ДЕКАБРЬ. КРАВЧУК

Иногда помолодеть на десять лет можно не потому, что в тебе что-то меняется, а потому, что ничего не меняется в других. Мне в этом помогло телевидение. Я не являюсь постоянным зрителем политических программ, однако искренне заинтересовался, когда в преддверии юбилейного саммита СНГ увидел в креслах героев программы «Национальный интерес» Леонида Макаровича Кравчука, Станислава Станиславовича Шушкевича и Геннадия Эдуардовича Бурбулиса... Драма в Беловежской пуще превратилась в шоу, которое можно запаковать в симпатичную бонбоньерку и привезти просто домой. Чего греха таить, Кравчук был для меня самым интересным в этой аудитории. Помню, в годы его президентства Леонида Макаровича воспринимали в Москве как воплощение краха империи, как коварного преступника, который во тьме белорусской ночи подкрался к доверчивой матушке и украл самого родного ребенка... Но прошло столько лет. Кравчук — по крайней мере для россиян, не имеющих возможности следить за его слишком бойкой политической деятельностью, — превратился в историческую фигуру. Украинскому государству уже 10 лет, парад по этому поводу принимал сам Путин. О чем же будет разговаривать российская аудитория со своим любимым антигероем?

Когда они его увидели, сразу же стало понятно, что ничего они не забыли и ничему не научились. Депутат с косматой бородкой и нездоровым блеском в глазах объяснял, что его одесская теща голосовала за независимость в составе Союза. Кто-то спрашивал, как герои программы предстанут перед Богом после того, как они совершили такое. Кто-то старался наконец-то доказать Кравчуку, что это было просто Российское государство, а они, номенклатурники проклятые, покромсали его по живому ради своей власти. Здесь уже есть смысл остановиться, чтобы не пересказывать всего, поскольку резюме простое: аудитория говорила то же самое, что и 10 лет назад, посему ведущий программы Дмитрий Киселев, в последнее время живущий в Киеве, вне своего народа, иногда смотрел на него ошарашенными глазами. Ведь участники программы не шутили. Они даже сейчас искренне не могут осознать, что наша независимость была самым большим подарком, который один братский народ может вручить другому братскому народу. Ну что еще можно сделать для соседа, как не предоставить ему право не быть надзирателем твоей камеры, а идти себе спокойно в мир, любоваться цветами, солнцем, слушать музыку. Нет, снова хотят туда, дышать отравленным воздухом казематов, смотреть каждую минуту, не сбежали ли мы, не отравились ли баландой и не отправить ли нас в лазарет. Да нет, здесь мы, куда же мы денемся, вот картофель едим. А вы идите себе спокойно, отдыхайте. Или добывайте нефть, тоже хорошее занятие... Или газ, скажем. Или книги пишите — «Как нам обустроить Россию» или что-то хвалебное о разведчиках. Нет, ему не нужна нефть, ему не нужны книги, ему только бы по Киеву в генеральской форме и чтобы милиционеры честь отдавали. А что если они сейчас не тем отдают? Кто их, бедных, проконтролирует? Или построят, неразумные, что-то нам ненужное, а когда обратно попросятся — все переделывать придется, чтобы как-то соответствовало стандартам государства — лидера борьбы с мировым терроризмом...

Ну, я не знаю. Может, надо не смеяться, а оскорбляться, плакать и флагом слезы вытирать: не понимают они нашей малороссийской души, а мы же им и «Гопака», и оселедца, а они — поди сюда и никаких тебе нежностей... Правда, странно — люди уже столько лет заняты своими делами, а все никак не забудут, что могли бы заниматься еще и нашими. Так вот побеждать это желание можно либо смехом, либо величием. И я был искренне признателен Леониду Макаровичу, который быстро вспомнил себя исторического. Он сидел там такой монументальный, такой недосягаемый, ну прямо монумент Кравчука на Крещатике, голос самой истории, у которой в один замечательный день лопнуло терпение сосуществования с самой гуманной империей мира. Говорил такие правильные слова, — я вспомнил, как некоторые мои коллеги в Москве перестали со мной в свое время здороваться после нескольких интервью президента Кравчука «Независимой газете», поскольку считали, что я ретранслирую «недопустимое». Конечно, и тогда мне уже было почти понятно, а теперь очевидно, что после правильных слов Леонида Макаровича ничего не меняется в сознании его российских собеседников, — однако пусть они звучат, пусть: это как музыка Гершвина в зале, где до сих пор позволяли играть только «Жизнь за царя»...