ДОН-КИХОТ И ЕГО ПРЕКРАСНАЯ ДАМА

Все мы родом из детства, где получили сполна или недополучили любовь, нежность, умение слушать ближнего своего и радоваться жизни, быть счастливыми и дарить счастье другим. Хоть природа и стремится к гармонии, но в повседневной жизни она редкая гостья. Или мы сами не умеем ее создавать?..

Шесть лет назад ушел из жизни необыкновенный человек и удивительный артист — Николай Гринько. Все эти годы с любовью и неженской отвагой его жена Айша поддерживает огонь памяти о нем, а значит, жизнь. Он так много сделал, чего-то не успел: артист — профессия зависимая. Снялся в 180 картинах на многих студиях нашей бывшей страны. В послужном списке — сыгранный Чехов в «Сюжете для небольшого рассказа» Сергея Юткевича и несыгранный Горацио в «Гамлете» Григория Козинцева, работы почти во всех картинах Андрея Тарковского, называвшего его «своим талисманом», и так любимый им, но несостоявшийся Дон-Кихот у Резо Габриадзе. Диапазон неохватный — от «Теней забытых предков» Параджанова до доброго, мудрого, а потому умеющего все прощать папы Карло в последней телевизионной версии «Приключений Буратино». Николай Гринько — счастливый человек, ведь судьба подарила ему любимую работу и любимую...

— Айша, как и когда Николай Гринько стал артистом?

— Я мало знаю об этом... Мама у него — артистка Запорожского театра, отец — тоже актер, всю жизнь проработал в Черновицком театре. И Коля после войны пришел в театр. Его дядя Магар, народный артист, приглядевшись к нему, стал поручать какие-то работы, и он стал вроде бы режиссером. Но еще ребенком, когда родители одевались в гримерной, — Коля рассказывал мне, — он выходил на сцену с собачкой и читал «Бравый Славка надел лапку», обыгрывая своего четвероногого партнера. Коле было тогда приблизительно пять лет от роду, так что можно сказать, что его актерский стаж более 60 лет.

— Николай Григорьевич настолько серьезно относился к профессии, что это уж и не профессия была, а образ жизни. Он получал радость от завершенной работы?

— Наверное, да. Другое дело, что это было не очень видно — радость у Коли всегда была молчаливая. А может, и не было особенной какой-то радости, потому что он всегда был не до конца доволен собой. Ну вот Чехов если... Он мне когда-то сказал: «Не могу никак выйти из образа». Годы уже прошли, а он не мог смотреть глазами Гринько. Значит, это глубоко в нем сидело: то ли сам образ, то ли состояние, которое он приобрел. Образ мыслей у него изменился.

Айша Гринько написала книгу. Нет, это не мемуары в чистом виде. Это, на мой взгляд, какой-то литературный импрессионизм, нежный в обращении со словом и образом. Ответом на вопрос о работе с Андреем Тарковским — глава из книги Айши Гринько, любезно предоставленная ею «Зеркалу недели».

НАЧАЛО

Усталость — липкая спутница артистов. Приехав домой из гастрольного турне, решили во что бы то ни стало отдохнуть на реке, надышаться, насытиться тишиной и покоем Днепра.

Коля был хорошим рыбаком, но «ловил» рыбу, в основном, в комнате: разматывал леску, наматывая ее на несметное количество катушек, ремонтировал спининги. Вот и решили: рюкзак — и в Канев. Он едет с другом, я приезжаю попозже. Все было готово — на рассвете рыбачий рейс.

В 11 часов вечера раздался звонок. Коля открыл незнакомому, но очень симпатичному человеку. Это был режиссер «Мосфильма» Георгий Натансон, посланный молодым, еще только начинающим режиссером Андреем Тарковским на поиски Гринько. «Без него не возвращайтесь», — велел упрямо.

Натансон добился своего без особого труда: «Иваново детство» снималось в Каневе, съемочная группа занимала почти всю шикарную, только что выстроенную гостиницу, ансамбль актеров был очень интересен, да и рыбалке обещано время.

Коля уехал, через неделю я получила от него телеграмму: «Делай с собой, что хочешь, надевай, что хочешь, — приезжай красивой».

Чувство юмора мне изменило — я забеспокоилась, не совсем понимая, что именно должна делать, обругала все зеркала, махнула рукой и, уже мчась «ракетой» по Днепру, волнуясь, ждала объяснений, но больше — самой встречи на берегу.

Берег. Ночь. Чемоданы — «Надевай, что хочешь» — и... никого!

Минуты растерянности сменяются недоумением — из рук забирает чемоданы очень высокий красивый полковник. «Коля», — не сразу узнаю его. «Прямо со съемки, не успев переодеться», — начинаю понимать. «Он очень ждал», — чувствую... Вот и все, что нужно, чтобы сразу похорошеть.

Потом он объяснил мне хвастливый мужской спор в группе: кто из жен, собравшихся в Каневе, красивее всех. Итог был подведен к концу съемок. Нам, женщинам, дали отдохнуть, загореть и блеснуть на прощальном банкете.

Съемки «Ивана...» шли вдохновенно, но Гриня отнесся к этой работе несерьезно: он рыбачил! Стоило только прозвучать словам «стоп-камера», как он, увлекая за собой Зубкова и Крылова, уже бежал проверять «закидушки». А через год, на премьере фильма все повторял: «Ох, дурень, ох, дурак, как же я мог проглядеть такое начало!»

Мы часто собирались у Тарковского в гостиничном «люксе». Актеры репетировали, а я наблюдала, прислушивалась. В объяснениях задач, цели Андрей был категоричен, умен и предельно прост, хотя сначала казалось — заумно... Он точно знал, чего хотел, и уже тогда никому не давал увести себя с намеченных акцентов построения картины, роли. Много позже, при огромном уважении к Гринько и зная его тягу к импровизации, он тактично, всем своим существом отстаивая свое, не давал ему возможности варианта. Коля огорчался, а меня это восхищало в Андрее.

Боясь даже чем-то малым помешать, я взглядом изучала эстетику живых натюрмортов в комнатах его номера. Охапки листьев, ветвей, полевых цветов. Букеты — что и двумя руками не объять, или оголенная ветка, да и на ней «лишний» лист срезан...

Мы с Андеем однолетки. Тогда я только угадывала его огромное видение, сейчас — знаю, выстрадала — как велик наш жизненный букет в своем Начале и как одинока срезанная ветвь Конца. А он, еще совсем молодой, но зрело чувствующий глубину и звучание жизни, уже мог рассказать о них рисунком, музыкой, ритмом и — просто молчанием.

Удивительным обогащением для меня было это знакомство, но съемки закончились, и наша молчаливая дружба на расстоянии прервалась.

После премьеры, днями и вечерами мы с Колей уже говорили не об эстрадных конферансных репризах в концертах нашего оркестра, а об Андрее, о Кино. «Он может все, — решили, — и неистовствовать, и молиться».

И он это делал. Неистовствовал в замыслах, как все талантливые люди, иногда бывал несносен, но и молился, молился — на экране!

— Айша, я знаю, что Николай Григорьевич был в штате киностудии им.А.Довженко и украинское кино — боль несделанного. Расскажи об этом, пожалуйста.

— На украинских студиях он снимался не так уж мало, где-то 40 картин. Но всегда хотел сделать что-то очень украинское и что-то очень свое — ведь по происхождению он запорожский казак. Но как-то не получалось: хотел делать «Украденное счастье», написал сценарий, хотел объединить экран со сценой. А где это можно было делать? Конечно, в театре-студии киноактера. Зачинщиком этого театра был Гринько. Помню, как мы бродили по городу и выискивали помещение. Когда поделился своими идеями, их сочли преждевременными. Предложили поработать над другой темой. Так ничего и не сделали. Можно сказать, что в этом плане он всю жизнь ходил с протянутой рукой...

— Что для Николая Гринько было заключено в понятии «профессионализм»?

— У Коли было какое-то разительное умение перевоплощаться. Помню, с прободной язвой приехал на концерт, у него все болело. Я понимала, как ему трудно, и вдруг увидела, что он прыгает, скачет. Сцена моментально делала его другим человеком. Люди правы, когда говорят, что все оставляют за кулисами, а Гринько вообще такой был. Актерская совесть, актерский долг, забыть все, что с тобой происходит, может быть, это и есть профессионализм. Но ведь что интересно, школы-то у него не было. Значит, это шло от огромного таланта, от жизни, это было больше, намного больше, чем физическая боль. Он был абсолютным профессионалом без специального образования.

— О том, что Айша и Николай Гринько — счастливая пара, знали все, кто хоть раз пересекался с вами по жизни. Но неужели так все было гладко, без «шипов», без «наступления на горло собственной песне»?

— Если говорить о том, от чего я отказалась... Да, я отказалась ради того, чтобы что-то приобрести. Потеряла, может быть, много, но не жалела, а приобрела еще больше. Я не потеряла музыку, она была и в наших отношениях, и в его творчестве. А уж если говорить о наших личных взаимоотношениях, думаю, что шипов, как таковых, не было. Все сглаживалось нашим бытом. То ли уютом, то ли пониманием. Было какое-то перевоплощение во что-то глубоко личное... Даже когда я его провожала в последний путь, положила письмо...

ОН И ОНА

Равномерно стучат колеса поезда. Вагон качает. Уже выпит плохо заваренный чай, дребезжат и попискивают ложечки в пустых стаканах.

Молча следя за убегающими в никуда дорожными фонарями, Он и Она любуются их вспыхивающими и гаснущими искрами. Они молчат, но думают об одном и том же.

— А знаешь? — глядя в темноту, говорит Она.

— Не знаю, — шутливо перебивает ОН.

— А помнишь? — улыбаясь, спрашивает Она.

— Не помню, — лукавит Он.

Молодо кокетничая друг с другом, они начинают нанизывать воспоминания. Но говорят недолго: ее тихий голос баюкает, как колыбельная, и ему очень хочется спать.

— И как тебе удается все помнить? — уже засыпая, все же удивляется Он.

Она с благодарностью смотрит на спящего и отвечает на этот вопрос себе — не ему: «...а ведь мы оба не умеем вспоминать. Молодое, красивое — рядом, бегущие годы кажутся нескончаемым днем, нам рано — вспоминать».

Глядя на хлопающие ночными лучами ресницы вагонного окна, под стук колес, что упрямо зовут вперед, Она возвращает себя к благословенному началу и продолжению их верного пути.

* * *

Самолет вибрирует на взлетной полосе. Уже пристегнуты поясные ремни, уже сказала свою речь стюардесса. Они смотрят через круглое окошко на ускользающую из-под чрева самолета землю и молча молятся об одном и том же.

— А помнишь? — теперь ухмыляется Он.

— Не помню, — смеясь перебивает Она.

— А знаешь?

— Знаю, — кивает Она.

Пряча свой молчаливый ответ, но не лукавя с собой, Она понимает: «Мы оба начинаем вспоминать... А красивое — рядом, и летящие годы стали сказочным днем. Нужно лишь — не забывать...»

Усталость соединяет их плечи и головы. Они пытаются не замечать шумного полета стальной птицы, а она, обласканная облаками, летит уверенно и спокойно. Как все — до нее — не устает, не пугает, как все — возвращает.

В полудреме, под надоедливое урчание самолета, что мчится к небесам, они благодарят свое начало и продолжение любовного пути.

* * *

Со стены глазеют старые часы. Еще недавно подводившие, теперь они теребят душу своей ехидной точностью. Двенадцать зрачков: друзья и недруги — одновременно.

Он и Она все чаще отводят от них взгляд, а потом — и вовсе убрав с глаз долой, живут вне времени, но любят его все с той же хитрой мудростью:

— А помнишь?

— Нет.

— А знаешь?

— Знаю...

Рука в руке взлетев на деревцо жизни, они, забыв о времени, цветут одной зеленеющей ветвью и шепчутся, думая об одном и том же: «Нам не нужно вспоминать. Красивое — рядом». А если обломится половина той ветви, то другая смиренно заглушит свою боль шелестом слов: «Я научилась не забывать...»