ЕГО СЕРДЦЕ НЕ ВЫДЕРЖАЛО ЗАВИСТИ И РАВНОДУШИЯ ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ ВЕЛИКОГО ТЕНОРА

Энергичным, полным сил, строящим планы на будущее — таким я запомнил его в мае 1999 года. Через несколько дней после нашей встречи Анатолий Борисович улетел на гастроли в США и Канаду. В августе он должен был посетить Италию, но… 29 июля великого украинского певца не стало. Интервью, данное корреспонденту «Зеркала недели», оказалось последним в его жизни. Мы беседовали больше двух часов. Все самое главное, наболевшее вошло в материал «Соловьи не уходят на пенсию», напечатанный 29 мая 1999 года. И все же многое из нашего разговора тогда осталось, если так можно выразиться, за кадром. Поэтому в годовщину со дня смерти знаменитого артиста в редакции решили возвратиться к той последней беседе.

«АРТИСТ НИКОГДА НЕ ДОЛЖЕН ЗАНИМАТЬСЯ ПОЛИТИКОЙ»

Рассказывает Анатолий Соловьяненко. Май 1999 года

— С момента вашего ухода из Киевской оперы минуло более пяти лет, но это событие продолжают обсуждать на разных уровнях: оно не укладывается ни в какие рамки. То, что вы в расцвете творческих сил остались не у дел, оказались вне театра, которому отдали 30 лет жизни, иначе как абсурдом не назовешь. Но ведь иметь в стране певца высочайшего уровня, помимо всего прочего, еще и вопрос национального престижа. Неужели никто об этом не подумал?

— Руководители многих стран, выезжая с государственным визитом, в состав своей «команды» включают видных деятелей искусства. Кого возьмет в аналогичной ситуации наш Леонид Данилович? Никогда не забуду прием, состоявшийся два года назад по случаю пребывания в Украине президента Италии Оскара Луиджи Скальфаро. После моего выступления высокий гость взял меня за руку и при всех сказал, что ничего подобного в жизни не слышал, хотя хорошо знаком с творчеством «трех теноров» — Паваротти, Доминго и Каррераса. Во время приема мы с ним говорили на итальянском, который я выучил во время стажировки в миланском оперном театре «Ла Скала». Президент Италии подчеркнул (при всех присутствующих на приеме), что считает меня представителем не только украинской, но и итальянской культуры. А вскоре мне было присвоено высокое звание Командора Итальянской Республики. Рассказываю об этом вовсе не ради бахвальства. Просто хочу, чтобы вы поняли, как в других странах ценят деятелей искусства, чего, увы, не скажешь об Украине…

— У нас в последнее время нередко можно услышать, что успех футболистов киевского «Динамо» поднимает престиж нации. А искусство выдающегося певца, выходит, его не поднимает?

— Получается, что нет. Хотя сегодня мы можем гордиться только нашими народными песнями да достижениями в спорте. Больше пока, к сожалению, похвалиться нечем.

— Насколько мне известно, причиной вашего конфликта с администрацией Киевской оперы стало отсутствие рекламы выступлений. Однако, как мне кажется, то была лишь верхняя часть айсберга. А что осталось под водой?

— Во всем происходившем осенью 1993 года явственно просматривался злой умысел. Это касалось не только меня, но и других артистов, занимавших в театре первые позиции. От нас любой ценой хотели избавиться. За год до тех событий мне исполнилось 60. И я написал заявление, в котором просил перевести меня на договорную систему работы. Подобный документ должны были подать в дирекцию все певцы, достигшие 60-летнего возраста. Мне оформили пенсию, и теперь ежемесячно получаю свои 59 гривен 86 копеек. После этого я еще продолжал петь, а потом, воспользовавшись конфликтом, дирекция просто перестала оформлять со мной договор. Таким образом мое отлучение от театра прошло для нее легко и безболезненно.

— Многие знаменитые певцы — люди немолодые. Например, Паваротти за 60, Доминго и Каррерас через несколько лет тоже достигнут подобного рубежа. Значит, работай великий Лучано в Национальной опере Украины, администрация театра могла бы предложить ему перейти на заслуженный отдых?

— Вполне. И, мне кажется, никто бы директора за подобное решение особенно не пожурил. К такой вседозволенности нельзя относиться спокойно. Но еще больше поражает полное равнодушие власть имущих. О том, что происходит в нашей опере (речь шла не только обо мне, но и о Гизелле Циполе, Евгении Мирошниченко и других известных вокалистах), я говорил со многими руководителями, наделенными высокими полномочиями. Все они прекрасно осведомлены о ненормальной обстановке, сложившейся в театре. Но мой рассказ никого не подвигнул к каким-либо конкретным действиям.

— Анатолий Борисович, вы народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, которая в минувшие годы была самой высокой оценкой таланта и мастерства. Сейчас некоторые лауреаты просят данные отличия на афишах не указывать. Как по-вашему, они правы?

— Сегодня прошлыми званиями нередко даже попрекают: вот, мол, выслужился у советской власти. О Ленинской премии упоминать категорически отказываются. Но я на этом настаиваю, считая, что открещиваться от прошлых званий порядочному (и умному!) человеку негоже.

— У нас в последнее время усилилась политизация общества. В различные партии вступают писатели, академики, артисты и даже футбольные тренеры. В то же время некоторые деятели искусства подчеркивают свою аполитичность. Как к политике относитесь вы?

— Честно говоря, без особых симпатий. Кроме того, если бы я стал заниматься подобной деятельностью, пришлось бы распрощаться с вокалом.

— Вам делали предложения?

— Неоднократно. Конечно, нужен был не я, а мое имя. Таких визитеров я отшивал очень простым, но весьма эффективным способом. Могу поделиться, не претендуя на авторское вознаграждение. В подобных случаях я говорил: пожалуйста, согласен работать на вашу партию, но не за так — платите деньги. Естественно, меня тут же спрашивали, сколько я хочу. И тогда, не моргнув глазом, я сообщал: миллион. Чего, уточняли мои собеседники, гривен? Нет, долларов, отвечал я. А когда удивленные визитеры интересовались, зачем мне такая большая сумма, объяснял, что лично для себя не возьму ни цента — все будет истрачено на благотворительные цели. После подобного разговора представители данной партии мне, как правило, больше не звонили…

А вообще убежден, что искусство изначально обречено на сотрудничество с власть имущими, которым ничего не стоит любой театр прихлопнуть, как муху. Сегодня власти нас потихоньку душат, сокращая ассигнования на культуру. И тем не менее мы не можем и не должны вступать с ними в конфронтацию. Не наше это дело. Советская власть одарила меня многими высокими званиями, но я отдал ей, пожалуй, намного больше. К тому же руководители страны лишили меня возможности стать певцом с мировым именем.

— Существует расхожее мнение, что в жизни бас, как правило, гурман, выпивоха и неотесанный увалень, а тенор — эдакий оперный интеллигент и непременно большой женолюб. Сколь близко это к действительности?

— Когда-то еще говорили: у баса от водки голос только крепчает. Не верьте — любому искусству выпивка лишь вредит. Что же касается интеллекта, то дураков у нас, к сожалению, пруд пруди. Ими бывают и басы, и баритоны, и теноры. И не только они. Но когда иному тенору говорят: «Ты дурак!», он отвечает: «А голос!». Увы, в других сферах дураки не могут похвалиться и этим.

Повышенным влечением к слабому полу я никогда не отличался. К слову заметить, искусство накладывает на певца, особенно тенора, большие обязанности. Есть такой анекдот. Тенор пригласил к себе даму, с которой собирается заняться любовью. В последний момент он хлопает себя по лбу и восклицает: «Ох, я забыл. Ведь мне через месяц надо петь Радамеса в «Аиде!» Как говаривал когда-то мой старый товарищ и талантливый баритон Николай Кондратюк, вся беда в том, что до спектакля к женщинам ходить нельзя, а после него это уже не нужно. Я всегда смотрел на женщин сквозь призму своего искусства. Мой педагог часто напоминал: «Анатолий, искусство — тоже женщина. А двух женщин одновременно любить нельзя». Так что не следует отождествлять любого тенора с герцогом из «Риголетто».

— Даже у самого организованного и собранного человека иногда бывают накладки. У вас такое случалось?

— Однажды в антракте перед последним актом «Риголетто» мы с певцом Романом Майбородой заигрались в шахматы. Вдруг слышу по внутреннему радио истошный вопль помрежа: «Где Соловьяненко?!». И тут до меня доходит, что начался следующий акт. В этот момент музыка затихает, и во время паузы появляется герцог. А его нет. Проходит секунд десять. Оркестранты и все, кто находился на сцене, с ужасом ждут, что будет дальше. Что есть духу мчусь из гримуборной. Выбегаю из-за кулис и вижу вылезшие из орбит глаза дирижера… Это происшествие я запомнил на всю жизнь и никогда себе больше подобного не позволял. Однако сейчас в театре бывает и не такое. Одному певцу, занятому в «Севильском цирюльнике», пора было выходить на сцену, а он куда-то исчез. Так и не появился до конца акта. Что и говорить, это был настоящий цирк! Но самое интересное, что когда дали занавес, он вдруг объявился и с ужасом говорит: «Слушайте, я же не спел свою арию. Поднимите занавес и дайте ее исполнить»…

Много лет назад у меня был в Анапе концерт с оркестром. Дело происходило в открытом летнем театре. Светила полная луна. Вот она-то и выручила, когда вдруг погас свет. Естественно, сразу же вырубилось все усиление. Оркестранты в темноте не видели нот. И тогда, чтобы как-то выйти из положения, они покинули оркестровую яму и устроились на авансцене. Концерт продолжался при свете луны. Я пел без усиления, так сказать, вживую. Однако публика пришла в восторг. Потом я получил много писем. Их авторы сообщали, что это был самый незабываемый концерт в их жизни. В другой раз во время выступления в донецком Дворце спорта у меня отказал микрофон. Что делать? Я чуть «прибавил» звук и допел концерт. Потом кто-то из музыкантов заметил: «А знаете, многие сегодня поняли, что голос есть голос!»

— Как вы думаете, кто из современных эстрадных певцов мог бы повторить ваш «подвиг»?

— К сожалению, таких у нас почти нет. Однажды меня спросили, что бы я предпринял, если бы вдруг стал начальником, влияющим на попсу. Я ответил: категорически запретил бы петь под «фанеру», то бишь фонограмму. Но тогда с эстрадного небосклона сразу исчезло бы 90 процентов исполнителей.

— Не все же они безголосые? Пугачева под «фанеру» не поет. Неужели вы не считаете ее настоящим мастером?

— В большинстве ее песен видна пошлость. Конечно, никто не отрицает ее таланта. Она, безусловно, выделяется на общем фоне. Однако подобное искусство не должно быть предметом обожания и преклонения, а тем более — культа, сложившегося на постсоветском пространстве. Когда умер Юрий Никулин, в России чуть ли не был объявлен национальный траур. А смерть Святослава Рихтера прошла для большинства жителей страны почти незаметно. Я никоим образом не хочу бросить тень на светлую память Никулина или как-либо умалить его значение. Он был талантливым актером, своеобразной, яркой личностью. Однако за лучшего пианиста века, гениального музыканта все же обидно.

По моему глубокому убеждению, сегодняшняя попса, как выражаются спортивные комментаторы, находится на грани фола. Это типично потребительское явление, искусство «стакана воды». Настроить человека на возвышенный лад, очистить его душу от зла и грязи несравнимо труднее, чем просто развлекать. Высокое искусство исчезает и со сценических площадок, и с экранов. Во Франции существует закон, согласно которому 30 процентов эфирного времени должно быть занято национальной культурой. У нас же на телевидении симфонические концерты, романсы или народные песни — огромная редкость. Они воспринимаются как нечто из ряда вон выходящее. Если мы не начнем, не откладывая ни на день, целенаправленно воспитывать молодежь, несколько поколений для серьезного искусства будут потеряны.

«У АНАТОЛИЯ БЫЛ СИЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР. ОН НЕ ВЫПЛЕСКИВАЛ ОБИДЫ НАРУЖУ»

Рассказывает Светлана Соловьяненко. Июль 2000 года.

— Вспоминая о громком успехе, с которым прошли его гастроли в нью-йоркской «Метрополитен-опера» в 1977—1978 годах, Анатолий Борисович упомянул и о некоторых осложнениях нетворческого характера. Что он имел в виду?

— После того как Соловьяненко спел в Нью-Йорке оговоренные в контракте 10 спектаклей, американцы предложили ему через месяц вернуться и спеть еще 10. В истории знаменитого театра такого еще не было. Но меня во второй раз в США не выпустили. В то время лишили советского гражданства Мстислава Растроповича, Галину Вишневскую и генерала Петра Григоренко. Очевидно, власти, боясь, что мы можем остаться за границей, решили перестраховаться. За три дня до отъезда в Америку нам позвонили из приемной секретаря ЦК КПСС по идеологии Шауро и, принеся приличествующие такому случаю извинения, сообщили, что я должна на некоторое время задержаться: мол, не совсем правильно оформлены документы.

— Вы поняли, что это просто повод?

— Конечно. Все было ясно как божий день. Сейчас о подобном смешно говорить, но тогда моим «вопросом» занималось ЦК КПСС, его рассматривали на Политбюро. Конечно, Анатолий тут же поехал в Москву и обратился в соответствующие инстанции, объяснял, добивался. Но все было тщетно. Потом, уже прилетев в Нью-Йорк, он попытался повлиять на ход событий с помощью советских дипломатов, которые подтвердили нашу лояльность. Увы, не помогли и они. Кстати, американские друзья хорошо все понимали и очень сочувствовали нам.

— Вы имеете в виду представителей творческой интеллигенции?

— К Анатолию Борисовичу прекрасно относились коллеги по театру. Дирекция оперы предложила ему пятилетний контракт, что было бы чрезвычайно почетным для любого артиста, ибо являлось признанием его таланта и мастерства. К сожалению, как практиковалось у нас в то время, подписать контракт он не имел права. Документы должны были поступить в Госконцерт. А отсюда чаще всего приходил стереотипный ответ: приглашенный занят в текущем репертуаре, он на гастролях или нездоров…

— Если бы Анатолий Борисович все-таки подписал контракт с дирекцией «Метрополитен-опера» и вы бы остались в Америке, то денег, полученных за его выступления, вам, поди, хватило бы на безбедную жизнь за границей в течение многих лет?

— Думаю, да. Это была бы очень большая сумма. Но, поверьте, нам и в голову не приходило стать «невозвращенцами». Хотя американцы ненавязчиво намекали мужу: зачем, мол, откладывать ваши выступления, не лучше ли начать их прямо сейчас. Как нам стало известно много лет спустя, именно такого поворота событий и опасались в Москве…

В Америке мы познакомились с выдающимся графиком, мастером с мировым именем Яковом Гнездовским, а затем неоднократно бывали у него в гостях. Однажды из-за плохой погоды мы решили не спешить в гостиницу и остаться ночевать в его доме — в пригороде Нью-Йорка. Тем более что на следующий день у Анатолия не было ни спектакля, ни репетиции. Мы, как свободные люди, позволили себе провести выходной у друзей. И все бы хорошо, да только мы выпустили из виду порядки и нравы страны, из которой приехали. Оказывается, почти каждый наш шаг был под контролем. А тут чета Соловьяненко исчезла на целые сутки! Никто не знал, где мы находимся, и «музыковеды» с Лубянки решили, что случилось самое худшее (естественно, с точки зрения представителей Комитета государственной безопасности). Начался страшный переполох. Нас повсюду искали.

— На следующий день вы получили взбучку? Или некий мистер икс ограничился прозрачным намеком?

— Представьте, не было ни того ни другого. Мы даже ни о чем не догадывались. И лишь много лет спустя об этом проколе советских спецслужб нам «по секрету» сообщил один из киевских друзей, работавший в те годы в Нью-Йорке.

— Рассказывая о своем уходе из оперы, Анатолий Борисович подчеркивал, что подоплекой тех событий (теперь уже шестилетней давности) были недоброжелательность и элементарная зависть. О своем конфликте с дирекцией театра он старался говорить спокойно, без лишних эмоций, даже с юмором, но я чувствовал, что рана так и не затянулась…

— У Анатолия был сильный характер, и он не выплескивал все обиды наружу. Но, конечно, ему было очень больно. И у нас, и за рубежом специалисты считали его одним из лучших теноров мира, а в своем театре, в родной стране он оказался невостребованным. Бывший директор Национальной оперы Анатолий Мокренко много раз упоминает о 300 долларах, которые Соловьяненко якобы требовал за каждый спектакль. Утверждаю совершенно ответственно: это ложь! Когда господин Мокренко называет подобную цифру, мне становится просто смешно и хочется сказать: мелко плаваете — Анатолий Борисович стоил намного дороже. За границей каждое его выступление оценивалось в десятки тысяч долларов (которые, к слову заметить, неизменно присваивались родным государством). Соловьяненко никогда не позволил бы себе торговаться или выпрашивать несколько сотен. Не таким он был человеком!

Анатолий Борисович как один из премьеров Киевской оперы требовал рекламы своих выступлений. «Представь, что у вас поет Паваротти, — говорил он, — но публика об этом ничего не знает. Разве она пойдет на спектакли?» Что тут предосудительного? Кстати, сейчас подобная реклама в Киеве появилась, и она привлекает зрителей. Подобное принято во всем мире. Его требование было абсолютно справедливым.

— Ваш муж пользовался столь большой популярностью в стране, такой известностью за ее пределами, что ему просто завидовали. По мнению бывших коллег Анатолия Борисовича, многие поступки людей, старавшихся ему насолить, продиктованы самой вульгарной ревностью.

— В театре ему и впрямь завидовали некоторые несостоявшиеся знаменитости. В тот период руководству не нужны были ни яркие звезды, ни большие имена. Недаром же говорят, что на сером небосклоне даже маленькая звездочка может казаться большой. Кроме того, как певец Анатолий Борисович был уникален. В 67 лет его голос звучал просто великолепно. Это не мои слова — вдовы Соловьяненко. Это мнение Пласидо Доминго, которое он высказал в Нью-Йорке в разговоре с киевским певцом Владимиром Гришко. «Услышав Соловьяненко в январе 1999 года на малой сцене «Метрополитен-опера», — вспоминает знаменитый тенор, — я был потрясен и сказал ему: «Анатолий, есть два голоса в мире, которые дал Бог, — твой и Паваротти. Мой голос построен из отдельных нот. Я трудился над ним всю свою жизнь. А ваши — дар Божий».

Сейчас господин Мокренко без устали повторяет в разных изданиях, что Соловьяненко-де был уже старым. Это такая же правда, как и все остальное, о чем говорит бывший директор Национальной оперы. Голос Анатолия звучал молодо и свежо. Он много работал, находился в прекрасной физической и вокальной форме. В ряде своих статей Мокренко рассказывает о себе и о Соловьяненко. По-моему, уж лучше бы он писал только о себе. В его воспоминаниях Анатолий Борисович выглядит эдаким недисциплинированным мизантропом, чуть ли не скандалистом. Не будь я в своем нынешнем состоянии, подала бы на господина Мокренко в суд: он обливает мужа грязью. Ясное дело, когда тебе не могут ответить, ты ничем не рискуешь. Таков этот рыцарь.

— Известие о преждевременной кончине Анатолия Борисовича потрясло очень многих. Кто вас поддерживал в те страшные дни?

— Нам звонили со всех уголков Земли — из США, Аргентины, Канады, Израиля, Италии, Англии… Для тех, кто знал мужа, его смерть была, как гром среди ясного неба. Я очень благодарна за то, что в страшные для моей семьи дни нас поддержали руководители Украины. Леонид Кучма, чтобы присутствовать на похоронах, прервал свой отпуск. Мне рассказывали, что Виктор Ющенко выстоял в очереди желающих проститься с Анатолием Борисовичем, которая тянулась от здания Кабинета министров до Национальной филармонии. Проститься с ним пришли Кравчук, Мороз, Плющ, Матвиенко и другие политики. Многие люди, работающие в Национальной опере, говоря о своей любви и уважении к Соловьяненко, подчеркивали, что его сердце не выдержало чужой зависти и равнодушия.

Мне очень приятно, что память об Анатолии Борисовиче живет в сердцах тысяч людей. В Донецке — на родине мужа — прошел Первый Международный конкурс вокалистов имени Анатолия Соловьяненко. Его организации много сил и времени отдал глава областной госадминистрации Виктор Янукович. Именем Анатолия Соловьяненко назван Донецкий оперный театр, возле которого — на месте будущего памятника — заложен камень. Недавно наша семья зарегистрировала фонд, задача которого увековечить память и сохранить творческое наследие Анатолия Борисовича. Среди его учредителей академики Петр Толочко и Александр Федорук, профессора Алла Терещенко и Владимир Рожок.