Хата опустела

Записал рассказанное 13 августа 1996 г. Михайло Шуляк, односельчанин

Однажды, когда я выдоила корову, ко мне подошел Пилип. Его семью называли «Шматки», они жили в Селиском. Он был высокий и худой как щепка, голоднющий, потому и выпил молоко до дна. Я пошла к маме и плачу, говорю, что Пилип молока не оставил нисколечко. Мама говорит: «Пусть, цыц, может, только и того что выпил, может, оно в его жизни последнее». И то была горькая правда, потому что на следующее утро тот бедолага умер. Умерли и его отец, брат Микола и сестры.

Наши соседи Удоды возле хаты варили черепаху, позвали меня. Я маме рассказала, как то бедное божье создание мучилось. Мама заругала меня, говорит: «Зачем ты туда пошла, они же могли и тебя сварить и съесть, как ту черепаху!» А те Удоды - Иван, Василь, Мария и Мотря таки поумирали.

Петро Козин, его называли Петр Великий, а по прозвищу «Годзь», сбросил их в яму и обратился к мертвым: «Вы переписываете на меня хату?» да и поселился в ней. Петро ходил по хатам и крал, краденым кормил свою семью, потому его дочки остались живы.

Нас всех спасла корова, но тот Петр Великий, он был действительно большой, пришел и к нам украсть корову, а чтобы никто не мешал, снаружи запер двери хаты. Он стал отвязывать корову, а она замычала. Мама услышала, выбила окно, выскочила и бросилась спасать кормилицу. Она еще в хате схватила макогон и стала им бить Петра Великого, да так, что он еле ноги унес.

Как-то Петр Великий пришел ко мне, естественно не на вечерницы, потому что тогда было не до посиделок, да и женатым был, да и воров в гости никто не приглашал. Тогда облагали большими налогами и приходилось продавать все, чтобы их заплатить. Кто не мог, у того забирали скот или что-то другое. Я не успела уплатить весь налог, пошла к соседу занять пять рублей, а Петро не стал дожидаться и забрал мою телку, но это ему не удалось. Я пожаловалась брату, он схватил лопату, отнял у того мародера телку, а самого стал бить лопатой и тем, что попало под руку. Бил по голове, по рукам и так гнал аж до его хаты. Тот хапуга кричал, как зверь, однако его защищать не вышел никто, так как он всем людям причинял лишь зло и немалое. Ворюга знал, что его будут судить, и чтобы на допросах не мучили, отравился. Но душегубов было много и после него, они были еще хуже, их назначали точно такие же из района. Да и тогда было такое бесправие, что кто что хотел, то и делал, так же как и сейчас.

Я ходила в школу, училась хорошо, но закончила только три класса. Куда же пойдешь дальше учиться, если сапоги обувались попеременно и не во что было одеться. Мама говорит, что учиться нужно хлопцам, а девчатам для прялки достаточно и трех классов. Мне уже исполнилось 16 лет и меня назначили сельсоветовским уполномоченным. Я видела, как райкомовские ставленники стаскивали в сельсовет людское добро, даже убогие пожитки. Нанесут полное помещение и падают уставшие, как убитые. Однако уже к утру в сельсовете от людского имущества не оставалось ничегошеньки - те коллективизаторы растаскивали людское добро по своим домам, так что от него не оставалось и следа, и так было ежедневно, а таких, как Ладим Гутах и Малетий Адименко, никто и не судил бы.

Мой брат Яков Коломиец был уже полуживой и на карачках еле перелез через огород к соседке Оляне, девичья фамилия Бондаренко, чтобы вырвать зеленую луковичку. Оляна хоть и была хромая, но на голодного налетела ястребом, схватила то дитя, дважды ударила об землю и убила. Позже ребенок Оляны перелез в мой огород, за чесноком. Я говорю хромой: так что, и мне твоего ребенка убить, как ты убила моего трехлетнего братика? А она отвечает: «Я тебе заплатю». Я не стала тех денег брать, но и зла ребенку не причинила, только на Оляне побила большую палку.

Было и такое. Один из комнезамовцев привел Спиридона в сельсовет и запер его в хлеву. А за что - не помню, возможно, за то, что не поклонился или не поблагодарил за то, что выгребли из его хаты все под метелку. Меня заставили стеречь, чтобы тот Спиридон никуда не сбежал. Ночью он разобрал хлев и удрал, а утром комнезамовцы набросились на меня с криком: «Где арестованный?!» А я говорю: он ведь здоровый мужик, а я еще девчонка, разве ж я могла его удержать. Я же говорила, что зря меня ставите стеречь его. Даже если бы хотела задержать, то он меня швырнул бы, как какого-то цыпленка, да и пошел бы куда надумал.

На нижней улице была женщина, ее называли Сантулиха. Она в наше село приехала с какого-то другого села. У той женщины было трое детей, но все они умерли, и хата опустела. У нее родных, наверное, не было, так как на похороны и после того не приезжал никто. Ее мужа Карла Козиненко репрессировали просто ни за что. Он в церкви пел в хоре и сказал о новых хозяевах: «Где же оно все возьмется, если они не хотят работать!» Его выдала какая-то учительница, это было в начале тридцатых годов.

За речкой, со стороны села Пугачевки возле Голаса Вощенко жил Сакий, у него была левада, хату построил, хлевы, но все это забрали, и он вынужден был на своем подворье выкопать землянку, чтобы там как-то укрыться хоть от дождя и переночевать. Его хотели выселить и из той землянки, говорят: «Мы тебя и там найдем!», а он отвечает: «Так я в пруд пойду!» После этого раскулачники его уже не трогали.

Тогда всякое было. Аронова мать говорила: «У меня есть сыночек, он обо мне позаботится», а он ее убил и закопал. Но яма была мелкая, собаки труп вырыли и так люди узнали о том, как сыночек позаботился о маме. Больше всего хат было в Селиском, в нем было и больше всего многодетных семей, они состояли из десяти, а то и из пятнадцати душ, но все они поумирали.

Одного человека звали Рога, потому и всю улицу называли Рогаивкой. На ней жили Щабельские, они были очень крепкие, но и они все вымерли - Василь, Виктор... из девочек была только Сашка. Все хлопцы были, как дубы, но и они все умерли. Умерла жена Ивана Сухомуда Настя с сыном. Умерли Иван, Илько, Голита. Умер и Сухомуд Степан с Секлетой и дочкой. Такая же судьба Сухомуд Милияна и Ганны.

У Козиненко Наталки умерла вся семья, муж Юхим. Старшие братья что-то где-то раздобудут съестное и никому не дают. Самый маленький, трехлетний Павлик на карачках ползет к ним и говорит: «Дайте хоть перед смертью, хоть что-нибудь, хоть немножко, потому что я уже буду помирать...», но никто ему ничего не дал и он вскоре умер.

Заворитный Микита умер с голода, не хотел работать. Гордей сказал мертвому сыну, которого в яму посадили: «Не хотел работать, сидел, так сиди и тут, потому что можно было как-то шевелиться хоть немного и спастись». А Ладым Гутах хоть и был гавкуном, но и семья его - дочки Ганна, Катерина и трое малых детей, и сам он также умерли.

Карпо и Наталка Коломиец имели 16 детей, трижды имели близнецов (были и смешанные близнецы - мальчики с девочками), но тринадцать из шестнадцати душ умерли. Из близнецов осталось только одно дитя, из последних. У Якова Козиненко после смерти первой жены была вторая, от обеих жен было восемнадцать детей, но все они умерли с голода...

Мы ходили в поле, собирали мерзлую картошку. Она в хате разморозится, мы шкурки отбрасывали, а саму терли на терку и пекли оладьи. То же самое делали и из цвета акации, терли его в макитре. Мне тогда было 18 лет, я работала на лошадях, за работу давали 200 граммов испеченного хлеба, его давали только тем, кто работал в поле. Но что там те граммы для голодного трудяги. А нужно же что-то принести еще и домой, для родных.

Председатель колхоза «Перемога» Селин говорил, что кто будет работать честно, тот умрет, а кто будет работать и немного приворовывать, тот выживет. Мы в этом убедились, поэтому кто мог, тот и воровал. Не хотела умирать и я - при посевной с поля приносила по миске зерна. Запрячу его в мешочке, зарою в землю возле дерева и помечу место, чтобы не забыть, где зерно в мешочке лежит. Украдешь ту миску зерна и идешь ночью, чтобы никто не увидел и не отнял, несешь, чтобы спасти жизнь себе и семье.

За кило украденного зерна давали год тюрьмы, за два кило два года. Семену Гуле за три килограмма дали три года тюрьмы. Тогда у людей и жернова забирали, разбивали их, чтобы люди не мололи, запрещали и делать жернова, чтобы зерно сдавали государству. Но люди все-таки их делали, в мешках носили в далекие села, на станции и куда-то возили, потому что нужно было покупать продукты.

За Козинами до самого карьера была свекла, ее прорывали, и люди лишние корешки носили домой. Но кто-то донес, что люди берут и свеклу побольше, тогда под вечер их уже подстерегали, на запруде задерживали. Ганна Шмалийка тоненькую свеколку набросала за пазуху, но ее поймали и вытрясли те корешки, чтобы привлечь к суду. Когда же увидели, что то стебельки тонюсенькие, из прорванных, тогда ее отпустили.

У женщин ноги пухли с голода, и бедняги вынуждены были спасаться тем, возле чего работали. Но если кто-то попадался с крупненькой свеклой, или уже с большой в середине лета или при сборе осенью, то беды не миновать.

Помню случай, приключившийся со мной. Как-то за Чернечим поздно вечером я набрала с ведро сахарной свеклы да и несу домой. И вдруг едет какой-то мужик подводой, кажется Деркач, и предлагает подвезти. Я села и клумачок положила, да сразу и не догадалась, почему он меня пригласил. Но по дороге он начал что-то ворчать, и я поняла, что меня ждет дальше. Деркач был уверен, что я от него сбежать не смогу, потому и не оглядывался, а я этим воспользовалась и под громыхание подводы потихоньку по одной повыбрасывала из мешочка всю свеклу.

Приехали мы в село, Деркач останавливается возле сельсовета и говорит, чтобы я с мешком краденой свеклы шла за ним в сельсовет. А я взяла пустой мешок и набросилась на него, как мокрым рядном: «Какие буряки? Чего ты ко мне пристал?! Ты меня взял, чтобы подвезти, а на деле, чтобы посадить в тюрьму? За что?!» А он увидел, что я оставила его в дураках и что ему самому солоно придется, да как ударит картузом об землю, да как заматерится, так бесновался, что прямо кипел, но не бил. На том его выслуга на мне и закончилась.

Мой заработок был не только на поле, но и возле коровы. Я носила молоко на Козинский карьер, меняла на хлеб. Разолью глечик молока на двоих, дадут мне за него по кусочку хлеба, и то уже было чем червячка заморить. Съем того хлеба, еще и домой несу, потому что и семью надо спасать. Хлеб из карьера носила тоже ночью, чтобы никто не отнял. Я была худая, но ноги не пухли, потому что пила молоко, оно все-таки не вода. Выпью с литр молока, немного хлеба, да так и спаслась.

Но не всем посчастливилось выжить в те страшные годы. Люди с голода падали словно подкошенные. Для умерших выгребут маленькую ямку, и без гроба так и засыпают. А если до кладбища было далеко, то хоронили дома, в огороде, возле хаты.

Мой отец в знак протеста против голодомора отравился. Говорит: «Как это так, чтобы все было и все отняли, оставить людей ни с чем, с голыми руками и на верную смерть, на муки?! Лучше умереть, чем так мучиться!» Выпил литровую кварту мелясы, потом по стене сполз и упал, мелясная отрава все в нем внутри сожгла и он, горемычный, умер.