

Романтики противопоставили этой «очевидности» «утопию» нематериальных отношений между равными и свободными. Среди засилья повсеместной секулярной веры в то, будто «все можно купить», романтики объявили себя носителями принципов «духовности» — понятие, хоть и пустое, ничего не означающее по сути (кое-кто шутит, что оно обозначает свойство «духового оркестра»), однако сугубо отрицательно указывает на резервы неисчерпаемых нематериальных богатств, которыми, скажем, обладают люди интеллектуальные и творческие. Другие же персонажи, погнавшись за материальным благополучием, оставляют себя и мир вокруг убогим и бедным духовно. Романтик Эрнст Т.-А. Гофман с присущей ему иронией делил людей на «музыкантов» и «просто хороших людей». Кажется, даже сегодня большинство представителей «интеллигенции» молчаливо причисляют себя к первой группе — к поэтам, гениям, идеалистам, а остальных «просто людей» — к homo economicus, «мелким буржуа», «филистерам». Последние, увязнув в бытовухе и мелочных радостях, убеждены, что материальный достаток дает возможность для развития культуры и искусств по принципу: сперва — «хлеба», а потом — «зрелищ». Причем первое автоматически гарантирует второе. Выходит эдакий прыжок из царства «необходимости» в царство «свободы»!

Что ж, следует и здесь признать: это очень опасная утопия. Можно говорить, что богатство материальное гармонично сочетается с богатствами духовными, ведь есть банкиры, которые ходят в оперу, или успешные поэты, зарабатывающие кучу денег. Тем не менее фактом остается и то, что человек, лишенный беспрепятственного и бесплатного доступа к ресурсам, извините, «духовным» богатствам, требующим особого образа жизни, окружения, свободного времени, работы над собой, политической сознательности, привычек «подсоединения» к культурному космосу знаний и символических сообществ, — не сможет в один прекрасный момент одним жестом все это «купить». Причина убогости этого мира в значительной мере в рыночных принципах межличностных отношений, построенных, с одной стороны, на социальной несправедливости и неравенстве, а с другой — на самодостаточной автономии рыночной сферы, которая вытесняет и захватывает все прочие способы обмена.

Известно, что существует два наиболее распространенных определения «капитализма»: согласно первому, это — экономическая система, основанная на частной собственности на средства производства и обмена, на свободе рынка и заработной платы. Причем для этого определения не существует никакой морали, ведь «частная» собственность здесь не означает собственность «индивидуальную», «субъективную» (дом, машина, зубная щетка, интеллект, внешность и т.д.), а указывает на тип собственности, приносящий избыточную прибыль владельцу на «средства производства» за счет тех, кто на этом производстве работает. Поэтому «рабочий класс» и его зависимость от «средств производства» — это тоже компонент частной собственности капиталиста. Второе определение — это экономическая система, помогающая приумножить уже имеющиеся богатства. Деньги идут к деньгам, и не обязательно к тем, кто в них действительно нуждается (к беднейшим слоям населения), а к тем, кто в них насущной необходимости (по крайней мере объективной) не ощущает, поскольку уже и так имеет достаточно. Тем не менее, как известно, денег никогда много не бывает, и система действительно направлена на неограниченное накопление. Капиталист не может остановиться, иначе его уничтожат другие капиталисты. Конкуренция не только выступает эффективным допингом для накопления (в том числе силы, власти), но и служит неизменным алиби владельцев против требований рабочих повысить зарплату. Следовательно, капитал притягивает капитал так же, как вытесняет всех, кто им не владеет, на маргинес политической или общественной жизни.

Это немного напоминает и мир культуры. Например, социолог Пьер Бурдье в книге «Homo academicus» на примере университетской жизни продемонстрировал, что знание, интеллект, престиж, влиятельность и авторитет профессоров и студентов тоже считаются определенным «капиталом» (однако исключительно во втором значении «капитализма», ведь здесь не задействован фактор эксплуатации и классовой борьбы), который может быть «символическим», «культурным», «политическим» или «экономическим». Живя, казалось бы, в обществе «равных возможностей», человек (если он не является «музыкантом» в гофманском смысле) все же реально понимает, что, как и в бизнесе, при наличии уже определенного благосостояния процент достижения дальнейшего успеха неизмеримо повышается (человек имеет больше возможностей заниматься «культурой» тогда, когда эта «культура» переходит к нему по наследству от семьи и окружения). Так считает Бурдье и его достаточно влиятельная на сегодняшний день социологическая школа. Однако хочется напомнить: часто студентам, выходцам из неимущих рабочих семей, приходится буквально воровать у себя и своего окружения силы, время и мотивацию для занятия образованием, искусством и другими «глупостями», которые обычно не приносят материальной прибыли.

Хотя хорошо раскрученный лозунг «Прежде всего — экономика!» уже сидит у нас в крови, однако такая наука, как культурная антропология, доказывает: существует еще одна, часто незамеченная, даже вытесненная из сознания современных людей фундаментальная основа наших обществ — явление дара. И хотя многие говорят именно об «экономике» дара, имея в виду наличие определенного режима отношений, институт дара не выполняет экономические функции. Этот общественный механизм действует, скорее, в плоскости культурной политики и права. Архаические общества считали взаимные обмены и договоры в форме подарков и подношений основополагающими для существования сообщества. Они были теоретически добровольными, но на практике обязательными, то есть действовавшими в пределах ритуала, невыполнение которого могло привести к серьезным последствиям (войны, проклятия и т.д.). Любой дар воспринимался как своеобразный вызов, испытание и проверка отношений, что требовало определенного реагирования в ответ, ожидания контрдара. Так гарантировались равенство сил и взаимное уважение, ведь дарение тому, кто признан более слабым или более бедным, могло означать или унижение, или демонстрацию превосходства со стороны дарящего. Так образовалось и первичное значение «символа» — складывание в кучу разбитых черепков. Короче, церемония дарения означает взаимность действия и признание субъективности.

Со временем институт дара эволюционирует: дарение становится все более односторонним и интериоризованным. Жертва, адресованная богам, благодать Божья, бескорыстная любовь agape, забота о другом, филантропия — все эти характеристики претерпевают нравственные и личностные трансформации, вплоть до того, что жест чистого дарения, о котором говорил Сенека, может стать довольно нечистым, как справедливо отмечает Деррида: когда даря и не требуя ничего взамен, мы оставляем человека с мнением, что он был объектом нашего красивого жеста. Как здесь не вспомнить унизительные (но такие красноречивые и полезные!) благотворительные балы, где элита публично снимает с пальцев кольца, чтобы послать их обездоленным детям, которым оторвало пальцы во время дежурного теракта. Благотворительность полезна, когда равные помогают равным в беде, но никак не меняет образ жизни гонимых и голодных.

Дарение предусматривает признание личности, вхождение в определенный аффективный контакт, инвестирование чувств. Обеспечивая механизмы межличностных отношений, силы дара находятся где-то между силами экономики и государства. «Экономика дара» не может стать — как этого хотелось бы многим исследователям — альтернативой современной экономике или политике; не могут эти последние захватить и поглотить экономику дара в себя. Следует говорить не о подмене, а, скорее, о подвижных и амбивалентных границах между ними. В сфере политики, например, народ дарит власти свою поддержку, вручает ей кредит доверия, который власть может потерять или грубо присвоить. Тогда это будет означать смерть личной взаимности. Зато антропология коррупции в экономике упраздняет безличный и для всех одинаковый закон, заставляя жертву коррупции вступать в личные отношения с чиновником или преступником, поднося ему взятки или же делая ему «дружественную» услугу. В каждом случае нужно отваживаться говорить свое личное «да» или «нет».

Следовательно, «экономика дара» предусматривает взаимодействие, отрицание или борьбу со сферами политики и экономики. Дарение внимания, заботы, ласки, любви, дружбы, знания без просьбы чего-то взамен может вызвать мощный расцвет или стать немым укором для того, кто эти дары получает. Щедро дарить в одном случае и не подарить ничего в другом — так делает лишь сильная и творческая личность, чей образ жизни предусматривает экономические знания, политические принципы и культурные ценности, не продающиеся и не имеющие цены.

Наконец, вспомните сказку о горшочке, который самостоятельно и вдоволь варил вкусную кашу, и как морем этой каши затопило весь город. (А на поверхности плавает homo economicus, зачерпывает ее пригоршнями и пытается кому-то продавать...) Такой же парадоксальной автономией волшебного горшочка обладают, возможно, сила и загадка улыбки Джоконды, которую она дарит всем и никому одновременно. Таков мир культуры.