КАВРАЙСКАЯ ТЕТРАДЬ

Уже третий раз я приглашаю друга-читателя проникнуться настроением путешественника и пройти по жизненным дорогам нашего первоума Григория Сковороды — на этот раз в притаившееся в рощах и лугах село Каврай на Черкасщине. Первый раз побывали мы с читателем в Переяславском духовном коллегиуме, где студент Киево-Могилянской академии с юношеским воодушевлением стремился открыть студентам волшебный мир поэзии («Зеркало недели» от 22—28 июля 2000 года). Затем журналистский маршрут пролег на восток Украины, в село Чернухи на Полтавщине, где у Пелагеи и Саввы Сковороды родился любознательный мальчик Гриша, который станет вечным странником, а со временем отправимся снова навстречу солнцу, на Харьковщину, в село Пан-Ивановку (сейчас Сковородиновку), где седоголовый мудрец нашел свое вечное пристанище («Зеркало недели» от 7—13 октября 2000 года).

Конечно, читатель привык к хронологической последовательности человеческого жизнеописания, но автор не может позволить себе такой роскоши, чтобы сначала, на протяжении многих лет, повторить все дороги и тропки философа (а среди известных украинцев ХVIII века Сковорода путешествовал больше всех, и без почтовой попутной, а все пешком, с посохом в руках и флейтой в котомке — через всю Украину, по России, по европейским странам), чтобы потом выстроить свой неспешный рассказ с начала столетия в его конец. Автор считает, что лучше поделиться радостным открытием с читателем сразу — только дотронешься зрением и словом к памятному сковородиновскому месту: знаменитому городу, академии, монастырю, пасеке, лесному колодцу. Пусть будет и на этот раз так: после моего возвращения из села Каврай, где молодой Григорий Сковорода прожил, нет, пропел шесть поэтических лет.

«О селянській милій, любій мій покою…»

Сковорода, в селе Каврай

— За тем вот дорожным знаком давайте свернем на проселок, — сказал наш водитель Николай Лила, через мгновение повернул налево руль и съехал с твердого асфальта на полевую дорогу. — Как раз по этой дороге и натруживал последние версты к селу Каврай киевский студент Григорий Сковорода…

Николай Николаевич имел основания сказать это утвердительно, уверенно, ибо он, преподаватель психологии Переяслав-Хмельницкого педагогического института, изучал биографию Сковороды не потому, что он работник вуза, носящего имя выдающегося философа, а из-за того, что с юных лет полюбил его слово, воспринял его жизнь как образец для подражания — и я уже знаю, что вскорости мы получим от Лилы (а со временем и обнародуем) психологический портрет народного Учителя.

Через четверть часа наш старенький «жигуль», умело протанцевав на дорожных ухабах, вылетел на широкую сельскую улицу, которая и вывела прямиком к Каврайской средней школе, где нас уже ждала ее директор Людмила Леонидовна Ризнык. Она сразу же, без особых предисловий, повела нас к школьному музею Григория Сковороды, домашнего учителя сына помещика Степана Томары — «вродзоного шляхтича», семилетнего Василия. Обошлась Людмила Ризнык (сама она из Каврая, половина села — Ризныки, и уже четыре года возглавляет педколлектив школы) без предварительных разъяснений потому, что приехали в ее село не туристы, а верные друзья Сковороды, знатоки его жизни и творчества — директор историко-этнографического заповедника «Переяслав» Михаил Иванович Сикорский и профессор, автор книг и исследований о выдающемся украинце Иван Петрович Стогний. Они давно хотели побывать здесь, в селе Каврай, пообщаться с молодым поэтом Григорием Сковородой, да как-то все не получалось.

И не только у них. О Сковороде написано немало, еще больше выдумано. При этом писатели довольствовались свободным образным словом, ученые искали сравнения для сковородиновских постулатов в античности, воздвигали шаткий мостик между украинским мыслителем и немецкими мистиками. Ни один из авторов не обошел и каврайский период в жизни Сковороды. Не мог обойти. По молодой окрыленности, по поэтическому взлету, поиску «философского камня» шесть каврайских лет возвышаются духовной горой в биографии Сковороды. И не только в этом повторялась из века в век приманка для авторов. Особенно романной оказалась драматургия, а то и неразгаданная интрига сковородиновских лет в Каврае.

Зимой 1753 года каврайский помещик греко-украинско-немецкого рода Степан Томара просит своего близкого знакомого, киевского митрополита Тимофея Щербацкого прислать в его дом учителя «самого лучшего для избалованного матерью сына» (как освидетельствовал просьбу бунчукового товарища Томары в письме к Василию Лошковскому известный Мартос). Так лучший студент Киевской академии заключил договор на год учительствования у помещика Томары.

Нарастание напряжения первого каврайского года сказывалось каждый день прежде всего за четырехугольником обеденного стола. Горбоносый и голубоглазый, надменный хозяин за год так и не сказал ни слова учителю, который был ему ровесником, моложе лишь на три года. А быстрый, любознательный неслух Василий, наоборот, тянулся к учителю, ловил каждое его слово. Но возле сына стояла на страже, словно янычар в юбке, всевластная мать, надменная госпожа Анна, дочь полтавского полковника Василия Кочубея. А что же учитель?.. Он вроде бы и не замечал холодной пропасти, лежавшей между ним и напыщенными старшими Томарами.

Не замечал, пока однажды сгоряча и вместе с тем простодушно во время урока не сказал питомцу, что тот «мислить, як свиняча голова». Сразу же донесли госпоже, зло переврав. И в один миг «самый лучший» учитель со скоростью татарской стрелы вылетел из господского имения.

Но интрига пьесы на этом не заканчивается. Не прошло и года, как гордый Томара начинает разыскивать Сковороду и уговаривает на каких угодно условиях возвратиться к сыну, который не успевает вытирать слезы за учителем. Но где там!.. Столкнулись два гордых характера.

Какую же развязку ищут авторы? Друг и первый биограф Сковороды Михаил Ковалинский написал, что приятель Григория, «будучи упрошен от Томары, обманом привез его в деревню к нему ночью спящего». Талантливый и дотошный исследователь Леонид Махновец не мог согласиться с таким способом передвижения (как это ни разу за 50 верст не проснуться на морозной дороге) своего любимца. И начал искать объяснение в календаре. Возвращение Сковороды в Каврай приходится на веселые недели Масляной — 21 февраля — 6 марта. Может, друзья прельстили общительного Григория лишней рюмкой и возбужденного и опьяневшего отправили в дорогу? И исследователь посчитал свое предположение правдивым.

Как бы там ни было, Григорий Сковорода вторично появляется в Каврае и остается здесь вплоть до лета 1759 года. Только теперь по собственному желанию: «без договора, без условий» с господином Томарой. Да и самому вельможе пришлось придержать гордыню: понял, в конце концов, что учитель Сковорода — это подарок судьбы для его сына.

И вот мы входим следом за нашим проводником Людмилой Ризнык в тот духовный дом, где учитель Григорий Сковорода нашел «селянській, милій, любій мій покою», где у него была «каморка, только что одному вместна», есть и с десяток любимых книжек («О бібліотеко, ты моя избранна»).

Знакомясь по велению сердца с благословенным краем, сохранившим дух Сковороды, память о нем, я пришел к неожиданному выводу, что никто из авторов, чьи произведения о философе и поэте теснятся у меня на книжной полке, не нашел времени побывать в селе Каврай, что за несколько десятков километров от Переяслав-Хмельницкого. Кроме неутомимого, во всем достоверного Василия Шевчука, в романе которого «Григорій Сковорода» легко узнаешь живописное село Каврай по местным названиям Левада, Платковщина, Подставки и по фамилии героя романа — казака Бруса. В наши дни я нашел Бруса — и не одного — в парке Славы, на памятнике односельчанам-воинам, погибшим в минувшей войне.

Село в этом райском уголке, вдоль речки Каврай, левой притоки Сулы, основал в начале ХVIII века дед Томары, переяславский полковник Степан Иванович Томара, посадив здесь казаков из Гельмязивской сотни. Название для села долго не придумывали, назвали, как и речку, — Каврай. На языке тюркских кочевников «каврай» означает «сухой камыш». Это отвечает действительности. Вдоль речки, в урочищах Береги и Леоновщины, ветер качал (к сожалению, уже в прошлом) густые (и конем не пробьешься) заросли камыша.

Усадьба Томаров, сначала из деревянных построек, быстро разрасталась и ко времени, когда сюда пришел студент Сковорода, была уже как городок за крепкой изгородью. Где же именно она стояла?

Не раз я вспоминал добрым словом дотошного Леонида Махновца, мимо его внимания не прошел наименьший штрих жизнеописания Сковороды, но и он предпочел архивные открытия, а не волнующую поездку автобусом в село Каврай. В ревизской книге от 31 августа 1767 года он обнаружил подробное описание усадьбы Томаров, которая стояла «близ царини между шляхами з Гельмязова в село Драбовце и в местечко Золотоношу идучими», и «керуючись цими досить точними даними, місце, де був двір Томари в Кавраї, знайти, гадає автор (то есть Л. Махновец. — В.С.), досить легко».

«Куда уж легче, — говорит Людмила Ризнык, — ведь мы как раз и идем по двору имения пана Томары. Наша школа со всеми ее зданиями полностью вписалась в план бывшей усадьбы, от которой еще до сих пор остался глубокий погреб (показывает рукой вправо на низкое здание), куда мы на зиму складываем овощи, выращенные нашими учениками...»

Наш проводник столь уверенно показывает, где стоял господский дом, «людские» для челяди, амбар для хлеба, рига для хлеба, птичник на огороде, а на леваде, в молодых дубках, конюшни, а при них старый дом, где в зимнюю холодную пору грелись конюхи. В одном не уверена: где жил учитель — или в пристройке к господским покоям, или на «черном дворе», в помещении для челяди. Но сегодня она, директор школы, а также Сковорода заходят на урок в ее
9-й класс, ученики которого шефствуют вместе с ней над школьным музеем, и каждый из них — эрудированный экскурсовод, радостный рассказчик жизненного пути их учителя Григория Саввича Сковороды.

В музее я склонился над большим, на весь стол, планом усадьбы Томаров со всеми зданиями и даже с деревцами.

— Начертил этот план наш односельчанин Степан Степанович Нехорошев, — удовлетворяет мое любопытство Людмила Леонидовна. — Всю жизнь он шел за Шевченко и Сковородой, немало лет жил в Каврае, возле Сковороды, и оставил школе в наследство этот вот подарок, — она протянула мне несколько школьных тетрадей, сшитых толстой нитью в одну книжку в белой обложке.

Я перелистал несколько страниц и, пораженный, опустился на стул. Эгоистически подумал: может, и хорошо, что до меня здесь не побывал кто-то другой из почитателей нашего Сковороды.

«А мне одна только
в свете дума...»

Сковорода, в селе Каврай

Не выпустил тетради из рук, пока не проглотил все 62 страницы в клеточку. На обложке посвящение: «Каврайській школі, нащадкам Каврая дарю цей труд з благоговінням та любов’ю. Нехорошев Ст. Ст. Вересень 1972 р. Каврай». На первой странице слова, от которых вздрогнуло сердце: «Про Григорія Савича Сковороду та пана Томару».

Оговорюсь сразу: автор рукописи Степан Степанович Нехорошев заслуживает отдельного и большого рассказа. Это узелок на память. А пока что короткие вехи его биографии. Родился Степан Нехорошев в 1897 году в Черкассах. Еще в не такие отдаленные от этого года времена Нехорошевы — крепостные графа Бобринского. Дед юноши Даниил Щепанский, черкасский портной, встречался с Тарасом Шевченко, когда поэт приезжал в Украину в 1859 году. Пятеро детей рано осиротели: отец Степана, машинист мельницы Гринблат в Черкассах, во время большого наводнения, спасая машинное отделение, сильно простудился и умер в неполные 33 года.

Шестилетнего Степана взяла к себе и стала ему названной матерью соседка — учительница Вера Федоровна Бубливская, крестница Владимира Даля, слушательница первых женских курсов в Санкт-Петербурге. «Помните картину украинского художника Сошенко «Курсистка», — говорит Людмила Ризнык, — это и есть воспитательница нашего земляка, можно сказать, каврайца Степана Степановича Нехорошева». При помощи названной матери юноша закончил приходскую школу, высшее начальное училище и вступил в Киевскую учительскую семинарию, которой заведовал брат Веры Бубливской. В Первую мировую Степан Нехорошев — солдат
170-го Бузулуцкого полка. В двадцатых годах учительствовал в школах Киевской, Полтавской, Черниговской губерний, жил он тогда, как напишет в автобиографии, «у пошуках слова про великого Кобзаря».

Но за точку отсчета уже своей настоящей биографии Степан Нехорошев считает приезд в село Каврай на Черкасщине. С этого он и начинает свою каврайскую тетрадь.

«Я в селе Каврай-Левада учительствовал четыре года — 1927—1931. В те времена село Каврай-Левада было очень бедное, наиболее отсталое в Гельмязивском районе. Здесь, в Каврае, никогда не было школы...

В 1926 году председатель сельского совета Андрей Ризнык и председатель колхоза Димид Ризнык начали надоедать районным властям с вопросом о школе. Не знаю, правда или нет, но чтобы отцепиться от левадян, в районе сказали: перевозите дом Багацкого и стройте себе школу. Левадяне ухватились за эти слова, разобрали поповский дом Багацкого, перевезли, миром выстроили, — и я торжественно 1 сентября 1927 года открыл школу.

История дома этого такова. Этот большой дом принадлежал попу Багацкому. Говорили, поп этот действительно был богатым. У Багацкого была большая семья. Бандиты напали на этот дом и пять человек изрезали, среди них молодую студентку. Родственники позабивали окна, двери, и дом стоял пустым несколько лет. Люди даже днем обходили этот страшный дом, а ночью по этой улице никто не проходил.

Как я уже говорил, люди всей общиной вскоре построили школу: две классные комнаты и две маленькие комнаты для учителей. Школа построена, а учителя долго нет. Никто не хотел ехать в село Каврай-Левада. Никто — оно так и было...

А мне с детства привили любовь к Сковороде, я читал не раз и хорошо знал, что Григорий Саввич Сковорода больше пяти лет жил в селе Каврай у господина Томары. А тут на педконференции я познакомился с каврайской учительницей Кучмий Марией Ивановной, — она была влюблена в Сковороду и была настоящей энциклопедией по Сковороде. Вот почему я без колебаний переехал учительствовать в Каврай-Леваду. Я имел намерение обойти не только все села района, а и лично встретиться с дедами-старожилами. Я разговаривал со всеми без исключения дедами и у каждого спрашивал: что они слышали и что помнят о Шевченко, о Сковороде, о далеком прошлом...

Встретили меня в Каврай-Леваде как дорогого гостя. Село очень бедное. Да, бедность, но люди... люди хорошие. Сразу появились у меня друзья: Марк, Цибуляк Яков, Кузьма сосед. Я не один. Не страшно мне...

На второй день меня пришел «одвідать сусіда» Пилипон и принес мне ... большой букет цветов, замечательных осенних цветов: астры, резеда, петуния, табак, георгины... Букет такой большой, что у меня и поставит было негде, и я поставил его в ведро с водой. Дед и цветы... Это удивляло меня.

Я спросил: «Дедушка, где вы достали эти замечательные ароматные цветы? Кто-то мне их передал?» — «Что вы, Степан Степанович, — отвечает дед. — Цветы выращены мною, я очень люблю цветы и разбираюсь в них».

Я сразу же у деда расспрашивать стал о господах, которые жили вблизи Левады. А потом о господине Томаре. О, все это знакомо деду! И о Сковороде знал. Я такого счастья в Каврае не ожидал.

Когда на второй день я пошел к деду в гости, то был поражен большим количеством различных цветов. Был конец августа. Вышла бабушка и ко мне: «Картофель хоть на печи сади, а он с цветами», — смеется».

Из «каврайской тетради» Нехорошева я узнал, откуда дед Пилипон перенял любовь к цветам. Усадьба господина Томары утопала в цветах. На заднем дворе золотоношские мастера выстроили большую теплицу, застеклили ее, вывели через крышу трубу от «грелки», установленной посередине оранжереи. Были здесь и экзотические растения, привезенные издалека, пальмы из жарких стран. Старшая дочка Томары любила красные цветы, меньшая — белые. Везде, в комнатах, на веранде, возле кроватей, стояли свежие цветы — круглый год.

Далее лучше меня скажет дед Пилипон: «Мой отец с детства и пока не женился, на цветниках господских работал, а мой дед Евсей у господина Томары родился, был всю жизнь цветоводом, у господина Томары и умер — и знаете, как умер? Когда Наполеона уничтожили, у барина стреляли из пушки — все кричали «Ура!» Дед так крикнул «Ура!» — и Богу душу отдал». Пилипон улыбнулся и добавил: «Военная смерть — благородная смерть».

Я держу сейчас «каврайскую тетрадь» рядом с романами и монографиями. При ее помощи проверяю точность характеристик семейства Томаров, господского окружения. Биографы Сковороды не утаивают спесивости бунчукового товарища Степана Томары, подчеркивают его высокомерный взгляд на людей, на мир. Дед Пилипон из каврайской тетради подтверждает эту характеристику: «Господин Томара мало показывался на людях, мало бывал дома, руководили управители и сама барыня, которая ничем не гнушалась. Рассказывали мой отец, что Томара был военным, ибо ходил всегда в военном. Барин любил породистых лошадей. Для лошадей и на лошадей ничего не жалел...»

Тетрадь-воспоминание подтверждает и злой характер властной госпожи Томары. Степан Нехорошев записывает со слов деда Пилипона: «Припоминаю Елену, которая смотрела за старой слепой барыней. Очень трудная была жизнь у Елены: барыня с большими прихотями — и смех и грех, — а Елене горе. Когда Елена чем-то не угодить, барыня кричит: «Ану, Елена, ко мне! Где твоя морда?» Елена подойдет к барыне. А та руками пощупает лицо и давай сухой, холодной рукой бить Елену по щекам, по лицу...»

В таких вот условиях учил, воспитывал Григорий Сковорода Василия, сына господина Томары, шесть лет, после чего карьера юноши сложилась по обычной для украинского старшины схеме. Сказано же в тетради: «У господина Томары был сын, и жил он не с отцом, а где-то далеко, редко Василия Степановича видели в Каврае. Люди говорили, сын Томаров чуть ли не у самого царя служит. Говорили также, что у Василия Степановича в Петербурге свой дворец есть, туда и сынов своих забрал...»

И все же не только грамоте и письму учил Сковорода Василия Томару, не пропали зря, не растворились в жизненных соревнованиях уроки на природе, игра на флейте, чтение вслух речей Цицерона, слушание стихов самого учителя Григория Сковороды. Свидетельство этому письмо, присланное сановником Василием Томарой своему учителю и другу молодости 6 марта 1788 года, уже с вершины титулов и гербов: «Любезный мой учитель Григорий Саввич!.. Вспомнишь ли ты, почтенный друг мой, твоего Василия, по наружности может быть и не несчастного, но внутренне более имеющего нужду в совете, нежели когда был с тобою. О, если бы Господь внушил тебе пожить со мною! Если бы ты меня один раз выслушал, узнал, то б не порадовался своим воспитанником. Напрасно ли я тебя желал? Если нет, одолжи и отпиши ко мне, каким образом мог бы я тебя увидеть, страстно любимый мой Сковорода? Прощай и не пожалей еще один раз в жизни уделить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему —

Василию Томаре».

Дай Боже, каждому из нас в завершение жизненного пути получить такое вот письмо от ученика, друга, близкого человека.

Завершились дни и труды ученика Сковороды душевной тоской, а еще через десятилетие разрушилось и семейное гнездо Томаров. И эту зарубку в памяти занес дед Пилипон в «каврайскую тетрадь» Степана Нехорошева: «Я хорошо помню, хотя и молодым был, когда имение Томары пошло «на пух и прах!» — так говорили старые люди, когда покупатели разбирали большой дом, а разбирали, говорили, покупатели евреи из Золотоноши. Парой лошадей приехала еще не очень старая барыня, а с нею дети, мальчики или девочки, не помню, лет 10—15. Они остановили на улице лошадей, сошли с фаэтона, посмотрели, посмотрели и молча пошли все к усыпальнице. Поплакала барыня там, возвратилась обратно с детьми к евреям, которые распоряжались возле дома, снова заплакала барыня, сели в фаэтон и молча поехали обратно. Говорили, что это приезжала семья Михайла, а может, это приезжала дочь Томары. Кто знает? Кто они, а горевали сильно... Когда распалась усадьба, отец такое говорили: «Разлезлись томарчата, как мыши голодные...»

Распалось имение Томаров, но не закончилась на этом «каврайская тетрадь». Как и у Сковороды, была у учителя Степана Нехорошева «одна только в свете дума» — собрать среди людей в Украине как можно больше живых воспоминаний о Шевченко и Сковороде. Таких бесценных записей накопилось более 80 тысяч. И хоть «много записей не сохранилось» (об этом с сожалением пишет Нехорошев в тетради-дневнике), все же большая часть их находится сегодня в архивах Санкт-Петербурга и Москвы, остальные письменные свидетельства — в Черкассах и Золотоноше.

Вижу, не успеваю я добраться до этих народных жемчужин. Но верю, кто-то из преемников нырнет за ними в глубь архивов.

А вот без «каврайской тетради» Степана Нехорошева ни романист, ни научный работник не рискнет сейчас писать о жизни Григория Сковороды в имении Томаров на Черкасщине. Так пусть будет положена толстая тетрадь в белой обертке с посвящением «Каврайській школі, нащадкам Каврая…» рядом с «каврайской тетрадью» самого Сковороды в киевском духовном хранилище его рукописей.

«Душа моя
есть верба…»

Сковорода, в селе Каврай

Да, у молодого учителя Григория Сковороды была своя «каврайская тетрадь». На двадцати страницах одинаковой бумаги тетрадь эта вложена в оправленный сборник писем Сковороды к Ковалинскому и хранится сейчас в рукописном отделе Института литературы имени Т.Г.Шевченко НАН Украины.

Архивная «каврайская тетрадь» больше чем письменный след в творчестве Сковороды. Каврайский период интересен и важен не напряжением отношений киевского учителя с деспотическим двором Томары, а молодым и широким размахом Сковороды в педагогических поисках, поэтических упражнениях, в философской мысли. Не будет преувеличением назвать это сковородиновское шестилетие «каврайской вспышкой».

Сковорода давал уроки маленькому Василию, а сам овладевал на будущее ролью народного учителя. Освобожденный от тисков замшелых поэтических правил, навязываемых ему настоятелями Переяславского коллегиума, он в полный голос творил поэтическое чудо, вслушиваясь в шум леса, звон весенних ручьев, в веселость народного говора. Во времена всесильной латыни, трудных церковнославянских конструкций ему даже приходилось немного извиняться за такое явное опрощение в слове: «Правда, наша пісня майже зовсім селянська і проста, написана простонародною мовою, але я сміливо заявляю, що при своїй простонародності і простоті вона щира, чиста, безпосередня» (из письма к Гервасию Якубовичу от 22 августа 1758 года).

Отдавая должное высокопарному поэтическому стилю (гвоздем засел в памяти и воображении с академической скамьи), Сковорода ощущал, предвидел, что именно «селянська і проста, написана простонародною мовою» песня останется навсегда с его именем, будет вдохновлять человеческие души и сердца. Так и произошло. Лирники и кобзари разнесли по Украине каврайские песни Сковороды — гражданского гнева: «Всякому городу нрав и права, всякий имеет свой ум голова…», лирическую, от сердца: «Ой ты, птичко желтобоко, не клади гнезда высоко…» с щемящим завершением:

«На что мне замышляти,

Что в селе родила мати?

Нехай у тех мозок рвется,

Кто высоко вгору дмется,

А я буду себе тихо

Коротати милый век.

Так минет мене все лихо,

Щастлив буду человек».

Сковорода более всего любил переяславскую степь, ее замечательный цветок — село Каврай (недаром в этом названии есть слово «рай»). Ему пелось само собой, во весь голос, едва оказывался на окраине села, среди ароматной левады, на речном плесе.

«Весна люба, ах, прийшла! Зима люта,

Ах, пройшла!

Уже сады расцвели, соловьйов навели.

Ах, ты, печаль, прочь отсель! Не безобразь красных сел.

Бежи себе в болота, в подземные ворота!»

Хотя не всегда Григорию удается убежать от коварной грусти: милая глазу природа и душевное одиночество, высокая дума и убогость жизни вокруг… И тогда вырываются такие пронзительные строки, что хочется через века протянуть руку молодому человеку, поддержать, утешить:

«Ах, ты, тоска проклятая! О, докучлива печаль!

Грызешь мене из млада, как моль платье, как ржа сталь.

Ах, ты, скука, ах, ты, мука, люта мука!

Где ли пойду, все с тобою везде всякий час…»

Но черную тучу пронзал солнечный луч — и все равно побеждал высокий и светлый дух (приказывает себе стихотворной строкой: «Оставь земны печали и суетность мирских дел!.. Ты в горный возвысись град! »), душа почковалась зеленой листвой и по-весеннему расцветала (никто не нашел лучшего поэтического сравнения, чем Сковорода: «Душа моя есть верба, а ты (правечный Бог. — В.С.) еси ей вода. Питай мене в сей воде, утешь мене в сей беде»). И все же настоящей поэтической жемчужиной «каврайской тетради» Сковороды стала ода «De Libertate» — «О свободе». Эти словно вылитые из бронзы строки могли родиться и родились именно в Каврае, в том благословенном месте, где молодой Григорий Сковорода отдал сполна поэтическую дань непостижимой красоте природы, где он вознес свой дух к наивысшим вершинам, «где правда живет свята», где он стремился сравняться с Сыном Божьим («Ты в мне, я в тебе вселюся… с тобой в беседе, с тобою в совете, как дня заход, как утра всход») и где он наконец пришел к главному пониманию и убеждению, что все-таки для человека наибольшая ценность, наивысшая цель — это Свобода.

И сказал об этом пронзительно неопровержимо:

«Что то за вольность? Добро в ней какое?

Ины говорят, будто золотое.

Ах, не златое, если сравнить злато,

Против вольности оно еще благо».

И не будем связывать, как это делает кое-кто из исследователей, появление оды «О Свободе» с тревогой Сковороды перед возможностью потерять свободу в закрепощении, которое распространялось по Украине, — нет и нет, поэтом владели иные, высшие мотивы, его смелое высвобождение от земных хлопот и оков. И не нужно с высоты растерзанного ХХ века иронизировать над выбором Сковороды в «батьки вольності» гетмана Хмельницкого. Вполне очевидно, Сковорода искренен в заздравном слове: «Будь славен вовек, о муже избранне, вольности отче, герое Богдане!». Прошло лишь сто лет с тех пор, как Богдан Хмельницкий добыл свободу для Украины (в каврайский период Сковороды еще не до конца открылась коварная лживость российского царизма). Живой образ «героя Богдана» являлся перед Григорием Сковородой напротив из-за Днепра, из Чигирина — гетмановской столицы, из задумчивого Суботова с построенной Хмельницким Михайловской церковью. Все такое близкое, родное, свое!

Она в самом деле произошла — большая каврайская вспышка. В жизни Сковороды много дорог и тропок, немало важных времен: чернусское удивление миром, вечное студенчество в Могилянской академии, царское песнепрославление в Санкт-Петербурге, европейское путешествие, слобожанское уединение, харьковское бунтарство... И все же Каврай стоит отдельно и выше. Каврай сформировал того Сковороду, которого мы знаем и любим.

Как это было? Мы лишь попробовали приоткрыть окно в каврайский мир Сковороды.

Каврай ждет своего исследователя и летописца.