Из славного рода. Патриарху украинской клинической неврологии Никите Маньковскому исполнилось 95 лет

24 декабря одному из патриархов украинской медицинской науки выдающемуся ученому-неврологу, заслуженному деятелю науки Украины, лауреату Государственной премии Украины в области науки и техники профессору Никите Борисовичу Маньковскому исполнилось 95 лет. Конечно же, годы не могли не коснуться его, но основные черты — блестящий ум, превосходная память, глубочайшая клиническая эрудиция славного врача-гуманиста остаются немеркнущими.

По культурным запросам, образу мышления, этическим предпочтениям Никита Борисович принадлежит к потомственной интеллигенции. Но жизнь распорядилась так, что три представителя замечательного рода — дед нынешнего юбиляра Никита Иванович Маньковский, его сын — крупнейший отечественный невролог академик Борис Никитович Маньковский и продолжатель впечатляющих исканий Никита Борисович отдали патриотическую дань и ратной службе.

Никита Иванович Маньковский много лет служил военным врачом в русской армии. Терапевт удостоился статуса действительного статского советника, что соответствует нынешнему званию генерал-майора. Безупречный этот путь привел, в соответствии с достойным продвижением, и к его причислению к потомственному дворянству, с сохранением титула в последующих поколениях. Впрочем, его сын Борис, ставший студентом медицинского факультета университета Св. Владимира в Киеве, как бы пренебрег этой избранностью: как и Анатолий Луначарский, его соученик по 1-й гимназии, он входит в состав социал-демократических кружков, а в 1904—1905 гг. участвует в студенческих волнениях, за что отчисляется из университета. Без права восстановления...

Декабрь 1914 года, когда в мир приходит Никита, сулит Отчизне невиданные испытания и тревоги. Киевские лазареты переполнены. В военном госпитале на Печерске на конец года находится на лечении более 6 тысяч раненых, а суточное поступление достигает 700 человек. Во врачебные ряды госпиталя, что подтверждают документы времени, в качестве младшего ординатора, а потом лекаря неврологического и психиатрического отделений вливается и Борис Маньковский. Собственно, в этот период он впервые соприкасается с аспектами нейротравматологии. Эти проблемы, наряду с необыкновенными открытиями и предвосхищениями, будут пребывать в круге внимания ученого на протяжении сорокалетней деятельности во главе кафедры нервных болезней в Киевском медицинском институте.

Как выглядели военные такты в вызовах судьбы Никиты Борисовича Маньковского? В сентябре 1939 года его, аспиранта кафедры физиологии (до прихода в медицину он окончил электромеханический техникум, проработав после этого в течение года электромонтером в экспериментальных мастерских при КПИ и даже поступил туда), мобилизуют в армию. Вначале он младший врач полка, потом переводится в качестве преподавателя во вновь сформированное Киевское военно-медицинское училище. Таким образом, к началу войны недавний мечтатель о физиологических эмпиреях, применительно, конечно, к неврологии, уже доподлинно знаком с доктриной советской военной медицины: максимальное оказание помощи раненому на поле боя и быстрая госпитализация. Ведь сокрушительные битвы не за горами...

Первые раскаты войны. Училище передислоцируют в Свердловск, но через 12 дней всех молодых преподавателей заменяют пожилыми, и основной состав училища уходит на фронт. Так военврач Никита Маньковский оказывается в апогее оборонительных, а затем наступательных действий Красной Армии тех дней.

Как и большинство ветеранов войны, Никита Борисович трепетно относится к той бессмертной эпопее, в деталях помня каждый день и час. Знаменательно, например, что в ярком интервью, которое у него в 2002 г. взял доктор медицинских наук Владимир Медведь, Никита Маньковский так рассказал об этом фрагменте своего пути: «Я попал на формирование 363-й стрелковой дивизии в Камышлове под Свердловском, и уже в конце октября нас перебросили под Москву, где развивалось наступление немцев, рассказывал он. Наша дивизия внесла свой вклад в разгром гитлеровцев под Москвой. Был осуществлен прорыв, и врагу пришлось отступить на 60—120 км от столицы. Тогда я впервые увидел большие поля сражений с подбитыми танками, пушками, огромным количеством трупов. Я продолжал службу в одной и той же дивизии — командиром медико-санитарной роты при медсанбате, затем командиром медсанбата. В марте 1942 г., когда было введено звание гвардейских частей, наша дивизия стала именоваться 22-й Гвардейской стрелковой дивизией. В середине 43-го она была переформирована со своим командованием во 2-й Гвардейский механизированный корпус. В конце года меня назначили начальником 1 отдела 168 полевого эвакопункта 2-й Гвардейской армии. Я отвечал за эвакуационную работу всех госпиталей армии (а их было около 25). Так, в одной армии я прослужил всю войну до контузии в марте 1945 г. во время боев под Кенигсбергом. Взрывной волной меня швырнуло на какую-то бетонную конструкцию. Контузия была тяжелая, с переломом костей таза. Несколько недель я пролежал в Каунасе, затем меня переправили в Москву, в госпиталь на базе Центрального института травматологии, начальником которого был академик Н.Приоров. В апреле ко мне приехала жена, тоже врач (моя соученица по мединституту), и стала просить у Приорова разрешения перевезти меня для дальнейшего лечения в один из госпиталей Киева. Приоров сказал, что это было бы неразумно, поскольку мне нужно пройти специальное трехмесячное вытяжение, иначе я буду ходить как утка. Жена сказала, что я не артист балета, что мы это переживем, и добилась моей эвакуации в киевский эвакогоспиталь, размещавшийся в нынешнем здании Минздрава. Там я пролежал с 30 апреля до конца июля 45-го. В июле меня перевели в другой госпиталь, на ул. Саксаганского, 75. После выписки я получил II группу инвалидности, с которой пребывал в течение четырех лет, а потом как-то перестал ее подтверждать и все забылось».

По вертикали судьбы

И вот пробежали десятилетия. В утреннем свете декабрьского снежного дня, в уютной комнате в доме на Печерске, стены которой украшают необыкновенные картины, мы беседуем с Никитой Борисовичем, чтобы вглядеться в пространство прошедшего времени его глазами.

— Дорогой Никита Борисович, в вашей замечательной домашней библиотеке как-то сразу выделяются французские издания. Вы ведь увлекаетесь чтением классиков в оригинале. Откуда эта языковая палитра?

— Понимаете, получилось так, что в первые годы советской власти в Киеве, у нас в школе (на углу нынешних бульвара Шевченко и Пушкинской) работали прекрасные учителя. Литературу читала Анна Пантелеймоновна Снежкова, «бестужевка», как и сестра моего отца. Отсюда, возможно, и моя любовь к французской литературе, привитая мне тогда. Окончив семилетку, поступил в уже упомянутый техникум, в соответствии с модой на инженерию. К слову, пусть я и рос в медицинской семье, Борис Никитович совершенно не настаивал на моем врачебном профессиональном выборе. Но однажды я попал на лекцию легендарного хирурга Алексея Петровича Крымова в научном обществе. Самобытный ученый, брат знаменитого московского живописца, в период Первой мировой войны хирург-консультант Юго-западного фронта, с которым в эти месяцы общался и Борис Никитович, очаровал меня. И мои медицинские импульсы вдруг пробудились. Удалось досдать несколько общих предметов и перевестись в медицинский институт. Тогда это было вполне осуществимо...

— Но, как бы пролетев над интереснейшими годами в ареопаге медицинских знаний в Киеве и над вашей военной страдой, давайте перенесемся в обстановку первых послевоенных лет, в хронику которых кстати, вписано и ваше директорство в Черновицком медицинском институте...

— Действительно, самозабвенно преодолев последствия военной травмы, я погрузился в научный поток. Этот взрыв самоотдачи был, как мне кажется, весьма характерен для уцелевших фронтовиков, по-новому оценивавших горизонты предстоящего. Тут стоит повторить фразу, которую я однажды услышал от одного из моих сегодняшних собеседников, профессора Трахтенберга — «День как маленькая жизнь». В конце 1945 г. начал работать в Киевском психоневрологическом институте. Это было выдающееся учреждение, на базе которого в 1950-м
возник институт нейрохирургии.

Я определился как классический невролог, однако с морфологическом базисом. В
1948 году, достаточно оперативно, защитил кандидатскую диссертацию «Инфекционные поражения спинного мозга: патологическая анатомия и некоторые вопросы физиологии». И меня по конкурсу перевели ассистентом кафедры нервных болезней альма-матер.

— А затем вас направили в Черновцы?

— Это произошло в конце 1950 года. В незнакомый город ехал с опасениями, ибо никогда не принадлежал к административной элите. Но, кажется, оказался неплохим директором, толерантным и вместе с тем принципиальным. Это были нелегкие годы, назревало «дело врачей», к счастью, завершившееся их спасением...

Проработал на Буковине, которую полюбил, в течение пяти лет. Стал заниматься докторской диссертацией, и это позволило ходатайствовать перед Минздравом о возвращении в Киев, поскольку требовалась отсутствовавшая в Черновцах современная научная база. Меня сменил на начальственном посту профессор-хирург Михаил Маркович Ковалев.

Итак, в 1959-м вы старший научный сотрудник Института физиологии имени А.А. Богомольца, защищаете докторскую диссертацию...

— Тут подходит строфа из стихотворения «Времена не выбирают»... По настоянию Минздрава я становлюсь проректором Киевского медицинского института. Возвращаясь и на кафедру нервных болезней. А в 1961 г. приходится ее возглавить, сменив Бориса Никитовича, создавшего здесь отличную школу. Наконец, складывается траектория, наиболее приемлемая для меня и как для педагога, и как для врача — неврология. Ведь в этой профессии, если хотите, моя духовная сущность.

— Ваш врачебный опыт становится весьма востребованным. Среди тех, кому пришлось оказывать специализированную помощь, был и премьер страны Алексей Косыгин. В чем состояла памятная коллизия?

— Этот эпизод описан в книге В.Медведя «Диалоги о медицине и жизни». Но его стоит коснуться в ракурсе нелегкой темы — здоровье и власть. У А.Косыгина во время речной прогулки возникло кровоизлияние в оболочку мозга. Был срочно созван консилиум с моим участием. Алексей Николаевич был в полном сознании, но нарастала головная боль, и требовалась спинномозговая пункция. Родные пациента не давали согласия. Прошла ночь, и состояние ухудшилось. Собственно, решение о пункции, поддержав мнение врачей, принял сам Косыгин. Диагноз подтвердился. И адекватное лечение помогло. Однако не у всех высокопоставленных пациентов присутствовала такая самокритичность. Подобные, если вдуматься, не только профессиональные, но и нравственные поединки и прецеденты остаются нередко за завесой тайны. И все-таки в моем своде врачебных усилий данный благополучный исход утешает меня: А.Косыгин, как я считаю, многое сделал для державы былых времен. Но дальше, дальше... Хотелось бы перейти от частного к общему, к моему превращению в нейрогеронтолога, к новой главе в быстротекущей повести жизни.

Жизнь к годам

— В нашем мысленном путешествии мы следуем теперь на площадь Шевченко, где находится Институт геронтологии имени Д.Чеботарева АМН Украины, кровно связанный с вашим нынешнем кредо...

— Хочу отметить: мне приятно, что институту недавно присвоено имя Дмитрия Федоровича Чеботарева, с которым как многолетним директором учреждения я плодотворно трудился. Когда я в начале шестидесятых был приглашен сюда, оказался перед выбором. Моя докторская диссертация была посвящена ревматическим поражениям нервной системы, я консультировал в различных клиниках. Но все более склонялся к проблемам нервной системы и возраста. Уязвимость лет по ряду доминант более всего сказывается на неврологической капитуляции. Но ведь с другой стороны — это обратимые или частично останавливаемые синдромы. Меня при переходе в этот институт вдохновляло и то обстоятельство, что тут до Д.Чеботарева закладывал фундамент геронтологического форпоста академик Николай Николаевич Горев, здесь же трудился блистательный физиолог Владимир Вениаминович Фролькис.

— И заключительный вопрос в нашей беседе. В вашей фотолетописи есть снимок с внуком Льва Толстого Сергеем Михайловичем Толстым. Пожалуйста, несколько слов и об этой фреске бытия.

— Сергей Толстой, известный во Франции врач, работавший в пригороде Парижа, в шестидесятых годах приезжал в институт геронтологии. Я помог ему обзавестись «сывороткой Богомольца», которая тогда была популярна в Европе как лечебное омолаживающее средство. Тогда мы и сфотографировались.

Мы покидаем гостеприимный дом замечательного врача и чудесного человека, династия которого простирается в пространстве трех веков. Нет большей радости, чем прикосновение к уму и сердцу необыкновенной личности, своей судьбой доказавшей: время фактически не властно над ней. Именно такую поразительную встречу нам подарил, казалось бы, самый обыкновенный день.