Евгений Сверстюк: «Я разыскал оригинальную публикацию тайного выступления Сталина против Довженко»

Творческое наследие и жизненная планида Александра Довженко по-прежнему волнуют многих украинских исследователей. Среди них Евгений Сверстюк. Недавно он подготовил и издал второй вариант книги о гениальном украинском режиссере, постановщике «Земли», «Щорса», «Арсенала». В интервью «ЗН»
г-н Сверстюк перевернул одну из малоизвестных страниц жизни Довженко, связанную с выступлением Иосифа Сталина 30 января 1944 года.

Александр Ткачук — Пан Сверстюк, очень импонирует ваш беспрецедентный замысел разностороннего освещения фигуры Довженко. С чего все началось?

Евгений Сверстюк — В 1980 году в Мюнхене вышла книга известного литературоведа, редактора журнала «Сучасність» Ивана Кошеливца «Олек­сандер Довженко». Земляк Довженко, родом с Черниговщины, он очень хорошо чувствовал и понимал Довженко с полуслова и хорошо запомнил советские реалии 30-х годов. Кошеливец любил своего земляка по-довженковски, то есть не взирая ни на что и все прощая. При этом без идеализации и фальши. Вот он и дал мне свой сокращенный вариант и попросил что-то добавить от себя…

А.Т. — Наверное, предчувствуя, что в Украине и в дальнейшем будут творить параллельный образ, приукрашенный приманками в стиле постмодерна.

Е.С. — В самом деле, наши украинцы с Запада как-то повзрослели в атмосфере чужого мира, освободились от «партийности и народности» — и набрались трезвости.

А.Т. — Чем отличается второе издание от первого?

Е.С. — На обложке появился новый подзаголовок: «Образ диссидента» — вместо «Затемнені місця» в первом издании. А это существенно меняет подход.

«Затемнені місця» — эти скромные слова принадлежали Ивану Кошеливцу. Он большой мастер раскрывать затемненное, засекреченное и замалчиваемое, ведь сам прошел школу сталинской дезинформации и знал их приемы, и потому особенно ощущает смелость гения — стать выше барьеров. Иван Максимович дал мне для публикации свои выписки «З недопалених щоденників» и аналитическую статью «Затемнені місця».

Я почувствовал, что здесь есть основательный критический анализ, но не хватает официального взгляда на Довженко — глазами КГБ. Для второго издания я разыскал оригинальную публикацию секретного выступления Сталина против Довженко. Кстати, выступление было настолько тайным, что его не включили в девятый том произведений Сталина. Доносы на Довженко — это бесценный главный источник информации, которым руководствовались власти. Это и его дамоклов меч.

А.Т. — Можно было бы разыскать авторов этих анонимных «произведений»?

Вы узнаете, что это названия произведений Юрия Смолича. Автор установил, что самые лучшие аналитические доносы на Довженко писал именно Юрий Смолич. Оказывается, в своих «Розповідях про неспокій» Смолич повторяет те же предложения, которые писал в доносах.

А.Т. — Конечно, он был уверен, что доносы никогда не опубликуют. А какого вы мнения о Смоличе — знали его?

Е.С. — Его все знали, хотя бы по песенке:

«Взяв машинку та й наклацав:

«Мир хатам, війна палацам».

Потім вибрав собі плац

І побудував палац».

Называли его «черным генералом», а кое-кто — просто «сволочь». Он же официально специализировался на теме «буржуазных националистов».

А.Т. — Так, может, и Довженко знал его с этой стороны?

Е.С. — Конечно, знал. Но что он мог сделать, если в Киеве был только один теплый дом, в котором его не боялись принимать. Кроме того, хозяин хорошо осведомлен, не боится с легкостью говорить обо всем.

А.Т. — Говорят, что Грыгор Тютюнник об одном писателе однажды сказал: «Я знаю, что он стукач, но уж лучше пусть будет тот, которого я знаю…» Кстати, за вами тоже, наверное, было большое досье?

Е.С. — Конечно, не такое большое, как по Довженко, но где-то длиной на лет 10—12, еще с Полтавы. И не столь интересное: внутри между шестидесятниками не было их людей. Но уже в
65-м я слышал, что у них есть «специалист по Сверстюку». Кто-то из них вложил мне в уши, что досье уничтожено в 1990 году.

Довженко для них был особенно интересен и тем, что мировая величина, и тем, что почти все говорил откровенно. (Кроме как о Ленине и Сталине.) Мы в 60-е годы уже привыкли к прослушкам, тогда как для Довженко еще гудел магнитофон из соседней комнаты у Смоличей…

А.Т. — Почему выступление Сталина в Кремле 30.01.44 года было секретным?

Е.С. — Вождь готовился к освободительной миссии в Европе и приостановил демонстративное людоедство…

А.Т. — «Диссидент» — это точно подходит к Довженко или с наложением более поздних реалий?

Е.С. — Я полагаю, он классический диссидент. Разделял веру в идеалы коммунизма и действовал в этой парадигме. Ко мне больше подходит выражение «узник совести», ведь какой я диссидент, если у меня другой Бог и другие святыни?

История, написанная кровью, и история, писанная чернилами, — это разные истории. Просматриваю западные публикации о сопротивлении коммунистическому режиму — Украина там мало заметна. Пишущий историю пишет о себе и своих близких знакомых.

Даже Довженко как первый самый откровенный в СССР диссидент остался незамеченным. Знают его как кинорежиссера, но не знают как потрясающего оппозиционера коммунистическому режиму — оппозиционера не декларативного, а по основным вопросам. Но если сравнивать характер и глубину оппозиционности к самой сути этого режима, то Довженко выходит на первое место не только в Украине, но и в СССР.

Мы не будем серьезно рассматривать так называемую политическую оппозицию к Сталину. Не будем говорить и о кухонной оппозиции, где рассказывались политические анекдоты о ВКП(б) и вождях. Да и не будем требовать выступлений против коммунизма, ведь это уже была бы нелегальная деятельность. Намного более весомой и эффективной была критика системы со стороны национального, со стороны религиозного, со стороны эстетического и этического и, как правильно заметил Сталин, «ревизия политики партии по основным, коренным вопросам».

Если бы в руки вождя попали дневники Довженко, он бы назвал позицию автора вражеской к коммунистической системе вообще. Но эти дневники были сожжены, а то, что попало в наши руки, видно, считалось более лояльным. Каждый раз изумляешься, читая их: ведь этот высокий человек жил в стране верно­подданных. У них «лауреат сталинской премии» выступает по сути как изгой, который никак не может понять и принять государственный порядок, при котором правду называют ложью, а ложь — правдой, при которой творческому человеку не дают жить, а нации не дают расцвести, не то что плодоносить. Он не приемлет теории и практики классовой борьбы, он не приемлет даже внешнего вида и одежды вождей, начиная с выс­ших.

Но он не изгой, у него все это болит как рана народа, разрушаемого насилием партии, представленной людьми жестокими и тупыми. Даже образование, которое называли «самым демократическим в мире», по словам Довженко, «превратило миллионы неграмотных в миллионы малограмотных», которые думают и разговаривают на суржике. «Упрощенчество обнялось с простотой».

А.Т. — Вы включили в книгу поэму «Хата» — это произведение самиздата?

Е.С. — У меня сохранилось это произведение как самиздатовское еще
с 60-х годов. Может, оно позже и печаталось.

А.Т. — Во второе издание включены и дневниковые записи Олеся Гончара. Но это не записи современника, а мысли, возникшие уже в 90-х, на основе прочитанного… Можно ли говорить о них как о единомышленниках?

Е.С. — Там приложена и фотография. Присмотритесь — и увидите: там сидят на одной скамье классик соцреализма и диссидент. Конечно, тайная симпатия к Александру Довженко у Гончара была. Когда в 1993 году Олесь Гончар дал мне эту фотографию, помнится, в Конче-Озерной, то заметил: «Я сидел на этой скамейке и ждал, пока Александр Петрович выйдет от Хрущева. Он вышел молчаливый, даже черный».

А.Т. — Вот тогда и нужно было писать в дневнике о Довженко. Но ведь он боялся даже думать о том…

Е.С. — И почти ничего не знал. Сейчас нам трудно себе представить уровень осведомленности писателей, среди которых доступ к зарубежным изданиям имели лишь Юрий Смолич и те, «кому вверили работу по изобличению». По секрету они узнавались о настроениях и высказываниях в Кремле. Но даже украинское ЦК держало язык за зубами, чтобы не сболтнуть лишнего. Все питалось смутными слухами и политическими анекдотами, которые распространялись сверху вниз. Но теми, кто опрометчиво рассказывал, занималось КГБ, и даже в приговорах содержалось «распространение антисоветских анекдотов». Я слышал от жены писателя Валентины, что тайными мыслями Олесю Терентьевичу не было с кем делиться — не было уверенности, кто следит, а кто любит, и в самом ли деле любит.

Представьте себе, что может думать писатель в таком вакууме и далеко ли он может выйти за рамки цензуры. Только доверенные КГБ имели разрешение, но не на осмысление, а на идейно правильное использование вверенной информации.

К чести Олеся Гончара нужно сказать, что он набрался мужества говорить собственным правдивым языком где-то в середине 60-х, и его выступление на свой 50-летний юбилей «Літературна Україна» соглашалась напечатать только с купюрами. Более всего мучила лояльную украинскую интеллигенцию неясность с украинским языком: с одной стороны, призывали к «расцвету национальных культур», а очередные решения съездов повторяли коммунистическую программу «слияния наций и языков», что практически означало упразднение. Как метко писал Станислав Тельнюк:

«Українська мова — ми не проти.

Только больше нам ее не нужно».

На этом фоне Довженко с его мировыми проблемами, с раздумьями об Украине в огне, о завершении войны атомной бомбой, об обнищании мира без Бога, о судьбе Красоты и Правды в мире партийного утилитаризма — высится одиноко и бесстрашно.

А.Т. — В статье В.Клименко сообщается, что Александр Рутковский готовит свою психобиографию о Довжен­ко. Вы случайно не видите связи этого замысла с вашей несколько рискованной публикацией «Розіп’ятий праворуч», в которой были намеки на Довженковское разбойничанье в эпоху классового разбоя?

Е.С. — Вопрос довольно деликатный, рассмотрение разбойничанья требует большой корректности. С одной стороны, есть свидетельство о Довжен­ковском увлечении большевистскими планами, об определенном сближении его с Маяковским (правда, накануне самоубийства), о причастности его к работе ЧК в Варшаве (правда, это, скорее, сенсационный прием Р.Корогодского), о близости к Сталину (являющейся скорее модным смакованием, самозащитным распространением слуха, нежели чем-то реальным).

В конце концов есть всяческие выдумки о Довженко после «революционной романтики» «Арсенала», который многих зацепил. Но, с другой стороны, Довженко среди советской «богемы» не случайно славился своими традиционализмом и чистоплотностью, а в дневниковых записях очень уж акцентировал то, что успокаивает его чистую совесть.

Немногие умные писатели сталинской эпохи любили говорить о чистой совести. Довженко в самом деле был романтиком, вышедшим из набожной украинской хаты, которую так трогательно опоэтизировал. В поиске грехов Александра Довженко, так же, как Тараса Шевченко, особо не разгонишься: они жили в неволе, в плену.

А.Т. — Мы являемся свидетелями быстрого забвения имен, гремевших еще 20—30 лет назад. Ведь об А.Корнейчуке знали даже дети. Некоторые засветились во время перестройки, как Рыбаков с «Детьми Арбата», на один сезон. Есть такие, которые и сейчас пытаются подпитать память о себе, но лучше бы они молчали. А вот Довженко светится и привлекает — и явно не своими фильмами.

Е.С. — Тайна имени — это тема вечно интересная. Память хранит драматические имена, до конца не раскрытые таланты, трагические судьбы, эвфорионов, вспыхнувших и загадочно погасших. Все поколения вспоминают Сковороду, Шевченко, Гоголя. Слава любит Тычину, несмотря на то что он был обесславлен. Слава покинула Байрона — наверное, он исчерпал весь возможный ресурс. Слава не забывает Моцарта, хотя современные дети считают, что это тот, кто придумал интересные мотивы для мобилки...

А вот Александр Довженко продолжается, поскольку продолжаются его тревожные раздумья о судьбе своего народа. Он во время обмеления выглядит как айсберг, хотя прекратилось колдовство над его вершиной. Он становится актуальным, когда его читают люди свободные и не запуганные. А запуганные, которые были голосом начальства и толпы, отшумели вместе со спектаклем, в котором главную роль играло лукавст­во. Ведь это оно говорило Довженко: «Вас нет, и не предполагается, чтобы вы вновь возникли».

А.Т. — Наверное, что-то все-таки чувствовал ныне забытый Юрий Смолич, когда вспоминал: «… Довженко и Я». Ведь в то время стоять возле Довженко было неполезно?

Е.С. — Чувствовал, что Довженко останется, а коллеги из тайного ведомст­ва все правильно поймут. Вообще, эти «информированные товарищи» доверяли тому, что пишут на Западе и не очень доверяли публикациям даже в газете «Правда». Они знали, что «Правда» завтра устареет, а частое упоминание их имен только пощекочет самолюбие и возбудит неискренние комплименты со стороны коллег. Слово обладает большой и вечной силой тогда, когда оно проистекает из своих сакральных источников и несет в себе вечную правду как эманацию божественного Логоса.

А.Т. — А все-таки, что делать с неправдой «Арсенала», «Щорса», «Мичури­на» и других заказных фильмов, которые сам Довженко не любил и мы не полюбим? Ведь говорил И.Кошеливец, что в «Арсенале» «страшная неправда, воплощенная в гиперболизированных экспрессионистических образах», «эффект увлечения идеями фальшивой эпохи».

Е.С. — Не думаю, что эти фильмы будут и будут смотреть. Но с расстояния времени блекнут социальные реалии и факты истории. Убежден, на Западе и тогда, в 30-е годы, фильмы Довженко оценивали по художественному новаторскому мастерству, а не вникали в их идейное содержание. «Не что, а как!» Какая это была адская работа — провести фильм через десятки цензурных инстанций и при этом сохранить достоинство художника!

Иван Кошеливец пишет, что все произведения Александра Довженко питает любовь к Украине. Что любовь — это правда, но питает ли? Сейчас я бы сказал: во всех произведениях Довженко присутствует драма плененного автора, его страдания, и нет в них радости свободного творца. И мы верим ему, когда он говорит, что всегда имел желание принести своему народу «утешение, отдых, хороший совет и понимание жизни». Но не разрешалось это делать. Он был настолько правдив, что сам рассказал о темных сторонах своего рода — и вместе с тем идеализировал тот род, и было в этой идеализации какое-то исправление той несправедливости, которая искажала природу божьего творения. Однако он нес в себе ту богатую природу, из нее рождались «Зачарованная Десна» и прекрасное видение встреч людей, разделенных тысячей лет, во снах. И мы видим здесь нечто более мощное и правдивое, нежели реализм фактографии.