Конец капиталистической меланхолии

В одном психоаналитическом журнале была опубликована такая история. В окопах сидят итальянские солдаты. Командир кричит: «В атаку!» Никто не двигается. Командир, разозлившись, кричит еще громче: «В атаку!!!» Над окопами стоит глубокая тишина и только слышно чью-то реплику: «Che belle voce!..» («Какой красивый голос!..») В Украине же, хотя начальство и распевает в прямом значении этого слова, поскольку училось в свое время только этому, должны признать: все наоборот — общество кричит своим властителям «В атаку!», а начальство мечтательно заводит: «О, какой ты прекрасный, народ украинский! Мудрость, сила и красота твоя несравненны!..» Смех смехом, но популизм стал профессиональным признаком украинской политики. Им не гнушается сегодня никто. Да, это — золотое правило для всех софистических экспертов, специалистов, медиа- и политтехнологов. Не подмажешь — не поедешь.

Но нам кажется, что история эта не ироническая, а скорее меланхолическая...

Интеллигенция, которая, наконец, отыскала себе Отца (она всегда его ищет, это у нее в ДНК), которому можно целовать руки, падать в ноги и — благодарить за то, что он есть, тоже подпевает: Майдан нам принес чувство самоуважения и достоинства! Больше мы не быдло и не козлы... Во всяком случае, не мы. Между прочим, как всегда. Короче говоря, знакомая песня.

Вопрос, порожденный этим бессмысленным популизмом и теми реалиями, которые возникли в последнее время, уместно задать уже сегодня прежде всего националистам всех оттенков: разве можно делать ставку в развитии государственности на одного человека, сакрализированного, обоготворенного, превращенного в символ, приравненного к рангу харизматических полумифических фигур? Известно, что по логике мифа такая фигура не может быть ни живой, ни мертвой: она приобретает «вторую жизнь» после смерти земной, отданной на жертвенный алтарь, приравненной к ликам святых или к культовым истуканам. Вечный символический порядок. Поэтому неудивительно, что В.Ющенко или красноречиво молчит, или картинно висит (в книжных магазинах — непременно возле Шевченко), или если и говорит что-то, то едва ли не поет. Вся политическая «земная» грязь списывается на его окружение и врагов. Это опасная тенденция обоготворения лидера нации, требующая и от него чего-то «мученическо-героически-величественного», и от народа — феодально-мифологизированного холопского сознания. Как представить институт президентства в Украине, если будем тайно сравнивать наших вождей с Александрами Великими, Наполеонами и де Голлями? Каждый такой вождь должен будет надорваться и отлететь в Ирий. И еще один, богохульный вопрос: не дай Бог, с Ющенко что-то случится, он исчезнет, получается, исчезнет весь нынешний проект «Украина»?

Конечно, в действительности такого Ющенко не существует, скорее, это — продукт популистской, инфантильной и одновременно хитрой пропаганды. Ющенко существовал при власти уже давно, как, кстати, вся «новая» (хорошо забытая старая?) власть. Просто, как птица Феникс, он возродился в разгоряченных умах граждан на Майдане. На самом деле существуют банально-экономические и приподнято-символические основания для рассуждений о новизне его власти. Во-первых, как метко кто-то высказался, на смену миллиардерам к власти пришли миллионеры, расталкивая локтями других конкурирующих миллионеров. Отсюда такая «революционная» вакханалия вокруг новых политических брэндов. Когда в бурные 90-е годы «братки» и «авторитеты» на черных мерсах и в малиновых пиджаках устраивали разборки на улицах, мы ужасались и прятались по домам. С тех пор те из них, кто уцелел, летают на боингах и одеваются у лучших модельеров мира, а разборки можно наблюдать по телевизору да еще и получать при этом эстетическое удовольствие!

Ведь за «новую власть» сражались и люди культуры. Они поддержали и вдохновили действо своими немного заезженными, не первой свежести, но все же пламенными песнями. Какие уж есть, главное — настроение. Именно оно все и определило. Чтобы пояснить эту мысль, стоит вспомнить экранизацию романа Дешиэла Хеммета «Мальтийский сокол». Частный детектив Сэм Спейд рассказывает историю, как его наняли отыскать благополучного отца семейства, которому надоели работа, семья, будни, и он исчез. А потом снова видим его в каком-то другом городе — у него такие же работа, семья, будни... Он и сам признает, что ничего особенного в его новой жизни не произошло, но ощущение грандиозной перемены, которую он лелеет в сердце, все-таки оправдывает бесполезность поступка и преданные надежды. Разве не с таким же ощущением меланхолически живут и наши простые люди (тогда, сегодня, всегда), когда после развала Советского Союза каких-то важных изменений в их жизни не произошло (то же бремя, несправедливость, тактика выживания, небольшие радости, надежды на лучшее и прочее), но у всех было стабильное ощущение, постоянно поддерживаемое еще и масс-медиа: в стране в какой-то момент произошло нечто важное, так, дескать, и нужно. То же меланхолическое впечатление и после Майдана, хотя, кажется, под вывеской новизны Украину отдали замуж за тех, с кем она и так состояла в браке, но уже в новых исторических условиях.

После развала Советского Союза, когда исчезли антагонистические идеологии и блоки, Паскаль Брюкнер назвал новую политическую ситуацию в мире «демократической меланхолией». Дело в том, что повсеместно в странах установился консенсус по поводу «нормальной» модели мирового порядка: доминирующей формой суверенитета был признан суверенитет государства-нации, в то время как на глобальном уровне распространились «либеральные» ценности рыночного капитализма, который признает только единственный принцип — беспрерывное накопление прибыли, которая, конечно же, не может быть ни демократической, ни равной (тогда не происходило бы накопления). На локальном уровне требования или диктат глобального рынка обслуживались и переваривались системой парламентаризма (административно-партийно-гражданского общества, которое на уровне лозунгов декларировало себя демократическим). Меланхолическое настроение такого капитало-парламентаризма, безусловно, реакционное по своей природе, обуславливалось отсутствием альтернативы, которая могла бы серьезно противопоставить себя этой либеральной гегемонии. Точнее, альтернатива (прежде всего — социалистическая) была делегитимизирована либеральными идеологами как утопическая или тоталитарная. И прежде всего — вслед за определением Карла Шмитта о том, что политическое как таковое возможно лишь при условии присутствия оппозиции враг/друг — меланхолия усиливалась в связи с отсутствием реального внутреннего врага, который был бы «другим» и не принимал бы эти общие правила игры. Правые политические силы, к которым относился и сам К.Шмитт, занимались в конструировании политического дискурса прежде всего выискиванием врагов (такими в 1930—1940 гг. были «неарийцы», а в 1980—1990 гг. считались иммигранты или нелегалы из стран «третьего мира»), в то время как левые, в частности на Западе, основывают свою борьбу на конструировании политик дружбы (интернационализм, солидарность трудящихся, равенство и свобода). Причем, как отмечают аналитики, левая политика отличается от всех других тем, что удерживает все эти категории одновременно. Именно поэтому советский сталинизм является скорее не левой, а правой идеологией, разновидностью славянского национализма, которая не в состоянии синхронно соблюсти принципы свободы-равенства-солидарности трудящихся.

Но начало нового тысячелетия знаменовало собой исчезновение политической меланхолии вместе с приходом дискурсивной фигуры глобального терроризма, позволившего господствующим государствам Запада оправдать свои карательные меры и военную агрессию и навязать миру уникальный по размаху и наглости государственный террор. Все извечные конфликты и проблемы в различных уголках планеты были реструктурированы под черно-белую схему «своих» и «чужих». Очевидно, этот процесс сейчас находится в кульминационной стадии. Отныне паранойя выискивания врага является уже не модерной, а постмодерной: она переключилась с одного большого тоталитаризма на бесчисленное множество фрагментированных локальных терроризмов, которым, как всегда, противостоит весь придуманный «цивилизованный мир» капитало-парламентаризма.

Правда, враг не является больше внешним, скрытым где-то там за большой стеной. Он невидим и всегда рядом. Следовательно, ежесекундно надо быть на-стороже. Это порождает у человека еще большую параноидальную меланхолию и чувство обреченности и фатализма (ведь, по определению, система капитало-парламентализма является непреодолимым горизонтом социополитической жизни современности). В условиях «общества потребления» появляется спрос на безопасность и защиту, товарно-идеологическое предложение которого обеспечивает государство. Индивиды потребляют собственную безопасность в товарной форме государственных аппаратов, фетишистской «сублимацией» которых является национализм. Таким образом, национализм — это предложение государства (конкурирующего в этом одновременно с другими, часто соседними государствами) в ответ на спрос на безопасность со стороны потребителя, вызванный реструктуризацией сфер влияния в глобальной системе капитало-парламентаризма. Это новый тип национализма, отличающийся от традиционного, модерного права нации на самоопределение. Центральным структурирующим его элементом является скорее не «этнос» или «аутентичная идентификация» (этими фикциями по старинке нас до сих пор кормят наши фундаменталисты), а тоже фиктивный образ потребителя. Во-первых, фиктивность его идеологическая, то есть государство обращается сейчас к человеку не «эй, гражданин!», а скорее «эй, потребитель!», что на уровне политики исключает возможность радикального или существенного изменения системы при помощи коллективных действий граждан. «Изменение» можно скорее купить как отдельный довольно специфический товар. Во-вторых, «нация потребителей» — это что-то вроде супермаркета благ и идентичностей, являющихся недоступными только для неимущих, неуверенных, подозрительных «иностранцев», в то время как богатые, умные и перспективные потребители — пусть они будут хоть марсианами! — радушно будут приветствоваться и поощряться к вступлению в клуб, извиняюсь, нацию. Нечто похожее сегодня происходит с «европейским народом»... Националистической такая система остается потому, что исключает одних, а других, по культурным или финансовыми селективным признакам, включает. Отсюда также модная сегодня истерия вокруг «элиты».

Думаю, каждому понятно: в любой стране, в частности и в Украине, есть свои «негры». И не только в экономическом смысле. Это выражается и в сегрегационной риторике относительно так называемых «совков» (хотя этот термин охватывает и мелкую буржуазию, «колбасников» и тому подобное). Этот культурно-классовый расизм вычитываем в текстах украинских интеллектуалов. Так, один из них пишет об эпохе кучмизма: «Ідеалом цього режиму є гомо совєтикус із українським паспортом: атомізований, маніпульований, корумпований, недосвідчений, пасивний, заляканий, забобонний, дрібноміщанський, із безбожною мішаниною в голові, ущерть напханій культурними кліше і політичними мислиннєвими стереотипами». Боюсь, что такой несимпатичный идеал-тип существовал не только при Кучме, но будет и при любом режиме в любой стране. «Гомо советикус» — это одна из многочисленных «обзывалок», стереотип мышления, выдуманный во времена холодной войны. Разве перечисленные характеристики нельзя повернуть в сторону стереотипного «американца», объедающегося гамбургерами, называющего свой супермаркет Jesus Land, который за десяток баксов способен продать свою бабушку, сидящего перед телевизором и судящего о военных «героических» достижениях соотечественников в терминах бейсбольной игры, но дальше Диснейленда ничего не видевшего? Для чего такая эскалация культурнической ненависти?

К сожалению, или к счастью, у меланхолических капиталистов, находящихся у власти, не может быть какой-то особой идеологии. Капитализм — не идеология и не мировоззрение; он поддерживает любой режим настолько, насколько тот позволяет приносить прибыль и не противоречит нормам его достижения. Следовательно, высказывание «капиталистическая система» не отображает своеобразную социальную модель с заранее заданными принципами, а свидетельствует о логике и результатах конкретной экономической и социальной практики. Господствующий класс может маскироваться под ту или иную идеологию, если это имеет для него определенное практическое значение. Универсальные принципы либерализма зачастую совпадали с «духом» капитализма, поскольку главной стратегией либералов, чтобы там ни говорили, был прежде всего меланхолический реформизм, управляемый когортой специалистов с целью «подмазать» низшим классам. Простые люди не понимают о чем говорят эксперты, но меланхолически доверяют им, ибо те, очевидно, лучше знают...

Пока что тем же специалистам платят, чтобы они были «ближе к народу», то есть пели ему осанну и вызывали в нем сильные эмоции на национальной почве. Так вот мы, к сожалению, переживаем в политике возвращение фигуры врага и культурническую эскалацию враждебности к «другому» (россияне, американцы, «янучары», «оранжутанги» и тому подобное). Как видим, преимущественно они являются порождением правых националистических идеологий, восставших из глобальной капиталистической системы, невозможной без карательных механизмов протекционизма и монополизации на локальном уровне. Не время ли уже задуматься о возрождении политик дружбы, которые вместо меланхолической диктатуры капитала привнесли бы универсальные принципы человеческой солидарности в борьбе за свои права и равенство множественных свобод? Ведь действительно, свобода возможна только между свободными людьми, в то время как равенство невозможно, если нет свободы.