КАК СИДОР КОВПАК ДО ВОЙНЫ ПАРТИЗАНИЛ

Два Георгиевских креста за веру, царя и Отечество и две Георгиевских медали вручал ему лично император всея Руси Николай ІІ. А двумя Золотыми Звездами Героя Советского Союза — вкупе с двумя орденами Ленина — награждал невенчанный коммунистический император Иосиф І, чьей неограниченной власти, если бы мог, позавидовал бы последний из правящего дома Романовых. Оба эти факта биографии уместились в одну и ту же судьбу. По имени Сидор Артемович Ковпак.

Это он, Ковпак, который в начале Великой Отечественной в тылу врага ушел в леса, сумел из разрозненных партизанских отрядов Сумщины создать многотысячное соединение. Бойцы лесного фронта пускали под откос эшелоны, громили немецкие комендатуры и штабы, полицию и фельджандармерию, смело вступали в бой даже с регулярными частями вермахта. Соединение под командованием Ковпака прославилось своими сотнекилометровыми рейдами по тылам немецких захватчиков. В рейде из Брянских лесов на Правобережную Украину ковпаковцы с боями прошли по Гомельской, Пинской, Волынской, Ривненской, Житомирской и столичной, Киевской, областям. В сорок третьем они прорвались даже в далекие Карпаты, сожгли в Карпатском рейде запасы нефти и нефтепромыслы, снабжавшие горючим гитлеровскую армию. Две Золотые Звезды и были наградой за его партизанские подвиги.

С легендарным партизанским
командиром в середине шестидесятых годов, будучи молоденьким журналистом, я не раз встречался при самых разных обстоятельствах. Дома в Липках, где он угощал меня пахучим, с дымком, окороком дикого вепря, только что привезенным ему из коптильни бывшими сумскими партизанами. В служебном кабинете в Верховном Совете, где два десятилетия кряду, с сорок седьмого и почти до самой смерти, Ковпак бессменно справлял должность зама председателя Президиума, т.е. по-нынешнему вице-президента. На правительственной даче в Конче-Заспе, за бесконечным, выкрашенным в зеленое, глухим забором с проходной. Часовой из охраны КГБ придирчиво изучал там мое редакционное удостоверение и одновременно искоса зыркал на меня: сличал с оригиналом.

Встречавший невдалеке за проходной, на тенистой аллейке, Ковпак еще издали поразил меня необычностью дачного одеяния. Одет он был в подобие длинного, до пят, барского халата, но сшитого из идущего на офицерские шинели серого форменного сукна. Для усиления сходства со старосветской одёжкой портной (видимо, из правительственного ателье «Коммунар») к вороту заказанного ему творения, весьма странноватого после номенклатурных униформ из ратина и пыжика, приладил атласные шалевые отвороты, а на грудь — брандебуры из витого шелкового шнура. Необычный наряд венчала красная с черным феска. Она придавала и без того монголоидной внешности бывшего партизанского командира, с седой бородкой клинышком, но без усов, уж и вовсе экзотический восточный облик. Позже, за обеденным столом, Ковпак пояснит:

— Прынимав, понимаешь, у Верховной Раде турка с ихнего правительства. Он и презентував.

В ту пору я немало писал о Ковпаке — и очерки, и интервью, и статьи, переведенные, кстати, на английский, для издающегося для Америки журнала «Совьет лайф», и даже на норвежский, для выходившего в Норвегии еженедельника «Совьет нют». Но о многом, характерном для Ковпака, что я узнал попутно, писать в те времена возбранялось.

«Нужно сохраныт
для Украины народного гэроя»

Например, многолетний помощник Ковпака Владимир Алексеевич Неверович, резаный-перерезанный хирургами бывший матрос, который после войны в общей сложности три года провалялся по госпиталям, под большим секретом сообщил мне:

— Я перешерстил боевые операции соединения Ковпака, все без исключения. — Он даже понизил голос. — Не для печати. Знаешь, чью он тактику заимствовал?

Неверович занимался тогда литературной записью книги Ковпака «Солдаты Малой земли», и, кроме устных воспоминаний Сидора Артемовича, материалом для него служил штабной «Дневник боевых действий». Там скрупулезно, день за днем были задокументированы все, даже малейшие схватки с врагом. Этот бесценный документ ковпаковский начштаба Базыма вынес на себе из окружения после Делятинского боя. В конце Карпатского рейда возле этого горного села было окружено и фактически уничтожено партизанское соединение Ковпака, погиб комиссар Руднев с сыном Радиком. Я был уже знаком с этой, почти готовой рукописью (перевел на украинский и напечатал в журнале «Вітчизна» с полсотни страниц со своим очерком-предисловием), но ответить на поставленный вопрос не смог.

Неверович перешел на шепот:

— Батьки Махна! Просто копия, веришь?!

Упомянув крамольное по тем временам имя, он сделал страшные глаза:

— Только Махно вихрем налетал на тачанках откуда-то из степи и туда же уходил. А Ковпак неожиданно выскакивал из леса, бил — и тут же назад в лес.

Кстати, когда эта книжка с подзаголовком «З щоденника партизанських походів» выйдет из печати в издательстве «Радянський письменник», Ковпак решит подарить ее мне.

— Володя, принеси-ка нашу писаныну молодому чоловику, — велел он Неверовичу.

А потом долго морщил лоб над раскрытой книгой, кряхтел, крутил авторучку в непослушных пальцах. И, наконец размашисто черкнул подпись.

— На! — отдал книжку помощнику. — Добавишь, шо сам знаешь.

У себя в кабинете Неверович над подписью своего патрона — синими чернилами, с ученическим нажимом каллиграфически вывел тушью:

«Дорогому (далее мое имя)

на добрую память.

30 — І — 65 г.

Киев Автор».

— Знаешь, почему он сам не написал? — посмеиваясь, спросил Неверович. — С грамотишкой у него, понимаешь… ЦПШ. (Так в те времена по ассоциации с ВПШ, высшей партийной школой, иронично именовалась церковно-приходская, начальная).

Или вот еще, тоже не подлежавшее тогда печати.

Самолетом из Москвы к Ковпаку в партизанский лес забросили Петра Вершигору, будущего лауреата Сталинской премии, автора известного сочинения «Люди с чистой совестью», до войны актера и режиссера Киевской киностудии (теперь — имени Довженко), окончившего, кстати, Одесскую консерваторию. И вскоре Ковпак стал замечать: куда бы он ни пошел, за деревьями непременно мелькнет характерная окладистая борода, которую в войну запустил Вершигора. Так продолжалось где-то с месяц. Чашу терпения Деда переполнил случай, когда он скрылся в кустах по малой нужде, а краем глаза приметил: опять за деревьями притаился этот Вершигора.

Ковпак рассвирепел. Прижал к стенке, как только он умел, загадочного посланца Большой земли. Тот вовремя заметил, как побелел кулак, в котором Ковпак сжимал нагайку. С плеткой из сыромятных ремней тот не расставался. Вершигора уже убеждался, что в случае чего Ковпак может нагайку и в ход пустить. Ну и благоразумно решил не испытывать крутой норов командира. Признался, что прибыл к нему с заданием Лубянки. Разведать прежде всего — а не лже ли партизан этот самый Ковпак? Были ведь уже известны такие случаи. На Виннитчине, например, едва ли не с начала войны успешно действовал партизанский отряд Калашника. Так гестапо, чтоб дискредитировать его в глазах местного населения, создало несколько отрядов лже-Калашников. Партизан Ковпак для Большой земли был еще новым именем. Вот и решили «прощупать» его на месте — в Спащанском лесу.

Со временем Вершигора станет одним из его доверенных лиц, возглавит разведку. После упомянутого уже Делятинского сражения, где немцы силами специально натасканных для боев в горах альпийских дивизий разгромят состоявшее в большинстве своем из гражданских лиц соединение Ковпака, его остатки, разделившись на несколько групп, широким веером будут пробиваться на Полесье, к своим. С одной из групп из Карпатского рейда невредимым вернется и сам Ковпак. Получив об этом известие, Сталин изречет — тоже пересказанную под обещание молчать — историческую фразу:

— Нужно сохраныт для Украины народного гэроя.

Ковпака, наградив, отправят в тыл — в Киев, к генералу Строкачу, в Украинский штаб партизанского движения. А прославленное его соединение сумских партизан переформируют в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию имени Ковпака. Командовать ею и поставят Петра Вершигору.

Селедка и самогон

Впрочем, накапливались у меня невольно кое-какие и собственные наблюдения за весьма колоритным, с оригинальным характером народным героем. Тоже не для тогдашней дистиллированной, хорошо профильтрованной прессы.

…Ковпак только что вернулся из правительственного санатория в Конче-Заспе. При поступлении палатный врач, молодая женщина, попросила:

— Сидор Артемович, нужно обязательно показаться стоматологу.

Ковпак буркнул в ответ что-то невразумительное.

— Таков порядок для всех отдыхающих.

Потом эта просьба повторялась еще и еще. Даже с помощью талончиков-приглашений для проверки на предмет кариеса. Наконец Ковпак не выдержал:

— А ты, дорогенька, книжку «От Путивля до Карпат» читала?

Докторша зарделась:

— Конечно, читала. — И добавила не очень уверенно, — Еще в школе…

— Ото иди еще почитай.

Со смехом пересказывая это приключение, Владимир Алексеевич Неверович пояснял:

— Там описано, как Москва прислала Ковпаку на партизанский аэродром вместе с генеральскими погонами вставные челюсти…

…Он же рассказал мне о чудачестве, которое регулярно, дважды в год повторялось. Когда оба прославленных Деда, оба дважды Герои и партизанские генералы, Ковпак и Федоров, будучи союзными депутатами, ездили в Москву на сессии Верховного Совета СССР, на них и на двух их помощников заказывалось одно купе. Едва поезд трогался, из вагона-ресторана вызывали официанта. Ему делали заказ: сало, черный хлеб, «Столичную», картошку в мундирах, селедку. Когда официант приносил заказанное, тут неизменно и начинался цирк.

— Мы ж просили селедку, а ты шо прынис? — строго вопрошал Ковпак, тыча пальцем в продолговатую хрустальную посудинку.

Официант обычно по-бараньи выкатывал глаза: под кружками лука в постном маслице и уксусе и лежала тонко разделанная на распластанные кусочки, с вынутыми косточками селедка.

— Значит так, запоминай, — поглаживая седой ус, принимался поучать второй партизан, Федоров. — Пускай твой шеф-повар выберет селедку поболе, разрубит, не чистя, пополам. И все. Без фокусов, по-фронтовому.

После трапезы с возлияниями, которая именовалась не иначе как «партизанский ужин», помощникам, как правило, приказывалось отправляться на верхние полки спать, а сами Деды садились резаться в «дурака». С картинным хлопаньем картами по вагонному столику, спорами, жульничаньем, криками. И так порой до самой Москвы, поскольку оба страдали старческой бессонницей.

…Ну а вот приключение с Ковпаком, которое наблюдать пришлось мне уже самому.

Собирая как-то материал для очередного очерка, я напросился к Ковпаку на прием граждан. В приемной президиума Верховного Совета при нем в таких случаях всякий раз бывали юрист и неизменный помощник, тут же записывающий поручения. Я примостился, как мышка, в уголке, наблюдаю.

После первого часа приема я уже понял, что проблем у просителей в основном две: жилье и помилование. Впрочем, по помилованию приходили чаще, ведь кодексом это право предоставлено было исключительно Верховному Совету, и родственники осужденных стекались со всей Украины.

И вот входит сельская бабка в платочке. Прямо на пороге бухается на колени.

— Ой, батечку ридный, ратуй!!!

Истошно вопит и пытается прямо вот так, на коленях ползти к Ковпаку. Он поморщился и приказал строго:

— А ну, бабка, встань. Бо не прыйму.

А та словно и не слышит. Ползет и причитает.

— Цыть, бабка! Выжену.

Наконец, с горем пополам угомонили старуху.

— Розказуй, чого прыйшла. Артистка…

— Ой, батьку… — Теперь хватило сурово сдвинутых бровей Ковпака, чтобы она перестала. — Та сынка посадыли. Ни за що. Ратуй!

— За шо срок далы? И скилькы?

— Самогоноварение, — заглянул в свои бумаги юрист. — Два года.

— Та капочку ж выгнав, — снова заскулила старуха, показывая поморщенный кончик пальца. — Ну, отакусиньку… Ой, батеч…

— Цыть, кажу! — гаркнул Ковпак. Не спеша оседлал нос очками, придвинул чистый лист. — Кажи по правде. З чого гнав?

— Та з цукру ж…

— Скилькы сахару брав? — И зыркнул на бабку поверх сильных стариковских очков.

Та, поскулив для порядка, назвала. Ковпак записал. Далее выспросил, сколько пошло дрожжей, сколько воды. Записал и это.

— Та манюнька сулеечка й получилася, — всхлипнула старуха. — Для себе ж, на праздник…

Ковпак строго притопнул, и она испугано умолкла. Только в ожидании приговора нервно теребила концы цветастого платка. А Ковпак, шевеля губами, что-то старательно черкал на листке. А потом как припечатал:

— Все, бабко. Хай сыдыть. Не сулия получилась, а цила бочка.

После приема по наивности я что-то брякнул Ковпаку, вроде, откуда, мол, ему знать… Не дослушав, он обжег меня, как бабку, уничтожающим взглядом и отвернулся к помощнику:

— Хм, он думает, в лесу мы болотну воду пылы? Особенно зимой, у морозяку.

…Из курьезных случаев помню еще, как в ту пору у ковпаковского племянника, который жил у него, угнали мотоцикл. Дед позвонил министру внутренних дел И.Головченко. Министр заверил, что найдут.

Проходит неделя, другая, месяц. Нет пропажи. Ковпак звонит главному милиционеру уже с ехидцей:

— Слабаки твои, Иван Харитонович, сыщики! В лесу я б с таких хорошую стружку снял.

Случайно я оказался в кабинете Ковпака, когда по правительственной «вертушке» Головченко сообщил: нашли.

Финалом этой истории я поинтересовался у Неверовича.

— На другой день, — рассказал он, — к дому Ковпака подогнали грузовик. С него скатили точно такой мотоцикл. Только новенький, прямиком с заводского конвейера…

Под юбкой у кумы

А еще мне стали известны вещи куда более серьезные. Их я не отважился даже записать в блокнот. Время настало уже, так сказать, переломное — от хрущевской оттепели к брежневскому застою, с закручиванием гаек.

Перед войной Ковпак был городским головой — председателем горисполкома — в маленьком старинном городишке Путивле на Сумщине, упоминаемом еще в «Слове о полку Игореве». И в печально памятные времена массовых репрессий случилась с ним история, о которой не прочтешь нигде. Хоть и сам Ковпак оставил две уже упомянутые мемуарные книжки.

А дело было так. Как-то поздно вечером в окошко домика путивльского городского головы постучались. Хозяин выглянул во двор и с трудом разглядел во тьме физиономию позднего гостя. То был представитель самой страшной службы — начальник местного НКВД. Но у Ковпака, солдата Первой империалистической, в гражданскую командира пулеметного взвода у Чапаева, сложились с ним не казенные, а свойские отношения.

— Сидор, я тебе этого не говорил… — зашептал гость. — Но из области спустили распоряжение. Ночью придем тебя брать.

Сказал — и с глаз долой.

Ковпак прекрасно знал, чем нынче такое пахнет. Не теряя времени, он тут же наскоро собрал котомку с харчишками и исчез. Как ни будут стараться его разыскать, так и не найдут.

А ушел он в тот самый легендарный Спащанский лес, откуда несколько лет спустя и начнет партизанить. Там и зародится ядро его будущего многотысячного соединения, которому суждено будет войти в историю.

У Ковпака в тех лесах была кума. На затерянном в чащобе хуторке. Его и сыскать-то было мудрено, он сам не один день мыкался.

— Вот у кумы под юбкой, — подморгнул Неверович, — Дед и пересидел.

А тут, как уже случалось, в НКВД смена власти, чистка. И те, кто приказывал его посадить, уже сами на нарах баланду лагерную хлебают. Через какой-то месячишко снова Ковпак в Путивле и объявился. И как ни в чем не бывало сел в свое же незанятое кресло городского головы.

Вот так до войны он и попартизанил. Но главное — уцелел.

Не Сталин, выходит, уберег Ковпака для Украины, а Ковпак уберег себя от Сталина.

Лагерная эпопея

В памяти моей эти мало кому известные события сплавились с фактами другой судьбы. Наверное, потому, что в конце концов неожиданно окажется: здесь замешан Сидор Артемович Ковпак.

Был такой литератор — Григорий Прокопович Григорьев, теперь давным-давно покойный. В шестьдесят первом он выпустил, помню, довольно известную в те годы книжку воспоминаний «У старому Києві». Там излагалось немало весьма любопытных деталей быта дореволюционного Киева, «мастеровых людей» его окраин, где он, сын киевского железнодорожника, и вырос. Но особенно интересны были и вовсе новые подробности из жизни таких мастеров украинского театра, как М.Садовский, М.Заньковецкая, И.Марьяненко.

Но, честно говоря, Григорий Прокопович больше заинтересовал меня тем, что был одним из первых, с кем я познакомился, пострадавших от массовых сталинских репрессий в тридцатые годы. И я надеялся узнать из первых уст, как жили и думали эти люди.

Вкратце его лагерная эпопея выглядела так.

На первом допросе, когда следователь НКВД слепил его лампой, он не обратил внимания на панели в его кабинете. Сперва они показались ему обычными, выкрашенными масляной краской. И только со временем, присмотревшись, с ужасом понял: это кровь...

Дикие, выдуманные следователем обвинения за антисоветчину по зловещей 58-й статье Григорьев подписал после такого случая. Во время допроса энкавэдист как-то по-кошачьи неслышно оказался сзади и больно прижал железными ладонями его уши.

— Ты, Григорьев, говорят, на воле был музыкальным критиком? Значит, ушки тебе нужны? — Он еще больнее сжал голову. — А я знаю во такой ударчик по ушкам. Р-р-раз! — и больше не слышишь ни хрена. Никогда и ничего! Усёк?

В камере Григорьев будет утешать себя: ничего страшного, чем большую чушь я подпишу, принимая на себя несуществующие преступления, тем легче будет отмести обвинения на суде. (Он был в этом не оригинален: точно такую же линию поведения выбирали очень многие подследственные).

Но, конечно же, никакого суда не будет и в помине. Особая «тройка» заочно вкатит ему на всю катушку.

Из Киева Григорьева этапируют в северный лагерь, один из островков архипелага ГУЛАГ. Вполне возможно, в Марийской АССР. Иначе, почему в его биографической заметке в справочнике «Письменники Радянської України» сказано: «Переводил с марийского языка»?

Уже в лагере Григорьев среди прибывших с новым этапом как-то встретил…

Боже, его следователь!..

К тому времени уже опытный зэк, Григорьев знал железное правило зоны: опознанные сотрудники органов до утра не доживают. Впрочем, и следователю об этом было известно. Наверняка.

Ночью Григорьев потихоньку перебрался на нары к бывшему своему мучителю. Пообещал, что никому и словечком о нем не обмолвится, если тот выложит правду о его деле. За что же, оказалось, его арестовали? В пору всеобщего доносительства завели такой порядок: для ареста достаточно трех доносов.

— И представляете эту глупость? — с горестной интонацией повествовал далее Григорьев. — Один донос утверждал, будто бы я петлюровец. Второй — что златопогонник, деникинец. А третий — вообще бундовец. А это же три взаимоисключающих друг друга обвинения!

Под страхом разоблачения он заставит-таки следователя тотчас же, ночью, пойти к начальнику лагеря, чтоб открыть правду.

— Верите — и там порядочный человек нашелся, этот начальник. Выслушал признание об этих бредовых обвинениях, пообещал написать обо всем в Москву. И не соврал!

Спустя какое-то время начальник лагеря вызвал его к себе и показал казенный пакет Москвы. Там черным по белому: пересмотр его, Григорьева, дела отложен… до конца войны.

— Война?! — даже присел Григорьев.

За колючей проволокой, представьте, не знали, что уже полгода идут бои…

Его действительно выпустят только после войны. Длинный список запрещенных для проживания городов с родным Киевом вместе. Это у власти в порядке вещей, если «порядок» понимать по-сталински. Только ж и паспорт выдать ему киевская милиция отказалась.

— А без бумажки у нас, сами знаете… Человек — не человек.

Вот в своих обиваниях казенных порогов Григорьев и добрался в конце концов до самого Ковпака. Того только что назначили заместителем председателя Верховного Совета. На приеме он выслушал посетителя и сказал:

— Дожидайся в приемной. До конца работы. Когда бы ни кончили.

Работали в кабинетах с высокими потолками допоздна. Товарищ Сталин не спит в Кремле, значит, и другим неположено.

— Уже почти ночью Ковпак зазвал в кабинет. Запер дверь на ключ и говорит: «Багато чего я на свете бачыв, а про это самое ничего не знаю. Давай, рассказывай». Я ему всю свою опупею и выложил. Вот как вам сейчас. Только там я полночи политграмоту излагал. В конце он крепко задумался. «Что ж с тобой делать, Григорьев?». А потом: «Паспорт я тебе, конечно, выправлю. А вот запрет на Киев… Отменить — не в моих это силах». Еще подумал. «В село поедешь? Директором школы». И называет глухое такое село, верст и верст от железной дороги. Вот там до полной реабилитации я и прослужил. Не только, значит, директорствовал, а и мове с литературой детей учил, истории. Даже, прости Господи меня грешного, арифметике. Вот так… А Ковпаку я по гроб жизни благодарен.

Может быть, слушая в ту ночь откровения бывшего заключенного, Ковпак мысленно чертил векторы? А что — и с ним такое могло приключиться, если б не ушел он до войны «партизанить»?..