Банализация зла

«Мы должны сделать добро со зла — иначе его негде взять», — когда-то написали Стругацкие. Словесная эквилибристика, да и вообще фантастика —жанр несколько внежизненный. Хуже, когда все общество принуждают «делать добро» из субстанций, абсолютно к этому непригодных, чтобы не сказать — из моральных отходов и культурного шлака.

Очень странно, что уровень человеческого развития на наших засоренных просторах кто-то бестолковый, но при власти, определяет через рост ВВП и количество иномарок на новых автобанах. Проблема общественного мировоззрения и духовности не «монтируется» с цифрами разнообразных социальных бухгалтерий.

Банализация зла — принятие зла как данности и даже необходимости — начинается именно с насаждения социума с высоты механистического самовосприятия, с сознательной потребности человека унифицировать свое собственное эго до уровня статистической единицы в серой суеверной массе, щедрой сначала на социальные страхи, а уже потом на какие-то добродетели и убеждения. На естественное и органическое восприятия зла, в равной степени как и на создание эрзац-суррогата общественных чувств и реальных надежд, работает сейчас весь государственный аппарат.

Воздух просто пронизан брежневским духом. Люди активно и даже весело сопротивляются маразму поздней осени. Одни ходят на манифестации. Другие философствуют в Интернете. Лица кандидатов в президенты рафинируются до полнейшего сказочного абсолюта Добра и Зла: «Ющенко не сможет победить Януковича, как Ночной Дозор не может победить Дневной». Агитки кандидата в президенты убеждают, что больная авторитаризмом Украина избирает не наивысшего чиновника, а... грузчика: «сильный лидер», «сильный политик», «сильный руководитель». Но нигде — «гибкий», «просвещенный» и тем более «добрый». И «сила» эта, значит, и является банальнейшим злом.

Те из нас, кто не ходит на манифестации и не караулит во всемирной Сети перлы черного юмора, «обживают» политику в бытовых анекдотах. Возможно, именно в создании и режиссуре анекдота люди максимально живые? Так же, как и в грубой ругани или пылком слиянии дыханий? Тем не менее появление анекдота означает, что народ с ситуацией смирился. Признал своей. Внес себя в предлагаемую абсурдную систему координат и сейчас будет смеяться исключительно над собой...

На соседней улице висели открытки: в правом углу лукавая мордочка серенькой кошки, а по центру: «Купите котят! ПОТОМУ ЧТО красивые, добрые, ловят мышей и не козлы!» Открытки висели недолго — человеческое окружение проявило гражданскую солидарность с кошачьим и быстро разобрало хвостатых малышей, забрав на память по смешному объявлению... И кто знает, понимают ли новоиспеченные хозяева, что, рванув за «некозлами» как за неслыханным дефицитом, они на самом деле, хотя пассивно и бессмысленно, протестовали против банального и серого, словно крыса, зла...

Банальный психосадизм

Термин «банализация зла» приписывается одной из признанных пионерок исследования тоталитарных систем Ханны Арендт. По ее определению, банализацию зла порождает толерантность к геноциду, что, в свою очередь, вызывает цепную реакцию его расползания. С давних пор демократия вела борьбу с обытовлением зла, то есть потерей социумом моральных ориентиров и созданием культурного и правового поля «вне границ добра и зла».

Наш собеседник — академик, известный философ и историк, директор Института философии НАНУ Мирослав Попович.

— Мирослав Владимирович, есть ли история у понятия «банализация зла»?

— Говоря о банальности зла, Ханна Арендт анализирует деятельность фашистских карателей во времена Холокоста — эти преступления совершали вроде бы нормальные люди, приходившие на работу, подписывающие какие-то бумаги, куда-то посылающие подчиненных... Собственно, военные преступники даже не ощущали, что содержанием этой бюрократии может быть феноменальное зло, — так по мнению Ханны Арендт. Я бы такой формулы не принял, потому что она не касается прежде всего реальных исполнителей зла.

Когда я был маленький, в оккупированном городе Заслав нам с друзьями довелось подслушать, как полицаи, вернувшись с расстрела евреев, обсуждали между собой случившееся. Мы сидели как заколдованные, я до сих пор помню каждое слово. Там было двое мужчин лет по сорок, явно получивших удовольствие от права казнить невинных людей. И только парень лет восемнадцати сидел какой-то прибитый — очевидно, все это для него было впервые, он только учился. Сказать, что зло было для них банальностью, нельзя. Ни для кого не может быть банальностью убийство человека. Зло — это вовсе не банальная вещь, но действенная, когда чужие страдания дают кому-то наслаждение. Или по крайней мере кое-кто выигрывает на том, что кто-то страдает. Возможно, он равнодушен к чужому горю. Собственно, определенная злостность присуща каждому человеку — срабатывает такой себе принцип «пусть бы у соседа корова сдохла», но такой акцент не дает нам картины внутреннего мира человека, откровенного зла не совершающего.

Да и относительно определения естественности зла в общественной жизни Ханна Арендт не является пионеркой. В начале ХХ века ирландский дипломат Ричард Кейзман, будучи в Южной Африке, подготовил доклад об издевательствах над неграми в Конго. Потом он доложил о произволе по отношению к индейцам тутумайо, проживающим в бассейне Амазонки. В этих документах можно проследить тезис о банализации зла: никакие целесообразность, экономические мерки, никакие рациональные соображения не оправдывают садистских издевательств и пыток, которым подвергали европейцы несчастных индейцев, добывающих для них каучук. (Кстати, демократа Кейзмана в 1916 году во время восстания ирландцев повесили англичане.)

Геноцид по отношению к индейцам начинался с необходимости вселить в них страх перед работодателями. Далее мучителей самих затапливали волны ужаса перед расправой со стороны униженных рабов. В лесах Амазонки царила сплошная паника. Колонизаторы были родом из Рио-де-Жанейро, и когда жизнь возвращала их в домашние условия, к культурному обществу, вели себя они там вполне нормально. Это и является банализацией зла — когда люди привыкают к жизни по двум несовместимым моральным кодексам, по двойным стандартам.

Вообще, самое страшное в жизни — когда зло так или иначе банализируется. Когда становится нормальным и привычным, что в какой-то «внештатной» ситуации можно кого-то подвергать пытке.

— По моему мнению, в современных условиях профессиональный цинизм политика, журналиста, социолога — это просто воплощенная банализация зла.

— Действительно это так. Самое страшное в жизни — не садисты (их не так уж и много). Наибольшую опасность представляют люди, не чувствующие, где добро, а где зло. Которые сознательно, ради какой-то корысти, или бессознательно могут пойти на все ради достижения своей цели. И это та ситуация, которую мы видим в Украине во время обострения политической борьбы. В ход идут жуткие методы. А население думает, что именно так и делается в мире большая политика. Это — банализация зла. Хаос — это не победа злого начала, а отсутствие ответа, где добро, а где зло.

— Простые обыватели именно сегодня и чувствуют себя и простыми, и обывателями, а еще пушечным мясом.

— Из-за этого наблюдается такая аморфность политических симпатий. Большому количеству людей безразличны кандидаты в президенты; не верится, что у кого-то из них есть какая-то цель. Люди утратили ощущение ценности политики и общественной жизни и не позволяют себе симпатизировать кому-то.

— В современной Украине налицо ценностный конфликт. Когда задолго до выборов социологи спрашивали у населения, каким должен быть президент Украины, оказалось, что подавляющее большинство опрошенных делают выбор в пользу изворотливого, с торгашеской жилкой за счет интеллигентного.

— К величайшему сожалению, возможно, так срабатывает наша национальная ментальность. Ведь у Украины множество черт крестьянской нации, хотя от крестьян третьего поколения почти ничего не осталось. Крестьянин стремится иметь хорошего хозяина-управителя. Это стремление, пожалуй, остается если не решающим, то по крайней мере очень весомым в сегодняшней избирательной ситуации. В сущности, это цинично. И опасно.

Гитлер сделал для Германии немало добра: ликвидировал безработицу, преступность, построил автобаны, открыл лагеря труда для молодежи. В гитлерюгенде молодежь занималась спортом. В организации «Сила через радость» — туризмом. Гитлер был хорошим хозяином. Но это же не оправдывает его перед немцами, я не говорю уже перед миром?

Поиск хозяина — явление типичное для нас. Россия стремится к порядку еще больше. Она может позволить себе «русский бизнес»: украсть ящик водки, продать, а деньги пропить. Но «порядок должен быть»! И Путин, как подобие порядка для России, — это отвратительная аксиологическая ценность.

— Меня возмущает популистский штамп провластного кандидата в президенты: «Ваше будущее — в надежных руках». Тем более в таких «сильных»... Ценности либеральной демократии состоят именно в гибкой системе, которую гражданин может приспособить к потребностям своего личностного роста. А патернализм «сельского управителя» преследует цель водить гражданина на коротком поводке, и то вокруг мисочки, в которую «благодетель» насыплет сколько захочет корма...

— В российском быте зафиксирована даже такая черта, как деспотическая власть отца. Хотя сейчас о таком уже не говорится, но это отражало мощность властного компонента повседневной жизни. Побои, характерные для нее, вызывали протестные настроения. Отцов, тем не менее, не били. Хулиганили во время праздников, пили, бились улица с улицей. Когда люди хотят преодолеть протестное настроение, у них почему-то появляется культ сильного человека, который не будет предводителем, полностью асоциальным человеком, а вместо этого станет диктатором. И это в нынешних условиях чрезвычайно горько признавать, поскольку в России есть замечательная интеллигенция, находящаяся сегодня на обочине политики. Вся либерально-демократическая интеллигенция в качестве политической силы разгромлена. Смириться с этим — означает признать зло банальным, даже обычным. Надеюсь, что и в России такой порядок долго не протянет: пять—восемь лет да и пойдет кувырком.

А по отношению к Украине — я надеюсь на изменения даже на этих выборах. Поражение оппозиции было бы очень тяжелым для народа, так как протестные настроения переродились бы в отчаяние и уныние. А люди должны поверить в то, что в мире существует справедливость! И если не выйдет у демократии победить в Украине, это будет огромным шагом к банализации зла, то есть к потере в широких массах населения ценностного компонента жизни. Сейчас наши люди, хотя и усталые и разочарованные, все-таки понимают, что воровать и убивать нельзя... Село живет чрезвычайно плохо, без перспективы, без света в конце туннеля, но оно же не культивирует насилие. Во время гражданской войны были банды, в селе, на железнодорожной станции хозяйничали милиционеры — одновременно и бандиты, и полицаи. Сейчас мы не находимся в состоянии такой атомизации, не утратили ощущение, что хорошо, а что плохо. Люди не потеряли совести, хотя политически они некультурны.

Потому что — несудьба

— Вы когда-то сказали: если часть бедняков будет составлять четверть населения, то уже будем иметь совершенно другое общество…

—Темп роста национальной прибыли обеспечивает половине населения Украины возможность выжить. Это не очень высокий уровень, но он превышает качество жизни при советской власти. Но параллельно накапливается бедность, которую трудно охарактеризовать и измерить. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как утром бомжи переворачивают контейнеры с мусором. И это массовое явление. Пять ли, семь ли миллионов людей (никто точно не знает) на собачьих правах находятся и работают в разных странах, их контролируют мафиозные структуры, поскольку они — нелегалы.

А дети, стайками блуждающие по Украине, неизвестно, откуда они, почему убежали из семьи... И раньше были неблагополучные семьи, но дети не убегали оттуда так массово.

— Характерным стало отношение родителей «домашних» детей к детям... «диким»: этот — человеческий ребенок, а этот — нуль и нужно от него отгородиться, чтобы он не навредил хорошим людям...

— Это означает, что формируется общество, в целом удовлетворенное своей жизнью, несмотря на то что под боком процветают каверны зла. Мы сейчас невероятно много продаем за границу, торгуем сырьем, потому что кто у нас сейчас с ним работает, и где наше производство, где внутренний рынок? Это означает, что накопление нищеты в больших городах в скором времени будет представлять реальную угрозу. Как в латиноамериканских странах, как в трущобах крупных городов США. Там живут крысы и нищие, но самое страшное, что эти каменные джунгли (преимущественно черные и цветные районы) контролируются бандами, в том числе и молодежными.

Мы должны понимать, что такая перспектива надвигается на нас одновременно с бедностью. Криминализация нищих приведет к появлению целых регионов, которые перейдут под контроль молодежных банд. А несчастные «ничьи» дети — это все кадры для таких банд.

— Меня очень огорчает отношение общества к беспризорным животным. Рядом живут люди, многие из которых «позиционируют» себя в качестве еще более несчастных существ. Они не видят горя братьев наших меньших, которых мы когда-то приручили, чтобы отвечать за них. У затурканных людей есть дети, растущие циниками, поскольку они чувствуют себя незащищенными перед хамством и произволом, ведь их родные родители не хотят приютить кроткую дворовую собачку. Бездуховность изобилует на властных уровнях, ведь судьба дворовой собачки, с которой нечего взять, не побуждает открывать собачьи приюты. Голодные глаза запуганного щенка — это банализация зла?

— Да. Это мировоззрение наших детей. Я признателен судьбе, что у меня всю жизнь собачки с улицы и внучка очень заботится о них. На фоне их бесправия дети действительно остро чувствуют свою незащищенность. А цинизм, как сугубо индивидуалистическое восприятие свободы, берет начало именно с равнодушия. Он крайне опасен в бедном обществе, которым сейчас является наше. Цинизм калечит людей, потому что искажает простейшие, самые существенные жизненные ценности. Мы знаем о необходимых духовных вещах, нужных нам как воздух, но если они экономически не оплачиваются, то и не стоят вроде бы ничего.

Один из признаков девальвации личности — это ее профессиональная деквалификация. Мои родственники живут и работают в Днепродзержинске. На завод не ходят уже давно. Лоток на базаре, полная безысходность. А ведь это были люди с «рабочей гордостью» и свитком легенд вокруг нее. Конечно, это был большой обман. Но ведь ценность была моральная: «Я — рабочий человек». Сейчас это звучит как оскорбление. И это проблема морали, социального здоровья общества, когда человек смотрит на себя как на вещь!

Худшая система в нашей жизни

— Можно ли вообще назвать Украину демократической страной?

— Я даже не знаю, в какой степени можно говорить о демократии в Украине, поскольку демократия — это не просто парламент и газеты. Демократия — это возможность для каждого человека отстаивать свои права: благодаря конституционному порядку, судебной власти. Мы видим, что время от времени депутаты не могут отстоять свои права. И предвыборная кампания показала, что Президент декларирует себя не как «отец нации», а как покровитель своих партий и блоков. Меня в свое время поразила общая позиция, состоящая в том, что все служащие стали одновременно принадлежать к политической группировке, возглавляемой Президентом. Это настолько не совпадает с мировыми нормами, что Европа просто не могла в это поверить. Но такая позиция точно совпала с нормами авторитарных государств. Ужасно, что люди, не понимая этого, провозгласили у себя авторитарный режим.

Это, безусловно, признаки того, что общество не понимает, чего оно хочет, — ведь возвращение к сильной руке, к заботливому хозяину, который параллельно будет сажать и расстреливать, противоречит безопасности каждого человека. А борьба против зла — это борьба за то, чтобы каждый человек почувствовал себя в безопасности. В безопасности — не будучи морально травмированным видом несчастного бомжа, беспризорного ребенка или бездомного щенка.

Каждый человек должен почувствовать себя человеком, в этом сущность политической борьбы, разворачивающейся вокруг нас. Она не в экономике и не в том — будем ли мы с Россией или с европейским сообществом, а в том — будем мы людьми или нет.

— Статус так называемой посттоталитарной страны противоречит демократии по определению — как не пережитый посттравматический шок хорошему здоровью.

— Я бы сказал — хуже. Практически уже с хрущевских времен тоталитарным государством мы не были. Тоталитарное государство — это государство тотального контроля. А в хрущевские времена уже пошли анекдоты, хотя и на кухне. Хрущев хотел сохранить все советское хозяйство и всю коммунистическую диктатуру и сам хотел быть диктатором, но он никого не убивал. Уже при Брежневе сажали и психушки были. Но это не было тотальным контролем.

Эта система разлагалась уже давно — полвека. Но мы не вышли из основных посттоталитарных принципов — мы выстроили страну, в которой отсутствует

компартия как руководящая и направляющая сила, но система слежения и контроля над всеми — от Банковой до рядовой райадминистрации — осталась. У нас отсутствует идеологический контроль в сфере общественных наук. Но нет и свободы слова. То, что мы отвоевали в 1991 году, постепенно было утрачено. Вместо этого появился контроль над телевидением, темники. Пока что имеем жалкие остатки свободы, не обеспечивающие демократию.

Я бы сказал даже, что во многих смыслах система, сложившаяся у нас сейчас, не лучше, а хуже той, что была раньше. Это порядок, скользящий к авторитарному режиму. Он очень сильно изменил свою экономическую природу, но очень мало — систему властных отношений.

— Мы пародируем латиноамериканские страны?

— Близко к тому. Нам только не хватает наркобизнеса и уличных банд...

Общественная свобода — не произвол

— Я убеждена: общественное сознание сейчас на таком уровне, что любые массовые протестные настроения будут направлены на защиту экономических интересов «маленького украинца» — против безработицы, за какие-то льготы и где-то на последнем месте — за свободу слова.

— К величайшему сожалению, это касается не только Украины. Европейские государства тоже, случается, пренебрегают демократическими свободами. Я надеюсь, что Украина все же не утратила ощущения самозащиты своего человеческого естества. Но мы еще ничего по сравнению с Туркменистаном, Узбекистаном и той же Россией. С точки зрения ценности демократии, история российской интеллигенции трагична, она полностью утратила политическое влияние на свой народ, повернувшийся к Путину. Это ужасно, это потеря целей, к которым шла демократия.

Вернемся к нашему избирательному фронту. Виктор Ющенко — феномен, интересный тем, что фактически олицетворяет либерально-демократическую оппозицию. В России она (представленная именами Хакамады, Явлинского, Немцова) разгромлена. В Украине — пока что жива, и народ ее поддерживает. Это свидетельствует о живучести демократических традиций в Украине и дает надежду.

— Вы заметили, что из нашей жизни давно исчезли правозащитники?

— Старая система правозащитников уже канула в небытие, оставив после себя небольшие остатки, а новая система, к величайшему сожалению, не сложилась. Например, должны быть в обществе такие вещи, как наблюдательные советы при больницах, при университетах, школах. В мире родительские комитеты — серьезная сила. У нас предпринимаются попытки создавать такие организации, их нужно поддерживать, ведь это элементы гражданского общества. Такие организации неудобны, они могут очень беспокоить власть, поэтому она не всегда с готовностью их воспринимает.

Я уже не говорю о том, что у нас не избирают губернаторов. Их у нас до сих пор назначают. Скажем, в США городок избирает шерифа. Если претендент — хороший полицейский, если у него качественное образование, если его любят вверху — это еще не гарантия, что его изберут. Они же на свою голову избирают!

Опыт США в этом смысле очень характерен: там нет такого мощного властного аппарата, который давит сверху. Американцы живут своими небольшими общинами, и это спасает их от преобразования в тоталитарное государство. У них все решается на уровне «штат—город». И там практически не существует общенациональных газет и телекомпаний.

В определенной степени это укор нам: если у Украины будет центр, где якобы все проблемы решаются, и одновременно будет заброшенная провинция, где совы летают в оставленных цехах, — это самое страшное, что можно себе представить. Хотя еще и как банально...

— Гражданское общество — мощный двигатель демократии. Но ведь нет у современного украинца такой исторической памяти.

— Безусловно. Но такая сильная традиция самоуправления существовала в Украине, что хотя старый обычай избирать священников был ликвидирован РПЦ давно, практически у нас он сохранялся всегда. Если прихожане не хотят этого попа — выживут его непременно! Поэтому никогда и не назначали священника против воли общины. Собственно, наше отличие от России сейчас и является свидетельством непреодолимости наших традиций.

Социальный страх и массовый испуг

— Именно определение социального страха несет в себе какую-то экзистенциализацию банального страха не выжить...

— Здесь есть частица правды, потому что, наконец, человек начинает просто бояться. Он паникует, как сердечник. Например, когда вы идете на работу, а ваши родственники боятся, вернетесь ли вы. Но социальный страх отличается от страха сердечника так же, как социальное безумие отличается от безумия индивидуального. Социальные страхи — большая угроза для нас, поскольку сейчас люди боятся многого, и очень часто безосновательно. Потому что и у общества, и у отдельного человека часто есть возможность противостоять злу. Мы знаем немало случаев, когда человека хотят уничтожить, но ничего не могут с ним поделать. И такие факты нужно обнародовать в качестве примера того, как можно выстоять в судах против государства. Ведь главная задача нашего общества сегодня — убедить людей в том, что они способны защитить себя.

— В соответствии с данными Института социологии НАНУ, у населения Украины наличествуют такие социальные страхи, как безработица, которую упоминают 75% респондентов, невыплата заработной платы (69%), рост преступности (60%), голод (52,8%), реставрация старых порядков (7,3%), распад Украины как государства (14,2%), межнациональные конфликты (15,7%), межрелигиозные конфликты (10,3%). Ничего не боятся только два процента опрошенных. Но по определению эти страхи выглядят слишком уж аморфными. Ну что общего у «химии чувств» с конкретным графиком выдачи зарплаты? И неужели современный человек создан по подобию банального суслика и боится потерять аппетит больше, чем попасть под шквал репрессий? У социологов часто случаются такие плоские шкалы.

— Здесь сказываются очень примитивные потребности. Если люди не боятся межэтнических конфликтов, это не означает, что они не придают им значения. Но кровавых погромов и острых стычек в Украине практически не было. Да и едва ли кто-то верит в возможность возвращения старого политического порядка. Неуверенность в завтрашней зарплате еще не является социальным страхом. А вот страх перед голодом, который ощущают 52,8% граждан, — это вам тот процент, куда попали и страх не получить зарплату, и страх безработицы. Так как страх перед голодом — это одно из проявлений социальной неуверенности.

— Почему наши люди ходят с «торжественным» выражением лица? И в общей культуре сейчас — замкнутость, недоверчивость, грубость.

Одна моя знакомая выехала в Великобританию. Теперь она не любит бывать в Киеве, потому что начинает паниковать, терять ощущение защищенности, — прохожие не улыбаются ей навстречу.

— Здесь можно было бы и возразить: не такие уж эти англичане искренние. Они индивидуалисты больше, чем мы. Украинская же нация чистосердечная, гостеприимная, в душе незлобная. Но у европейцев существует чрезвычайная социальная значимость этой улыбки как нормы — будь добр и открыт по отношению к людям. Это вежливость, создающая атмосферу, что очень правильно. У нас атмосфера создана многолетней культурой очередей с хамским лозунгом «Вас здесь не стояло». «Торжественное» выражение лица возникает у человека как попытка самозащиты, поскольку он повсюду должен появляться в качестве просителя.

Банальные боли нации: не фантомные ли уже?

— Без чего невозможна нация?

— Не существует в культурном пространстве мира нации без своей высокой музыки, философии и математики. Слава Богу, у нас все это есть, но с минимальным практическим применением. Гуманитарная культура и нужна для того, чтобы широко мыслить, понимать и чувствовать, в каком мире мы живем.

— У каждой эпохи свои стереотипы. Уничтожая старые стереотипы, мы одновременно насаждаем новые. Какие именно появились благодаря сегодняшнему дню?

— Я бы сказал, что нашему времени еще не удалось породить никаких стереотипов. Я не могу назвать стереотипом манеру определенных людей, ранее писавших о светлом коммунистическом будущем, а сейчас с таким же азартом говорящих о самостоятельной Украине как о самой лучшей стране в мире. Вчера писали о том, что Бога нет, а сегодня с таким же рвением пишут о том, что проклятые большевики уничтожили нам веру в Господа нашего. Но я не считаю, что это появление стереотипов. Потому что люди морщатся от этого.

Стереотипов нет — не жизненных, не политических, не литературных, — так же, как не выработались и не вошли в нашу плоть и кровь какие-то штампы мышления. Скорее, есть эпоха балансирования на грани неверия. Даже не неверие это — неопределенность. Люди не могут оценить, живем мы лучше или хуже, чем раньше, и будет ли нам в будущем лучше, чем сегодня.

— Это болевой порог в развитии социума или это анестезия?

— Вопрос нужно изучать. То, что пишут социологи об аномии и ее процентах, меня совершенно не убеждает. Потому что там нельзя просто считать. Существуют фундаментальные ценности, оставшиеся живыми. А существуют и утраченные сегодня. Завтра им на смену вырастут новые.

Действительно, в определенном смысле люди утратили чувствительность к боли. Мы не создали такого общества, в котором каждый почувствовал бы, что нет большей ценности, чем его достоинство. И поэтому болевой порог у нас неоправданно высокий. Уже давно нужно криком кричать, а люди все не чувствуют этой боли. В определенной степени и из-за омертвения наших социальных тканей. Это означает, что общество в опасности. Но все же оно живет, и — будем надеяться...