Культура и утопия

Разговоры о культуре похожи на блуждание по необозримым мусорным свалкам в королевстве разбитых зеркал, где в кучу свалено множество артефактов, перемешанных между собой мелочей, цитат, фрагментов... Игра светотени. Люди швыряют друг в друга то одним, то другим, подбирают какие­то обломки и либо начинают создавать из них культ, либо играют этими кусочками, складывая их в химерическую мозаику. У нас это состояние называют обычно «постмодернизмом». Но это не совсем точно. Антонио Грамши говорил, что когда старый мир умирает, а новый запаздывает, тогда появляются монстры. Разные фантомы. Мы живем не в конце времен, а скорее в межвременье.

Иллюзия свободного полета между двумя материками. Самолет уже падает, но земля еще настолько далеко, что кажется, будто полет продолжается. Можно радоваться твердой почве и ощущению независимости. Стюардесса выполнит заказ. За борт лучше не смотреть, есть время поспать, помечтать. Культура предоставляет уверенность в преемственности времен и связи с землей. Она — образование и знание направления, а значит, небес. Но кто из пассажиров может сказать наверняка, куда летит этот самолет? Кажется, все и так рады тому, что просто попали на борт. Мы счастливы, что у нас существует наша культура. Она способна скрасить уныние от межвременья.

Пространство культуры

Существуют пространства, созданные для того, чтобы их обходили стороной. На них никто не останавливается. Это тротуар, аэропорт, автострада... Утопические места асоциальности, драматизма, движения. Здесь происходят аварии, собираются проститутки, бомжи, здесь встречаются зеваки и маргиналы. «Невидимые» люди. Здесь можно потеряться в движущейся толпе. Мало того, современный мир весь превратился в уходящее пространство. Новые технологии усиливают этот процесс. Время тоже истекает, но межвременье, о котором говорим, скорее напоминает эти уходящие пространства, бесцельные блуждания. Только культура гарантирует современным людям хоть какую-то остановку, мнимое постоянство. Самовыражение, идентичность?

Утопический компонент культуры связан здесь с идеей революции. Революционная власть как власть остановки — это и сореловская забастовка, и позиционная война Грамши. Беньямин сравнивал революцию с резкой остановкой поезда с помощью стоп-крана. Так образовывается пространство нового, складываются отношения с Иным. Но так возникает и идентичность. Культурная идентичность формируется в пространстве властных отношений. Альтюссер изображает процесс идентификации индивида с символическим поворотом головы на оклик полицейского (представителя государства): «Эй, ты там!» В тот момент, когда индивид поворачивается на 180 градусов, он уже не просто индивид, а определенный символический субъект: «христианин», «украинец», «отец», «нелегал» и многое другое, чем он является в глазах государства или чем может себя описать в устойчивых терминах гражданского общества.

А что, если вы не можете описать себя, потому что не существует таких слов? Тогда вы привлекаете творческие потенции культуры, становитесь поэтом, чтобы в общественной грамматике появились новые лексемы и понятия. Поэт говорит «остановись, посмотри!» именно там, где не останавливаются и не смотрят. Адорно считал, что невозможно писать поэзию после Аушвица: невозможно передать весь тот ужас; Годар, наоборот, утверждал, что именно после Аушвица надо искать новые формы репрезентации, чтобы видеть и понимать. Конечно, это давний спор между религией и гуманизмом: как представить сверхъестественное, сверхчеловеческое? Годар даже усложняет для себя вопрос: как можно репрезентовать труд? Как показать классовую борьбу, коллективный опыт (наконец, универсальное), не ста­новясь заложником необходимости выдумывать еще одну simple story, которая выжмет слезу у домохозяйки?

Что означает культурная политика признания? Дать место тем, у кого места нет? Требование признать мою неповторимую инакость, партикулярность, радикальную неотнесенность ее к любой общей категории или же требование включить ее в сферу универсального, а следовательно, интегрировать в государственные институты? Снова возникает образ полицейского, который окликает прохожего... Жак Рансьер не соглашается с Альтюс­сером, что государство окликает прохожего, тем самым давая ему символический мандат: «Полицейское вмешательство в публичное пространство состоит прежде всего не в окриках, обращенных к манифестантам, а в рассеивании манифестаций. Полиция — не закон, который окликает индивидов... Это прежде всего призыв к очевидности того, что есть, или, скорее, того, чего нет: «Проходите! Здесь не на что смотреть». Полиция говорит, что на шоссе не на что смотреть и нечего делать, кроме как проходить или проезжать. Она утверждает, что пространство движения есть пространство движения — и только» Чем тогда является политика, отличающаяся от «полиции»?

«Политика состоит в преобразовании этого пространства движения в пространство манифестации некоего субъекта — народа, трудящихся, граждан. Она заключается в реконфигурировании пространства, того, что в нем следует делать, видеть, называть».

Полиция хотела бы, чтобы иной оставался просто «иным» — и только. Иной же (рабочий, женщина, нелегал, мусульманин, гомосексуалист) стремится от общества «отмежеваться, чтобы объединиться», хочет, чтобы признали его или ее партикулярность, которая становится испытанием для универсальных ценностей равенства и справедливости. Иной хочет быть такой же частью «народа, тружеников, граждан», как и все.

Часто объяснение «у него иная культура» используют, чтобы отказать человеку в общечеловеческих ценностях и принципе равенства. У иного всегда существует место где угодно (на Карибах?), только не здесь. Он не такой, как мы... Политическая и экономическая стигматизация иного по культурным признакам представляет темную сторону культурализма.

Культура как новая парадигма?

Все чаще слышим, что для понимания мира, в котором живем, необходима новая парадигма. Рань­ше объяснения общества формировались в основном на почве политических и экономических категорий: речь шла о власти и борьбе за нее, о производстве, распределении и обмене. Но, говорят нам далее, нельзя адекватно постичь немалое количество актуальных проблем, опираясь на эти классические категории, поскольку такие темы, как, например, место меньшинств, сексу­альность, религия, национальная идентичность и тому подобное, не сво­дятся к этим категориям. Ны­нешняя парадигма, способная объяснять проблемы, с которыми имеем дело и решать которые становится все проблематичнее, носит культурный характер. Такие мнения можно услышать на каждом шагу.

Странно, что эта «парадигма» вообще считается новой: ведь стремится интегрировать в научном дискурсе, кажется, не совсем свежие темы, а именно религию, культуру, сексуальность и тому подобное. Возвращается интерес к вопросам «цивилизационного выбора», «войны культур», «национальных особенностей», которые ско­рее затрудняют анализ того или иного явления современности, чем проясняют его. Особенно это бьет по четкому осознанию социальных проблем. Собственно, мы оказываемся на поле не «науки», а «идеологии».

Но сейчас нас интересует упомянутый выше утопический компонент культуры, связанный с творчеством и реконфигурированием нового в пространстве универсальности. Ведь призывы к новой парадигме на основе культуры — это, собственно, не отрицание или пренебрежение политикой и экономикой в угоду кому бы то ни было, что с ними не связано. Может, кое-кто и мечтает об освобождении гуманитарной науки от «тоталитарной» политэкономической тематики, чтобы, закрыв глаза, мгновенно избавиться от всех бед минувших веков, очистить свои знания и память... На наш взгляд, наоборот, призывы к культурной парадигме — не что иное, как предложение понимать нынешнюю экономику и политику как-то иначе, по-новому, а значит, и изменить их. Культура — это определенный симптом желания чего-то иного.

Во-первых, в мире, где все покупается и продается, в бездушной войне всех против всех, в циничном проституировании высокими ценностями призывы к «культуре» означают спонтанное антикапиталистическое сопротивление актуальным процессам неолиберальной реставрации и техногенной эксплуатации природы. Культура — это то невероятное пространство, где еще можно спрятаться от утилитаризма и золотого тельца, где можно серьезно говорить о жизненных и моральных принципах, не связанных с гонкой за прибылью и изменой идеалов. Это место поэзии, утопии и бескорыстного братства сердец. Последние фильмы Киры Мурато­вой, по моему мнению, отображают такой протест: в известной 30-минутной сцене венчания в «Чеховских мотивах», где, кажется, ничего не происходит (мы уже сравнивали культуру с властью остановки, подвешивания!), контрастно показаны «новые русские», уродливо-комические упыри и вурдалаки, которые по-гоголевски заполнили стены «святого места»...

Во-вторых, призывы к «культуре» в пространстве политики явно обращают внимание на поиски своеобразной контрвласти. Традиционно политику представляли как игрища властной элиты, как соревнование за булаву, коронацию или обезглавливание. Возникновение идеи «культуры» в начале XIX века несло в себе не только романтизированный антикапитализм поэтов и интеллектуалов, но и открытие материка «народной культуры», а значит, интерес к демократическим формам «самоорганизации», «автономности», «самобытности», «народному образованию». Кроме буколического изображения жизни крестьянства и их сказочного фольклора, появляется уже более политическая идея «истории снизу», пролетарской истории, очень ярко проиллюстрированной в стихотворении Брехта под красноречивым названием «Вопрос читающего рабочего»: «Кто построил семивратные Фивы? В книгах названы имена повелителей. Разве повелители обтесывали камни и сдвигали скалы? А многократно разрушенный Вавилон? Кто отстраивал его каждый раз вновь? В каких лачугах жили строители солнечной Лимы? Куда ушли каменщики в тот вечер, когда они закончили кладку китайской стены? Великий Рим украшен множеством триумфальных арок. Кто воздвиг их? Над кем торжествовали цезари?..»

Итак, «культура» — как протест против «старой» политики и экономики цезаря и мамоны — открывает перед человечеством новые горизонты и ставит новые задачи. Это поиск новых форм эмансипации и общежития, построенных на приоритете духовных и гражданских ценностей низовой демократии, универсальных принципов равенст­ва и справедливости, солидарности и свободы... Обычно новая культур­ная парадигма несет в себе немало угроз (это и коммерциализация, и популизм, и культурный империализм, и столкновение фанатизмов и тому подобное), но сегодня нам хотелось говорить о культуре как о неисчерпаемом ресурсе человеческого усовершенствования, пространстве творчества, мечты и свободы. Где нам еще искать спасения от монстров, как не тут?