КОМДИВ И «БЕРЕЗОВЫЙ ОФИЦЕР»

Почти уверен, что данная история может вызвать неприятие у кого-то из ветеранов войны: зачем, мол, нужна эта дегероизация легендарных времен? Да вот беда: в основе новеллы лежит истинный случай на фронте, у нас, в Украине. Много лет он торчит в памяти, рассказанный мне когда-то очевидцем - в войну командармом, а после нее - маршалом. Ну а жизнь такая штука, что не нуждается ни в героизации, ни в дегероизации. Следует лишь описать ее такой, какой она в самом деле была.

В дивизионном медсанбате была военврач, хирург, старший

лейтенант медицинской службы. В штаб дивизии она при-

была ночью попуткой артсклада в самом начале лета. В темноте медпополнение уложили спать в землянке, среди мужиков и храпа, на свободном месте ночного дежурного по штабу. Утром, мол, начальство сориентируется.

А когда наутро, которое сотворило ласковую, как летняя вода, зарю, новенькая с полотенцем через плечо вышла из штабной землянки на залитый солнцем свет Божий - все, кто был на дворе, ахнули.

Формы у врачихи были отменные не только для изголодавшегося фронтового люда. За что, кстати, она и загремела в медсанбат из прифронтового госпиталя, где не легла с каким-то высоким начальством. Гибкая, вороного крыла брюнетка не со смуглой, а на диво белой кожей пригожего, чуть асимметричного лица, с мерцающим светом темных очей. Талия была перехвачена так узко, что на офицерском ремне, видимо, пришлось сверлить дырочки далеко за казенными, штатными. Над припухлой верхней губой рос черный пушок, обещая темперамент и скрытые прелести. Бедра все время пружинили под тесным шевиотом темно-синей юбчонки, даже когда она остановилась, разглядывая из-под руки, где же здесь умывальник. А сверху было такое богатство, такое...

Врачиха не могла даже застегнуть тугие нагрудные карманы гимнастерки. Латунные пуговки стояли, словно нацеленные, и сияли на солнце.

- О-ого! - завороженно прошептал кто-то из штабных, пока она легкой, чуть танцующей походкой независимо шла мимо мужчин к колодцу. - Военпистон первого ранга...

У колодца новенькая зачерпнула ковшиком ладошки из ведра, плеснула холодной водицей на белокожее, незагорелое лицо, ойкнула, утерлась вафельным полотенцем. И при этом качнула крутыми бедрами так, что вокруг вырвался общий стон.

- Ну, братцы, я вам доложу... - со знанием дела оценил тактико-технические данные новенькой дивизионно признанный ловелас Леня Проценко, списанный за аморалку из флота в ряды матушки-пехоты. - Такая одним проходом может лишить боеспособности целую роту. Или батальон.

Его тут же откомандировали на рекогносцировку: остановить на обратном пути, вызнать имя и куда назначена.

Издали, замерев, наблюдали, как Леня зашел кандибоберным полукругом и бросился в пике на жертву.

С лучезарной улыбкой он что-то начал тараторить, при этом время от времени подрагивал отставленной левой ногой, как всегда, когда разговаривал с женщинами, которым хотел понравиться. И кончиком мизинца словно случайно щекотал щегольские флотские усики, что также входило в Ленин набор ухаживания.

Показав хорошенькие зубки, врачиха быстро, словно скальпелем, управилась с не раз проверенным в деле Лениным жениховством. И, для начала лишив утренней боеспособности младшее поколение штабных офицеров, исчезла в землянке.

Когда Проценко вернулся к компании, он долго молчал. Пощипывал усики. Вздыхал. А потом неопровержимым тоном подвел итог:

- Нда-с... Не женщина, а линия Маннергейма. Ох, будет, братцы, будет персональное дело...

Линия Маннергейма пала в первую же ночь, когда врачиха по какому-то случаю познакомилась с командиром дивизии.

Молодой, едва за тридцать, полковник с обильным иконостасом на выпуклой груди был ей под стать - метр девяносто, широк в плечах, наделен всеми мужскими прелестями, как сама врачиха женскими. А особенно неотразимой для женщин печалью, которая вечной загадкой мерцала в глубинах бархатно-черных полковничьих очей.

И вот там, на Курской дуге, с полной луной на небесах, с умопомрачительными запахами трав на трепетном переломе весны и молодого лета, когда в перерывах между боями допевают настоящие курские соловьи, а все живое забывает о смерти и войне и жаждет своего, живого, и произошло то, что не могло не произойти, если встречаются двое молодых людей, словно придуманных природой один для другого каждой выемкой и выпуклостью, каждой складочкой тела и души, и не их вина в том, что и молодость, и встреча пришлись на фронт, грязь и кровь.

Ночью не стреляли, роскошествовала удивительная, с соловьями, тишина. И из комдивовой землянки, занавешенной в дверях от комаров плащ-палаткой, доносились такие горячие шепоты, гитарные переборы, счастливый смех, грудной женский голос и не менее грудной мужской басок, а потом такие сладкие придыхания, стоны и крики, что в полночь часовой у землянки не выдержал: оторвал зубами два кусочка бинта из индивидуального пакета, скрутил турундочками и заткнул уши.

На рассвете комдив в трусах и с биноклем вышел босиком на холодную росу. Потянулся до хруста в пояснице. Осмотрел в бинокль горизонт, закурил и сказал заспанному ординарцу:

- Ты там это... Днем починишь топчан. Ножки почему-то поподламывались.

Молниеносная, огненная их любовь похожа была на два танка, идущих лоб в лоб, на таран.

В штабе языки чесали недолго. Заправские сердцееды, сперва выдумывавшие всяческие болячки и повадившиеся было с ними в санбат, смирились с потерей возможного лакомого объекта. Ибо даже Проценко с его флотскими усиками против комдива мелковат в коленках. И в дивизии к роману комдива с «березовым офицером» вскоре привыкли. Да и не новость это, было-бывало, дело молодое, житейское. Оба в конце концов неженаты, пусть уж тешатся друг другом. Кто знает, сколько им отпущено на этом свете, где все решают война и случай, какая-то глупая пуля? Если неправда, что судьба и век каждому написаны на роду.

Врачиху не устраивало обычное во фронтовом быту, но постыдное положение пэпэже - «полевой походной жены». С ним мирилось на фронте немало и совсем юных девушек, вчерашних десятиклассниц, и молодых женщин-телефонисток, санинструкторш, медсестер, радисток, регулировщиц, поварих, зенитчиц, военторговских продавщиц и бухгалтерш, иного служивого люду - и не в таких случаях. А когда их временные мужья-командиры женаты, когда у них дома, в тылу, жены и дети, которые пишут сюда, в действующую армию, а отсюда получают денежные аттестаты у пэпэже, понятно, единственная перспектива - демобилизация, когда станет уже невозможным прятать под гимнастеркой округлившийся живот. Ведь товарищ Сталин указом запретил аборты. На развод же с благоверными надеяться трудно - берут за загривок по партлинии, а то и лишают звания офицера.

А ее, врачихи, гордость, твердый, независимый характер хирурга бунтовали, не желали мириться. Это чтоб ей перемывали косточки?! Чтоб дожиться до того, как молва ухажеров-неудачников наградит в отместку медалью «За половые заслуги»?! Нет, дудки.

Посему врачиха все чаще начинала намеками, а позже напрямик разговоры о законном оформлении отношений. Но комдив сразу же нахмуривался, отговаривался войной, возможной смертью, поскольку и впрямь частенько лез бесшабашно в ад, ее неминуемым вдовством. Если не помогало, даже отказывался от ее любовных ласк.

Все чаще он у нее пил, давно уже не разбавлял спирт, который она тайком носила из санбата. Врачиха ему нравилась: женщина, конечно, первый сорт, не стыдно любому показать. Однако его, привыкшего к успеху у женщин, давно уже тяготило продолжительное, почти брачное постоянство связи, когда вокруг столько хорошеньких медсестричек, телефонисток, которых комдив именовал без сантиментов «невостребованной плотью». Давно пора нарисовать новую звезду на фюзеляже.

Свидания соответственно становились все более редкими, сопровождались то бурными сценами, то огненными поцелуями соленых от слез губ, ибо темпераментом оба обладали бурным. А дальше на фронте закрутилась такая круговерть...

По горло занятый сперва тяжелыми оборонными боями на Курском выступе, потом - наступлением, позже - стремительным броском Воронежского фронта через Левобережье Украины, комдив, если даже хотел, не мог улучить минуточки, чтобы заглянуть к ней в санбат.

Врачиха глубоко страдала, как только умеет эмоциональная, гордая натура. Днем она резала, шила, давала наркоз, вправляла вывихи, меняла повязки, гипсовала переломы, готовила тяжелораненых к эвакуации в армейский или тыловые госпитали и сознательно забивала себе голову тьмой санбатовских мелочей. А ночью...

Если ночью не привозили раненых, не было операций или не выпадало ночное дежурство, она не могла найти себе места в палатке. Неистово ревновала, поскольку днем видела комдива возле смазливой то ли телефонистки, то ли штабной машинистки. В темноте, наступив на гордость, подстерегала за деревом или забором у штаба дивизии, у комдивовой землянки, у хаты под стрихой (это была уже Украина) - там, куда поселяли ее неверного любимого военная служба и дивизионные квартирмейстеры. Научилась даже курить, как мужик. Сто раз давала себе слово покончить со всем разом. Но назавтра снова стояла за деревом, если могла вырваться из санбата.

Ее слепое сердце, затуманенный ревностью и любовью мозг в минуту отчаяния изобрели дикий способ, как вернуть его, привязать к себе. Если не навсегда, то по крайней мере надолго.

Когда это впервые пришло ей на ум, она ужаснулась и не могла заснуть до утра. Слушала рядышком его размеренное дыхание - и захлебывалась слезами от любви, грызла подушку, а голова делала свое.

Ну а как же еще? Ребенок?..

Но беременных отправляют в тыл, все этим и кончается. А она не может, не может без него.

Впервые она уколола ему морфин, когда комдив, который не был с нею уже неделю, спал мертвецким сном после сумасшедшего боевого дня, ласк и стакана чистого медицинского спирта. Она умела делать уколы так, что раненые, даже в полном сознании, чувствовали лишь легкий толчок иглы.

И проплакала до утра от того, что натворила.

Потом убеждала его, что это снотворное, так, мол, легче спится. Или молола еще какие-то небылицы. Радовалась, когда, приходя к ней, комдив уже сам оголял руку, твердил, что видит чудесные картины, чувствует себя счастливым, целовал ей ладони и плечи.

Постепенно она приучила полковника к наркотику, ибо утомленным, вымотанным до предела он приезжал к ней на «виллисе» почти всегда. Продолжалось наступление, дивизию, зная, что этот комдив сможет, бросали на самые ответственные участки, и санбат, свернув свои палатки, передвигался за нею.

Он бывал у нее теперь ежедневно, еженощно. Уже не мог без дозы, требовал увеличить кубики. Когда она, не помня себя, открыла как-то причину его счастья, умоляла остановиться, убить ее, сказал с веселой бесшабашностью:

- Бес с ним, один раз живу! С этой штуковиной я могу хошь воевать, а хошь миловаться с тобой круглосуточно! - И подставлял руку с выпуклым плетением вен.

Для отвода глаз она сочинила ему болезнь печени, требующую от колик внутривенного введения пантопона. Осунулась, почернела, худела на глазах, таяла. Бывшие ухажеры-неудачники недоумевали: и что такое все в ней находили?..

Каждый раз, когда, плача, кипятила шприц, она клялась, что это в последний раз, кричала ему, что ни кубика больше не выпросит, пусть даже колотит до синяков или вообще убьет.

Но ничего, ничего не могла уже сделать - ни с ним, ни с собою. Подумывала даже о самоубийстве. Хоть и могла бы составить анамнез спровоцированной ею же болезни, знала, что губит и себя, и самого дорогого человека собственными руками, совершает служебное, врачебное преступление. Однако твердила себе, как помешанная: это счастье, счастье - мы умрем вдвоем.

Ближайшие подчиненные - начштаба и замполит, когда впервые заметили расширенные зрачки, легкое дрожание рук, неестественно возбужденное состояние, с удивлением решили, что комдив против обыкновения хлебнул с утра. Ну, мало ли что бывает - переживает из-за телефонного разноса командира корпуса либо командарма, получил плохое письмо, поссорился с норовистой пассией из медсанбата. В пьянстве же до сих пор не замечен, употребляет как все, кому позволяет здоровье, да и водка, между прочим, входит в казенное продуктовое довольствие, как хлеб, табак или тушенка.

Далее начали покрывать, догадываясь, что здесь что-то нечисто. Запутался мужик. Такой военпистон и маршала бы закрутил. Одумается, опомнится.

Из вежливости не стали лезть в душу. Тем паче что заведенный твердой еще рукой комдива механизм в дивизии действовал без перебоев.

И - пропал командир...

Дивизия же сейчас, в самой тяжкой обороне за Киевом, когда фронт трещал по всем швам, когда огонь и железо смешали дни и ночи, продолжала драться, словно ничего и не произошло.

Но прибывший сюда командующий фронтом генерал Ватутин докопался, что дивизией не первый уже день фактически командует начальник штаба, сообразительный, хорошо подкованный майор. Только за кулисами. Пока голый комдив отлеживался в штабе с врачихой за ситцевой, в цветочек, занавеской у печи или закатывался к ней в медсанбат до утра. Благо, майор научился подпись комдива под приказами подделывать так, что не уличила бы и экспертиза особого отдела. А зашло теперь все так далеко, что и начштаба, и замполиту страшно было и представить, чтоб открыться. Куда же вы оба смотрели?! Проморгали мужика, проворонили.

Да вот не выдержали. Когда застукали за уколом, прижали, и военврач в истерике призналась во всем.

Тогда в верха и пошло политдонесение, через головы, без субординации по команде - прямиком в штаб фронта. Как гром среди ясного неба.

Ерунда какая-то. Бред. Достоевщина.

Ватутин до сих пор не мог прийти в себя.

Дикая история.

Оба, конечно, загремят под трибунал, а там разговор короткий.

Он снял, понятно, полковника с дивизии. Сам отобрал оружие, как сам когда-то перед строем прикрутил к его кителю орден Красного Знамени. Жалкого, в абстиненции без очередной дозы, растерянного, ставшего даже меньше ростом, до приезда прокурора фронта посадил в блиндаже под домашний арест.

А к виновнице несчастья приставил охрану. Чтоб пока что из операционной - прямо в женский блиндаж, и ни на шаг, только по нужде. Начальник медсанбата упросил так пока сделать: раненых везут и везут, а резать больше некому.

Командующий снял с него стружку за беспорядки в хранении обезболивающих препаратов, а заодно и спирта, припугнул штрафбатом. И уже и вовсе уничтожающую головомойку учинил замполиту, а особенно начальнику штаба.

- Да вам за служебный подлог-подделку... И слова не подберу!

Майор сам, без приказа, снял ремень с кобурой, покорно положил перед комфронта на стол, где тот листал штабные документы последнего времени, на коих - майор показал все, до мелочей - стояла сфальсифицированная подпись.

Майор понуро ждал в неподпоясанном балахоне гимнастерки разрешения своей судьбы. Вот сын подрастет, что ему скажут?.. Что отца на фронте поставили к стенке?.. Лишь машинально ступал из угла шаг-другой, когда в штабе взрывался телефон из какого-то полка.

А командующий, изучая бумаги, переживал, что по недосмотру, из-за дикой, неестественной страсти потерял ни за понюшку табаку способного, перспективного комдива. Черт-те что, смыслящих людей и так раз-два и обчелся, гибнут сейчас пачками, частенько не знаешь, кого и поставить командовать вместо погибших после очередного боевого дня. Вон даже командарм Москаленко едва не погиб, под Брусиловом сослепу вскочил «виллисом» в занятое немцами село. Чудом спасся, спасибо какому-то капитану.

Однако с каждым новым документом он все тверже приходил к выводу, что и без комдива дивизия действовала изобретательно, смело, заслуживала б сейчас похвалы, если бы это не было святотатством в этой трагичной ситуации. Котелок у этого майора варит. И не карабкался, видно, вверх, - либо комдив держал в черном теле, в своей геройской тени? - вон на балахоне лишь парочка «Бэ-Зэ», медалей «За боевые заслуги».

Весь этот тяжкий, как перед казнью, час майор проклинал себя за слюнтяйскую мягкотелость. Трибунал - не самое страшное. Сынок, Петька...

В уме он составлял письмо жене, если комфронта, естественно, позволит написать. Умолял выдумать что-то для сына - ну, подорвался случайно на мине, разбомблен в эшелоне, в худшем случае - пропал без вести. Оно тоже не ахти, к этим пропавшим всегда подозрение, не перебежали ли к немцам. Но все же лучше, чем «расстрелян трибуналом», почти изменник или дезертир...

Через час к полному, почти обморочному счастью майора командующий созвал офицеров штаба и политотдела, вернул оружие и своей властью узаконил статус-кво:

- Назначаю вас командиром дивизии.

Неважно, что заместителями будут два подполковника - политотдел и зампотех.

А затем приказал подать карту и вместе с новым комдивом, с трудом приходившим в сознание, начал организовывать ловушки на танкоопасных направлениях.

Но почему же тебе сейчас так жаль их обоих - и бывшего комдива, и посланную ему роком врачиху?..

Эх, накрутила, наколобродила в душах, поиспортила людей треклятая война...

Перевод с украинского.