ДМИТРИЙ ТХОРЖЕВСКИЙ: ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СДЕЛАЛ БОЛЬШЕ, ЧЕМ БЫЛО ВОЗМОЖНО

Корни

Почти сто лет назад, в самом начале минувшего века, в Луцкой мужской гимназии учились три неразлучных друга — Сережа Сулименко, Митя Самоненко и Саша Тхоржевский. Из всех троих лишь Саша был волыняком с деда-прадеда, в его жилах, кроме украинской, текла польская и немецкая кровь. Родители Сергея и Мити были украинцами из Восточной Украины, переселение которых на Волынь царская администрация всячески поощряла после подавления польского восстания 1863 года — для «обрусения края».Тем не менее Сережина мать была чистокровной волынской чешкой из числа колонистов. Отец Сулименко был главным управляющим имений графа Браницкого на Волыни, Самоненко — начальником таможни в Радзивиллове на русско-австрийской границе в 70 километрах от Луцка (приезжал к семье лишь на выходные), а отец Тхоржевского — волостным писарем в селе Тристань неподалеку от Луцка. Впрочем, учась в гимназии, все трое друзей считали себя «русскими» — в отличие от поляков, составлявших большинство среди их одноклассников.

Неизвестно, откуда взялась у ребят из уездного Луцка, ни один из которых никогда не видел моря, мечта о флотской службе. Но еще лет в десять решили они стать морскими волками и не изменили своей мечте. В 1914 году началась Первая мировая война, а в следующем году Луцк был захвачен немцами. Семьи всех троих ребят эвакуировались в Киев, а гимназию вывезли в Белгород под Харьковом, где друзья в 1916 году и получили аттестаты зрелости. Тогда же они отправились в Гельсингфорс (или, как называют ныне финны свою столицу, Хельсинки) поступать в военно-морское училище. Почему не в Одессу или Николаев? Кто знает. Наверное, звала муза дальних странствий.

Как бы там ни было, спокойно овладевать специальностью морского офицера трем волынцам было суждено недолго. Через полгода после их поступления в училище разразилась Февральская революция. Гражданская война русских с русскими началась в Финляндии на полгода раньше, чем в самой России. В предместье Гельсингфорса — Свеаборге — размещалась главная база русского Балтийского флота. И сразу после свержения царизма «революционные» матросы, которые находились под влиянием большевиков и анархистов, начали массовые убийства офицеров и гардемаринов. Каждый день пьяные революционеры кого-то расстреливали, топили в море или вешали прямо на кораблях. За несколько дней погибли сотни людей. Тогда несколько тысяч офицеров — действительной службы и отставных — и гардемаринов собрались в колонну, чтобы спасти свою жизнь, пробившись в Петроград. Однако финские красногвардейцы встретили практически безоружных людей пулеметными очередями. И тогда колонна повернула на лед Финского залива, чтобы выйти в Эстонию. Случилось то, что через несколько лет в Париже и Берлине было пышно поименовано Первым Ледовым походом Белой гвардии. К несчастью, разыгралась пурга. 80 километров, которые отделяли их от спасительного эстонского берега, колонна шла без перерыва трое суток. Тот, кто «на минуточку» садился отдохнуть, больше уже никогда не поднимался. Из пяти тысяч людей, которые отправились на эту Голгофу, в Эстонию пришли полторы тысячи. Парни с Волыни поначалу старались помогать пожилым отставникам, но уже через день поняли, что спасти еще кого-то, кроме себя, невозможно. Они дошли...

«Именно тогда мы все трое навсегда утратили желание быть военными», — рассказывал через 55 лет, за два месяца до смерти, старый и больной Митя своему внуку, который ныне, еще через 30 лет, пишет эту статью. «Не сговариваясь, мы, даже не умом, а всем своим естеством осознали, что военная служба — это не просто романтика и приключения, а прежде всего смерть. Для тебя. И смерть, которую ты должен нести другим. И хотя нам пришлось послужить еще в четырех армиях, мы всегда стремились при первой же возможности покинуть их». Дед Митя тяжело вздохнул и вдруг добавил: «Наверное мы были не правы. Возможно, тогда, в 1918-м или 1919-м, еще можно было задушить гадину. Пока она не вошла в силу». И 16-летний внук-комсомолец не сразу понял, что дедушка имеет в виду «родную» Советскую власть...

Эстония была будто совсем другим государством. Власть там на самом деле принадлежала Временному правительству, а не банде убийц. Обмороженных офицеров и гардемаринов отправили в госпиталь и через несколько недель волынскую троицу направили для продолжения обучения в Петроградское военно-морское училище. Но никто из парней уже не верил, что в России обойдется без большой крови. И когда в начале октября 1917 года гардемарины получили приказ передислоцироваться в Зимний дворец, трое друзей решили навсегда покинуть такую чужую, как оказалось, Россию и возвращаться домой, в Украину, к родителям. Они спрятали свои погоны и кортики на чердаке какого-то петербургского дома и отправились в Киев.

Ребята не хотели воевать — ни за Временное правительство, ни за Центральную Раду, ни, тем более, за белогвардейцев или большевиков. Они хотели учиться. И неразлучная троица поступила на юридический факультет Университета св. Владимира. Тем временем Центральную Раду выбили из Киева большевики, а через несколько недель синежупанники вернулись со своими новыми союзниками-немцами. Впрочем, социалисты из Центральной Рады казались империи Гогенцоллернов крайне ненадежными союзниками. Рада была разогнана, и к власти пришел гетман Скоропадский.

А в сентябре 1918-го гетманское правительство под угрозой уголовной ответственности обязало зарегистрироваться всех бывших офицеров и юнкеров.

Друзья собрались на «военный совет». Митя доказывал, что признаваться в своем «гардемаринском» прошлом нельзя. Однако оба его друга оказались на удивление законопослушными, и он проиграл голосование со счетом 2:1. Разумеется, зарегистрировались все трое, а уже через месяц их всех призвали в гетманскую армию. Именно тогда перед друзьями снова встал выбор: идти служить в украинские или в русские части — Скоропадский имел и такие, и такие — «на выбор». И все трое, снова не сговариваясь, избрали украинские части. Хотя по старой гимназической привычке ребята еще разговаривали между собой по-русски, все они уже осознавали себя украинцами.

Моря вблизи не было, поэтому гардемарины стали «просто юнкерами» и попали в артиллерию. Вместе со своим Сердюцким полком они перешли на сторону Директории, которая вызывала у них наибольшую симпатию среди всех участников Гражданской войны. Тем не менее эта симпатия не была такой уж сильной, чтобы воевать на стороне петлюровцев против большевиков. Друзья очень хотели учиться и получить мирные специальности — ведь должна же была когда-то закончиться эта проклятая война!

Тем не менее в университет, в канцелярии которого уже было зафиксировано, что они — бывшие юнкера, Митя и Сережа, в отличие от Саши, возвратиться не решились. Митя стал студентом Коммерческого института, откуда его через год мобилизовали в Красную Армию. Уже не как юнкера, а как «квалифицированного финансиста». У красных Митя сделал головокружительную карьеру — всего через полгода отвечал за снабжение фуражным зерном всех кавалерийских частей Южного фронта. Но уже в начале 1921 года при первой же возможности добился демобилизации. В Коммерческом институте бывшего «красного командира», хотя и не коммуниста или комсомольца, приняли радушно. Уже с третьего курса он совмещал обучение на стационаре с должностью проректора по административно-хозяйственной работе своего же института. Это была необходимость. Ведь по возвращении из Красной Армии он женился на Лиде — младшей сестре Сережи, в которую был влюблен еще с луцких времен. Через год у них родилась дочь Галя. Тогда же женился и Сергей, а в 1923 году последним из друзей вступил в брак и Саша. Его избранницей стала Зинаида Бачелюк, происходившая из семьи глуховского сахарозаводчика. Впрочем, ее родители умерли еще до революции от какой-то эпидемии. Зина с сестрами воспитывалась в монастыре и на всю жизнь осталась глубоко верующим человеком. Эта красавица и умница с блеском окончила гимназию, однако болела чахоткой в опаснейшей — открытой форме. Поэтому Сашина мать (отец умер в 1918 году от тифа) была категорически против этого брака. Врачи не разрешали Зинаиде иметь детей, опасаясь, что беременность поставит под угрозу ее жизнь. И наконец лишь в 1930 году в семье Тхоржевских родился первый, и как оказалось, единственный сын. Его назвали Дмитрием в честь крестного отца — лучшего друга Саши. Тем не менее сокращенно мальчика звали в соответствии с новыми веяниями уже не Митей, а Димой.

Блестящий старт

«Едва ли не самые первые мои детские воспоминания, — рассказывала через много лет Митина дочь Галя, — это долгие и горячие разговоры, споры, которые вели между собой папа, Саша и Сережа. Чужих, даже добрых знакомых, они к этим разговорам не допускали — времена становились все более жестокими и за неосторожное слово можно было заплатить очень высокую цену. Вместе с тем между собой говорили абсолютно откровенно. Их интересовало практически все, что происходило в стране, — политика, экономика, культура. И все изменения, которых тогда было очень много, они рассматривали с точки зрения какого-то загадочного «Дядьки»: «Это то, что Дядьке нужно», «Дядьке это ни к чему», «Этого Дядька просто не поймет». Я канючила, чтобы мне объяснили, кто такой этот Дядька, а они только смеялись. А мама сердилась, что я слушаю взрослые разговоры. И дважды в день — утром и вечером — я, как молитву, должна была повторять: «Никогда, нигде, никому в мире я не повторю ни одного слова из того, что говорится у нас дома». И только через несколько лет я поняла, что Дядька — это украинский крестьянин, тот самый народ, которому по глубокому убеждению отца и его друзей, должны были служить и государство, и интеллигенция».

В середине 20-х друзья выпускали литературный журнал «Гроно» (правда, вышли только один или два номера). В свободное от основной работы время Саша преподавал украинский язык в школах рабочей молодежи Киева и даже писал методички — не только и не столько для заработка, а потому что не хватало специалистов по украинскому языку. Университет бывшему гардемарину пришлось оставить еще в 1920 году. После этого он 13 лет проработал на «Арсенале» экономистом, став в конечном итоге начальником отдела труда и зарплаты этого большого завода.

Страшным потрясением для друзей был голодомор 1932 года, когда в Киев хлынули толпы опухших от голода крестьян, хотя их и пытались не пускать в город. Люди каждый день десятками умирали прямо на улицах. А трое друзей окончательно поняли, что большевистское государство, вопреки всем красивым словам, не служит народу, а ведет против него войну на уничтожение. Но о каком-либо сопротивлении не могло быть уже и речи — удавка террора затягивалась все туже.

В 1933 году Сашу впервые арестовали. Старший лейтенант госбезопасности Волик «разоблачил» на «Арсенале» «шпионско-вредительскую организацию» в составе 15 человек. Понятно, что бывший гардемарин с польской фамилией, который вдобавок поддерживал переписку с двоюродными братьями в Германии, идеально подходил на роль «польско-немецкого шпиона». Какие именно сведения и как Тхоржевский передавал в Берлин и Варшаву, Волик придумать не смог. «Вредительство» же его, как написано в обвинительном акте, состояло в том, что он «злонамеренно затягивал переаттестацию рабочих «Арсенала» и присвоение им более высоких разрядов, с тем, чтобы вызвать недовольство рабочего класса Советской властью». Следствие длилось четыре месяца, однако на открытом заседании Печерского районного суда дело лопнуло, как мыльный пузырь. В оправдательном приговоре судья Ковтуненко констатировал, что «следствие не предоставило никаких доказательств преступной деятельности обвиняемых, кроме их собственных показаний, от которых все они отказались в судебном заседании как от таких, которые были сделаны под давлением». В 1933 году еще было возможно и такое! Впрочем, Волик после зачтения приговора многозначительно пообещал подсудимым, что они «еще встретятся».

Зинаида Тхоржевская не дожила до освобождения Саши. Страшно переживала арест мужа, ее хроническая болезнь резко обострилась и она сгорела буквально на глазах — умерла через три месяца после ареста.

Хотя «вредители» были оправданы, всех их на всякий случай уволили с «Арсенала» «по сокращению штатов». Мудрые люди советовали им уехать из Киева. Кое-кто из них так и сделал, хотя, как выяснилось со временем, это их не спасло. Саша избрал компромиссное решение — он устроился работать бухгалтером на Дарницком мясокомбинате, который тогда формально не относился к Киеву, — в списках работающих в новой столице УССР Тхоржевского не было.

Отец с сыном стали жить вдвоем. Приходила Сашина мать Эмма, сестры покойной Зины, помогали по хозяйству.

А 29 октября 1937-го среди ночи в двери их 8-й квартиры 17-го дома по улице Парижской Коммуны (до и после Советской власти — Михайловская) постучали. За Сашей пришел лично Волик, теперь уже капитан госбезопасности.

В ту ночь были арестованы все 15 арсенальцев, некоторые даже за пределами Украины — палач из НКВД не мог простить им своего «унижения» четырехлетней давности. Убивать людей стало намного проще, чем еще несколько лет назад. Никакого нового следствия Волик не проводил — не пропадать же «добру», собранному четыре года назад. Особая внесудебная тройка 22 ноября 1937 года приговорила всех обвиняемых к смертной казни на заседании «без участия сторон». Впрочем, это «участие» было физически невозможным — «приговор» привели в исполнение... 16 ноября. Тела казненных закопали в Быковнянском лесу. Обо всем этом академик Дмитрий Тхоржевский узнал лишь через много лет, в независимой уже Украине, когда в конце концов добрался в архиве СБУ до дела своего отца. В 1937-м же старенькой маме Саши «родная Советская власть» сообщила, что ее сын «осужден на 10 лет без права переписки». И даже после развенчания культа личности «родная власть» продолжала лгать — в 1959 году, выдавая сыну справку о реабилитации расстрелянного отца, эта власть написала, что он умер в местах лишения свободы 17 июля 1943 года от язвы желудка.

Пока же семилетний мальчик горько рыдал в опустевшей квартире. Однако длилось это недолго — через 10 минут зашел управдом, взял Диму за шиворот и выбросил мальчика в дождливую октябрьскую ночь в одной нижней рубашонке и домашних тапочках. Дверь же квартиры опечатал. Через пару дней в квартиру Тхоржевского вселился капитан Волик с семьей. Правда, где-то через год он сам тоже оказался «врагом народа» и бесследно сгинул в подвалах Октябрьского дворца.

Выброшенный на улицу Дима вернулся в подъезд и начал поочередно звонить во все двери. Но ни одни из них не отворились. Оказать хоть какую-то помощь «сыну врага народа», пусть даже маленькому ребенку, означало самому совершить «враждебный акт» против «рабоче-крестьянского государства». И люди уже хорошо усвоили эту изуверскую норму. Тогда Дима пошел. И пошел почему-то не к бабушке или к теткам, а к своему крестному отцу. Не такое уже большое расстояние между Михайловской и Жилянской мальчик, который находился в состоянии шока, одолевал три часа, несколько раз заблудившись. И лишь в четыре утра он позвонил в двери квартиры Самоненко. Эта дверь открылась.

Дима от переохлаждения получил двустороннюю пневмонию, простудил себе почки. Всю остальную жизнь болел нефритом, от его обострения в 16 лет чуть не умер.

«Было ли папе страшно? — вспоминала Галина. — Конечно, было. Где-то год после смерти Саши он вообще не спал. Я бы сама не поверила, если бы мне кто-то рассказал такое. Каждый вечер мы ужинали и ложились спать. А минут через 10 или 20 по улице проезжала какая-нибудь машина (тогда в Киеве даже маленькие дети знали, что арестовывают всегда ночью и приезжают на машине). Папа вскакивал и шел на кухню курить. И до утра уже не ложился — ходил, выкуривал по две пачки папирос. А потом шел на работу и тяжко трудился целый день до самой ночи. Ведь был тогда уже заместителем наркома». Арест в конце концов не миновал и Митю. Однако случилось это с ним уже после войны. И отсидел он «всего» пять лет. Повезло.

«Каким Дима был маленьким? — вспоминает друг его детства, ныне известный детский писатель Всеволод Нестайко. — Да обычным мальчиком. Жил он формально то у своей бабушки, то у теток, но почти все свое время проводил у Самоненко и Сулименко — у дяди Мити и дяди Сережи (они жили тогда в соседних домах). Там и питался преимущественно. Помню, когда началась война и Молотов произносил свою знаменитую речь, мы с Димой и сыном дяди Сережи Толей сидели на балконе Митиной квартиры и играли в преферанс. Мы, 11-летние шкеты, ужасно гордились тем, что умеем играть в такую сложную взрослую игру — Митя нас научил. Начало войны вызвало у нас вспышку невиданного энтузиазма, и мы высказывали убежденность, что наша Красная Армия за несколько дней разгромит фашистскую банду на ее же территории. На самом же деле это оказалось несколько сложнее и заняло немного больше времени. Дима всегда и везде учился только на «отлично». А еще, он никогда не плакал. Знаешь, разное бывает — то с дерева упадешь, то старшие ребята побьют. Мы тоже были казаками, но бывало и заплачешь. Диме же, наверное, все эти неприятности казались слишком мелкими. Единственный раз я видел, как он плакал, уже в 1946 году, когда хоронили дядю Сергея».

Из-за недоразумения мальчик не смог выехать с тетками в эвакуацию и остался с бабушкой Эммой в оккупированном фашистами Киеве. Бабушка была чистокровной этнической немкой, но принципиально не захотела получать для себя и внука статус «фольксдойч», хотя работала переводчицей. А в начале 1943 года умерла. Как 12-летний Дима прожил полгода от ее смерти до освобождения Киева, что ел, почему не умер от голода, я не знаю. Об этом он никогда не рассказывал.

В 1945 году Дима экстерном (и как всегда на «отлично») окончил семь классов, и перед ним встал нелегкий выбор. Сыну врага народа, конечно же, не было дороги в восьмой класс. Какой-то добрый человек — то ли директор школы, то ли завуч — посоветовал ему публично отречься от отца-врага и опубликовать это отречение в печати. Взамен ему была обещана блестящая перспектива — продолжение учебы и даже вступление в комсомол несмотря на «преступное» пребывание на оккупированной территории. С этим вопросом он пошел к своему крестному. Митя сказал: «Твой отец был замечательным человеком, а не каким-то врагом. Хотя он, возможно, понял бы такое отречение — ведь так хотел, чтобы ты учился. А вообще, ты должен решать сам». Дима думал три дня и отказался.

Учиться дальше пришлось в вечерней школе, которую он окончил с золотой медалью. С того времени и до 1959 года Дима преступно обманывал «родную власть» — он утаивал, что отец был репрессирован и во всех анкетах писал просто: «родители умерли, когда я был маленьким». Из-за этого пришлось распрощаться с мечтами об университете и о военно-морском училище (сын бывшего гардемарина, оказывается, тоже мечтал о море!) — компетентные люди объяснили, что МГБ тщательно проверяет данные всех абитуриентов этих престижных учебных заведений, и он вместо учебы может попасть на Колыму. Золотому медалисту пришлось поступать туда, где был недобор студентов — в Киевский политехнический институт на специальность «технология машиностроения, станки и инструменты». У Димы не лежала душа к чисто инженерной работе, тем не менее он был лучшим студентом курса. Благодаря этому, закончив в 1955 году институт, он смог выбить себе назначение на преподавательскую работу — в техникум на Донбассе. В 1959-м Дмитрий Тхоржевский наконец получил справку о реабилитации отца и смог возвратиться в родной Киев, где поступил в аспирантуру Педагогического института.

Академик

Со стороны научно-преподавательская карьера академика Дмитрия Тхоржевского кажется простой и прямой, лишенной, если так можно сказать, интриги. В 1963 году защитил кандидатскую диссертацию, в 1976-м — докторскую, еще в советские времена был избран членом-корреспондентом Академии педагогических наук СССР, при создании Академии педагогических наук в независимой уже Украине стал одним из ее отцов-основателей, действительным членом, создал и много десятилетий возглавлял кафедру методики трудового обучения и черчения Киевского национального педагогического университета им.М.Драгоманова. Его учениками стали десяток докторов наук, сотня аспирантов, тысячи студентов. Работал, работал, работал... Десятки монографий, сотни статей. Ныне по учебникам Дмитрия Александровича учатся в педагогических институтах будущие учителя трудового воспитания не только в Украине, но и в России, Молдове, Киргизстане. Создал замечательную семью с Лидией Нестеренко, выпускницей Киевского политехнического, воспитал двух детей — Татьяну и Александра, которые тоже состоялись как личности, дождался внуков...

Но все эти сухие слова ни в коей мере не передают сущности человека, его неповторимости.

Предоставим слово ученикам Дмитрия Александровича:

— Познакомился с ним осенью 1961 года, когда со своей группой студентов-первокурсников Киевского педагогического института отправился на сельхозработы. А руководил нами аспирант Тхоржевский. Потом он у нас преподавал, был руководителем моего диплома, кандидатской и докторской диссертаций — фактически всю свою сознательную жизнь я был его учеником. И за все эти десятилетия он похвалил меня четыре раза — сказал: «Молодец» или «Это ты сделал хорошо». Я отлично помню эти четыре похвалы — горжусь ими, как орденами. Дмитрий Александрович был чрезвычайно требовательным к себе и к другим — если ты сделал что-то хорошо, то значит так и надо, так должно быть. Похвала же его означала, что ты свершил что-то экстраординарное, превзошел самого себя, прыгнул выше головы. Но самой большой ошибкой было бы представлять его сухим, непоколебимым идолом. Он был очень демократичным и веселым в общении. Собственно Дмитрий Александрович никогда и не ругал своих учеников, хотя временами, конечно, и было за что — просто невозможно себе представить, что он кричит на кого-то. Все недостатки твоей работы он разбирал очень предметно, но словно бы шутя, с очень едкой иронией. Умел сделать так, что ты не ощущал унижения собственного достоинства, но вместе с тем скорее бы согласился отрезать себе палец, чем снова идти к нему с тем самым недостатком в работе, которую он однажды уже высмеял.

— Дмитрий Александрович очень не любил конфликтовать с кем бы то ни было. Любую напряженность в личных отношениях он старался уладить, перевести в шутки, был чрезвычайно уступчив в мелочах. Поэтому у тех, кто его плохо знал, возникало впечатление, что это мягкий, с не очень сильным характером человек, которому можно сравнительно легко навязать свою волю. Это было абсолютно ошибочное впечатление. На самом деле у Тхоржевского в душе был железный стержень. Просто не обращая внимания на вещи, которые не считал важными, он никогда не поступался своими позициями в принципиальных вопросах. Никто и никогда не смог бы заставить его делать то, что он считал неправильным, недостойным.

— Тхоржевский очень много работал. Но делал это как-то внешне легко, с шуточками. А еще обладал свойством, редчайшим для советского или сейчас уже постсоветского человека, — его работа практически никогда не оказывалась напрасной, незавершенной, тем более невостребованной. Просто не разрешал этого ни другим людям, ни так называемым объективным обстоятельствам. Никто, например, не может припомнить случая, чтобы кто-то из его аспирантов не защитился. Хотя, скажем так, исходный материал в некоторых случаях был не самым лучшим. Как-то умел заставить самого тупого, самого ленивого аспиранта дотянуть в конце концов работу до вполне приемлемого уровня.

— Он очень любил своих учеников. Не жалел на работу с нами своего времени, часто приглашал домой, откуда никто ни разу не ушел голодным, что тоже имело немаловажное значение для совсем небогатого аспиранта. Но намного более важной для нас, преимущественно не киевлян, была та теплая, по-настоящему семейная атмосфера, которая царила у него дома. Для меня, например, каждый визит к Дмитрию Александровичу был чем-то вроде поездки к родителям в село. А теперь очень хочется стать для своих собственных учеников хоть в какой-то мере тем, чем был для нас Учитель.

В последние годы своей жизни академик Тхоржевский резко изменил основное направление своей научной работы. Он не забросил проблем трудового воспитания в школе, оставался заведующим кафедрой, главным редактором соответствующего профессионального журнала. Но вместе с этим в «свободное от основной работы время» начал разрабатывать Концепцию воспитания национального самосознания в средней школе. Он не заработал на этом лавров, очень часто сталкивался с равнодушием, а то и прямой враждебностью. Немало его коллег из Академии педнаук, которые в советские времена занимались «коммунистическим воспитанием учащихся», а в независимой Украине начали разрабатывать абсурдные теории вроде «научного национализма», восприняли его работы на эти темы как «вторжение в чужую зону исключительных интересов». Но совсем не лакомые «куски пирога» интересовали уже очень немолодого и тяжело больного человека. Как-то в разговоре со мной его, всегда такого сдержанного и ироничного, словно прорвало: «Понимаешь, я бы вообще не делал этого, если бы этим занимался кто-то другой. Но этого же не делает никто. Все, что существует, — чисто формальное. А это же сейчас самое важное. Никогда у нас не будет достойной жизни, пока мы не научимся любить и уважать собственное государство. Так хочется, чтобы наша нация наконец встала с коленей!» Он не успел закончить эту свою работу, которую считал самой важной в жизни. И даже за несколько дней до смерти, после трех тяжелых операций на головном мозге, в палате реанимации требовал от жены, чтобы принесла мобильный телефон — звонить ученикам, единомышленникам, поделиться последними мыслями, как «тянуть этот воз дальше».

Автор этой статьи не имеет ни малейшего отношения к педагогике как науке, поэтому ему не выпало быть учеником Дмитрия Александровича. Был лишь его племянником, да и то не по крови, а названым. Тем не менее на протяжении всей моей жизни, в особенности после смерти родителей, он оставался для меня высочайшим моральным авторитетом. Не любил давать однозначные, категоричные советы. Вместе с тобой взвешивал все «pro» и «contra», а потом говорил: «А вообще решай сам. Это же твоя жизнь, а не моя». Но после такого разговора было легче принимать самое сложное решение.

Дмитрий Александрович Тхоржевский умер 10 января 2002 года. Вечная память.