АЛЬБАТРОС ДАЛЬНИХ СТРАНСТВИЙ

Грэм Грин в Киеве

Он появляется в сопровождении двух переводчиков, известного музыковеда Игоря Бэлзы и маленькой женщины в ярко-красном костюме. Сам он в твидовом пиджаке, в котором постоянно видят его на телеэкранах Англии, далекого Перу, Аргентины, Бразилии и Мексики, еще более далекой Австралии, экваториальной Африки и, наконец, с началом перестройки, у нас, в Киеве. Он сам пожелал встретиться с писателями - выпал, видимо, свободный день, или, как говорят туристы, «окно».

Представить его в респектабельном костюме невозможно, если постоянно видишь в дорожной одежде и слышишь о его беспрерывных странствиях с континента на континент в поисках чего-то самого необходимого и утерянного навсегда - молодости, силы, былого литературного успеха? Воспоминания о них рождают ностальгию, желание вернуться в те благословенные времена, в которые, увы, возврата нет и не будет никогда...

Высокий, выше всех собравшихся в экзотическом интерьере особняка генералов Игнатьевых, быстро оглядывает присутствующих, как бы надеясь встретить кого-то знакомого, а то и желанного. Но все, кого он любил, с кем дружил, давно умерли или остались далеко-далеко...

Оглядев всех и вроде бы успокоившись, величаво, с достоинством кланяется и произносит несколько отрывистых фраз.

Переводчики, крепкие темноглазые ребята, почти дуплетом переводят приветствие с множеством синонимов и тут же принимаются спорить об их точности и значении. Спорят, горячась, перебивая друг друга.

Грэм Грин смиренно улыбается. Смотрит на них снисходительно, как воспитатель детского дома на расшалившихся учеников. Красивый, респектабельный и вальяжный Бэлза усмиряет спорщиков, незлобливо вышучивая и остря: английским владеет досконально и наставляет этих молодых людей, еще только вступающих на стезю толмачей. Затем, видно, и приехал, чтобы помочь им. А может, я и ошибаюсь: Бэлзы легко сходятся даже с альбатросами, и Игорь приехал к нам из Москвы в качестве давнего приятеля Грэма Грина, несмотря на молодость и нелитературную профессию.

Слова Мэтра отличаются от принятых в нашем обиходе приветствий, но я их запамятовал. Может быть, потому, что с первых секунд сосредоточил внимание на лице и внешности автора «Тихого американца» и «Нашего человека в Гаване» - запомнились именно эти, первые изданные у нас романы, и Грэм Грин стал в один ряд с Фолкнером и Хемингуэем, самыми любимыми и самыми знаменитыми из всех западных мастеров.

Теперь в моей охладевшей душе, уязвленной утратами и потерями последнего времени, восторги и увлечения слабеют и даже отлетают совсем. Но кое-что волнует по-прежнему, смущая запоздалой преданностью в столь «зрелом» возрасте. Все отбирается строже, невольно подвергается хладному анализу и остается только самое значительное. В том числе и первые романы Грэма Грина, таинственные по своей структуре, по глубине и правдивости отраженных чувств и настроений. Будто писал их кудесник, владеющий неведомыми «технологиями» писательского мастерства.

Его выпуклые глаза останавливаются и на мне, но, не задерживаясь, глядят уже на кого-то другого, и я успеваю заметить, что Грэм Грин смертельно устал, вместо меня видит пустоту. За рыжеватыми ресницами и воспаленными веками - глаза мудреца, проницательные, строгие, неумолимые. Их обладатель имеет еще достаточно прочные взаимоотношения со всем миром, с правительствами и парламентами...

Подав голос, он неожиданно улыбается и как бы оживает, неимоверно молодеет на наших глазах. Непринужденно, кратко и просто излагает свое видение катастрофического состояния современного мира, особенно экологии и политики, оперируя множеством имен государственных и политических деятелей, географическими и философскими терминами. В его речи нет штампов и стереотипов убогой газетной стилистики. Да и писательской - тоже.

«Раскованность!» - вот что приходит на ум с первых фраз Мэтра. Непринужденность внутренняя и внешняя, изысканность жестов и манер, глубина и интенсивность мышления, оригинальность и выразительность речи поражают нас. И рассеивается впечатление старости (а он, кажется, ровесник нашего столетия!), и слова любимого Довженко звучат в душе и звучат: «Ще світиться мій мозок ясно і невпинно».

«Благослови вас Господь, гении и мудрецы! Вы не покоряетесь неотвратимейшим бедам человечества - старости и смерти. Преклоняюсь пред вашей отвагой не страшиться их», - думаю, слушая мудрые рассуждения Грэма Грина о том, что тревожит и мучает его душу и совесть в нашем динамичном оскотинившемся мире, летящем в пропасть.

- Я - католик, - как бы открывает сюжет предстоящей беседы, а самые любимые и самые честные романы - это романы с открытым сюжетом. - Я католик и поэтому посещаю самые отдаленные и позабытые регионы католицизма, чтобы активизировать их, разбудить веру не только в Бога, но и в Человека. - Он держит паузу, предоставляя переводчикам как можно полнее и точнее излагать его суждения. В этом молчании становится суровым, даже строгим. - И что меня утешает в современном мире, - опускает голову в раздумье, шевеля пальцами над столом, ищет, видимо, самые простые и подходящие слова. - Радуюсь, что в последнее время католики, православные, мусульмане, протестанты и даже коммунисты переходят от неистовой вражды и конфронтации к сотрудничеству, к совместным действиям, особенно в экологии. Ибо мир гибнет от нашей расточительности и промышленной деятельности. Мы уставили нашу хрупкую и маленькую планету апокалиптическими небоскребами и циклопическими мегаполисами. Человечество становится алчным, жестоким и циничным. Ми-ло-сер-дия! - вот чего не достает в этом мире. И справедливости. На одних континентах, в развитых странах, вокруг городов гигантские свалки, нагромождение отбросов, где тысячами тонн гибнет хлеб наш насущный, выбрасываемый с богатых пресыщенных столов. На нем жирует и катастрофически множится ненасытное многомиллиардное воронье, несметные полчища прожорливых крыс. В то же время на других континентах - в Африке, например, в так называемых «странах третьего мира» - вымирает ежегодно армия Паулюса, некогда погибшая в Сталинграде. А за последние годы голод унес столько человеческих жизней, сколько погибло людей во всех мировых войнах. Можно ли назвать человечество цивилизованным при таком распределении благ? При таком варварстве, алчности, эгоизме? Только объединившись по доброй воле, ислам, православие, католики и протестанты, верующие и атеисты могут спасти нашу планету от гибели, людей - от голода, эпидемий, энергетического кризиса, а наше сообщество - от вселенского позора! Я верю в вашу перестройку, гласность и демократизацию. Верю в вашего лидера Горбачева. Потому я здесь. И не впервые. Эта вера влечет меня, как земля обетованная. Ваш переход от тоталитаризма к многопартийной демократии - единственная радость в сумерках моего неотвратимого старения. А еще меня радует перспектива суверенитета вашей великой страны - благословенной Украины. У вас не принято говорить об этом вслух. Но я, свободный человек, отягощенный почтенным возрастом и обремененный огромным жизненным и политическим опытом, уверяю: государственная независимость Украины - не за горами! - повышает голос, который звучит звонко и молодо, и сам как бы возвышается при этих словах, глядит молодцевато.

Мы испуганы, растеряны. Многие в страхе опускают головы. А москвичи, прибывшие с ним, спокойны и даже веселы: видимо, свыклись с вольнодумством, радикализмом и масштабностью мышления, с шокирующими высказываниями всемирно известного писателя-патриарха. Грэм Грин смотрит на нас сочувственно и снисходительно, даже с сожалением:

- Чего вы страшитесь? - спрашивает, помолчав. - Теперь уже бояться нечего: «железного занавеса» не стало, Берлинская стена рухнула, даже Сталина забывают, а многие и знать не хотят, потому что новые поколения равнодушны к старым культам и мифам. «Холодная война» тоже кончилась с появлением генсека Горбачева. Нет нужды напрягать ум, чтобы понять, к чему затевалась перестройка и к чему она приведет. Мистер Горбачев рассмеялся мне прямо в лицо и не согласился с моими доводами, которыми я донимал его в Кремле битых два часа во время нашей беседы. Но смеется тот, кто смеется последним. И я говорю вам: суверенная Украина будет! Она уже не за горами. Процесс самоопределения наций, их эмансипация - необратимы. Так распорядилась история. За этими процессами я наблюдаю по всему миру. Желаю вам и всему украинскому народу настойчивости в ваших устремлениях, счастья и добра, мира и процветания. А сейчас попробую ответить на любые ваши вопросы, если они найдутся, - он улыбается, и улыбка озаряет суровое лицо неожиданным светом удальства. Невольно думается: сколько интервью дал он за свою долгую жизнь, отмеченный смолоду всемирным признанием и славой?

Видимо, Грэм Грин предполагал продолжительную паузу. Но паузі не последовало: тут же срывается с места Григорий Штонь, знаток западной литературы и большой ее приверженец.

- У вас были периоды разочарования литературной деятельностью? - спрашивает он напористо и не садится, как бы ожидая немедленного исчерпывающего ответа.

Нам всем хочется встать и стоять перед Грэмом Грином, перед славой его и возрастом. Перед его духовным величием и старческим обаянием.

- Были, были, - с готовностью отвечает Мэтр, разглядывая широкогрудого молодого Штоня, как будто силится вспомнить что-то. - Сядьте, - говорит раздумчиво. И вдруг повышает голос: - А вы сядьте, сядьте, пожалуйста, - нетерпеливо взмахивает рукою непокорному Штоню, в упор разглядывающему Мэтра с восторгом и симпатией.

Жест властен - это почти повеление.

Штонь садится, все еще не сводя глаз с Грэма Грина.

Грэм Грин долго молчит, собираясь с мыслями или успокаиваясь. Он сидит лицом к лицу со мной, ярко освещенный предзакатным солнцем из целого ряда широких окон - до того ярко, что кинооператору не пришлось бы подсвечивать его даже для цветной съемки. Но кинооператоров и телевизионщиков, к сожалению, тогда в Союзе писателей не оказалось.

Мне видно, какие у него голубые, не выцветшие глаза, как глубоки и мужественны морщины, как подвижны брови и губы. А на высоком челе и в усталых глазах - давняя печаль и тихая грусть. «Пока мыслю и страдаю, дотоле живу», - вспомнилось невольно. Лицо старика Грэма Грина, величавое и значительное, как у пророка, живейшее из всех лиц, отмечено глубокой задумчивостью, полнее и лучше всего выражающей духовную сущность человека.

- Однажды, - устало заговорил он, словно возвращаясь издалека после долгого отсутствия, - перечитывая ранним утром написанное накануне, как молнией был поражен вдруг открывшимся мне собственным эпигонством: ведь я в течение двенадцати лет подражаю Джозефу Конраду! Его образности и стилю его прозы. И решаю оставить литературную работу навсегда. Существовала еще одна важная причина: не мог своими писаниями содержать семью. Много лет я отдал другой работе. Эти годы относятся к довоенному и послевоенному периодам, но война была главным событием... - он снова умолкает надолго, словно возвращаясь в те далекие времена. В молчаливой задумчивости он еще красивее.

Еле удерживаюсь, чтобы не спросить: не на эти ли годы приходится его работа в разведке, о которой где-то читал. Сидя напротив Грэма Грина через стол, жду: сейчас он сам расскажет об этом. Потому так долго молчит - собирается с мыслями. Но он не сказал об этом ни слова: есть темы, запрещенные на всю жизнь. И первейшей незыблемо запретной темой является работа в разведке. Это понимают даже школьники. Понимаю это и я, но надеюсь на откровенность Грэма Грина, ошеломившего нас пророчеством о суверенитете Украины, о неизбежной ее независимости. После этого откровения большей тайны уже не существовало. Ан нет, разведка - это вершина конспирации. Была и останется навеки тайной из тайн, самой незыблемой и нерушимой.

Так и не решившись затронуть деликатнейшую тему, спрашиваю Грэма Грина о самом сокровенном и давно наболевшем:

- Как вы относитесь к творчеству Хемингуэя?

- Мне нравятся его рассказы и два первых романа: «И восходит солнце» и «Прощай, оружие», - отвечает, не мешкая, не задумываясь ни на секунду, словно ждал именно этого вопроса. - Все остальное находится за чертой моих привязанностей и моего вкуса, как и за гранью его мастерства и дарования. До сих пор увлекаются его романом «По ком звонит колокол». На самом деле это слабый роман, хоть и написан с собственного опыта. Но личный жизненный опыт писателя никогда не был гарантией успеха, не ограждал от литературных неудач. Истина старая, как мир. Именно недостоверность - я имею в виду художественную достоверность - многих глав и даже линий в этом романе отталкивает меня.

Мне обидно и жаль Хемингуэя, самого любимого из всех западных писателей. Особенно досадно, что он застрелился, а Грэм Грин вроде бы забыл об этом прискорбном и трагическом факте. Не зря утверждают, что литература беззащитна и жестока. Одновременно...

- В вашей жизни наверняка были события и люди, которые остались в памяти на всю жизнь, делают ее привлекательней и ярче. Не так ли?

Грэм Грин печально глядит на меня, утвердительно качает головой:

- У кого же их не было, таких людей и событий, - вздыхает он и долго молчит, будто забывает и нас, и где он находится. - А что вы имеете в виду, спрашивая об этом?

- Прочел «Тихого американца», когда он только появился у нас. И до сих пор не могу забыть молодую и красивую вьетнамку, которую так любил и так долго тосковал по ней тихий американец, покинув Вьетнам навсегда. Мне кажется, «тихий американец» - это вы. И во Вьетнаме осталась девушка, которую вы до сих пор любите и которая давно состарилась... Но наши страдания и наша тоска не исчезают и не становятся от этого легче. Не так ли? Или вы думаете иначе?

- Все зависит от натуры, от склада характера: одни помнят всю жизнь то, что было с ними в молодости, другие тут же забывают. Уверяю вас: у меня никогда не было прототипов. Все мои герои и та юная вьетнамка в их числе - продукт чистейшей фантазии. Для меня литература - это игра, искусство творить то, чего не достает в действительности. Именно за это я и люблю свою работу. Только потому занимаюсь литературой, чтобы создавать свой собственный неповторимый мир и населять его людьми, которых бы я любил и был счастлив общением с ними. Именно в этом, на мой взгляд, главная привлекательность нашей профессии...

Переводчики, исполняя свои нелегкие обязанности, чаще взглядывают не на Игоря Бэлзу, наставляющего их, а с некоторой робостью на женщину в ярко-красном костюме, и сотрудник иностранной комиссии Союза писателей Украины Оксюта, склонившись к самому уху, сообщает, что это супруга Грэма Грина. Она уже немолода и вовсе не похожа на вьетнамку. В этот раз я не верю Патриарху-Альбатросу: в своих странствиях по свету он намного больше увидел, пережил и перестрадал, чем успел написать. Как известно, обо всем не напишешь...

Грэма Грина засыпают вопросами со всех сторон, и он тут же забывает меня и мои вопросы. А я чем больше всматриваюсь в него, тем зримее представляю его на ходовом мостике странного корабля, приписанного к порту «Литература». На этом корабле есть все, что положено для плавания и такелажа. Только нет флага - с таким капитаном этот корабль охотно и беспрепятственно принимают все гавани мира.

Грэм Грин, ответив на очередной вопрос и взглянув на часы, резко поднимается. За ним вскакивают со своих мест все присутствующие. А он не торопится к выходу и начинает говорить сам, без вопросов, настоятельных просьб и напоминаний.

- Мы планировали пожить в Киеве сутки и лететь дальше. Поверьте, нам есть куда лететь. И всюду нас ждут достойные люди, важные дела. Но... Нигде мы не видели столь красивого и зеленого города, словно растворившегося в изумительном ландшафте, раскинувшегося по обоим берегам биг-ривер - великой реки, до середины которой, как уверял нас Гоголь, долетит лишь редкая птица. И само название реки: Днэпр, он именно так произнес, через «э», на английский манер, гортанно и чуть картавя. И повторил, вслушиваясь: «Днэпр-р-р...»

- Еще красивее звучит по-украински, - сказал Штонь, - Дніпро.

- Иес, - улыбается Грэм Грин. - В этом изумительном слове много экзотики: я вижу скачущих всадников в бараньих шапках, с волчьими шкурами на плечах, и кони ржут, и пики блестят, и обнаженные сабли сверкают. А город синеет в дымке древности, и золотом отливают далекие соборы и храмы, влекущие красотой и богатством, и кочевников, кажется, не остановит в завоевательном порыве даже сама история. Нелегко расставаться с таким прекрасным городом, давшим миру великого Гоголя. Его присутствие мы чувствуем постоянно. Поэтому остаемся еще на двое суток. Несмотря на Чернобыль, которого страшится весь мир... Разве это допустимо? - с укоризной спрашивает взволнованный собственной речью Мэтр. - София, Андреевская церковь Растрелли, Владимирская горка со святым Владимиром, крестителем Руси, еще более древняя Аскольдова могила, утопающий в буйной зелени Киев на княжьих холмах и - Чернобыль. Это величайшее горе планеты... - он опускает голову в горьком раздумье, потом вдруг вскидывает ее, словно боевой конь, услышавший звук трубы. - Кто отдал приказ ставить атомную электростанцию над трехмиллионным городом, принадлежащим истории и всему миру, а не только его жителям? - глаза Грэма Грина гневно сверкают и... слезятся от волнения. Он трогателен в своем праведном гневе и беззащитен, как ребенок, и я чувствую, как слезы жалости и восхищения застилают мне глаза. Я не могу броситься к нему и обнять с благодарностью и восхищением: он величав в ореоле мировой известности и славы, он неприступен и горд, как все англичане, даже высокомерен, а потому трогателен в бессильном риторическом порыве.

- Пока такие несовместимые вещи существуют рядом, - продолжает Маэстро тихо, будто устыдившись своего гнева и бессилия, - нас не спасут никакие договоры и соглашения. Даже разоружение не спасет! - опять повышает голос, гневаясь и возбуждаясь: видно, эти горькие мысли давно не дают ему покоя. - Атомные реакторы опаснее термоядерного оружия. Оно пока что сохраняется надежнее. А реакторы, как видим на вашем примере, взрываются неожиданно, вопреки людской воле и намерениям ученых. Вот что должно стоять у нас перед глазами, перед совестью и душами писателей всего мира. Перед совестью каждого из нас. Кроме технического несовершенства реакторов и системы их автоматической защиты, ненадежным оказался и человеческий фактор...

- Кстати, - наклоняюсь к нему через стол и притрагиваюсь к жесткому твидовому рукаву, чтобы привлечь его внимание. - В «Огоньке» сейчас печатается ваш роман. Вы сами так его назвали или вам навязали такое модное и актуальное название - «Человеческий фактор»?

- Но, но, но, - отмахивается сердито. - Никому не позволял и не позволю вторгаться в текст без моего ведома. А тем более - менять название. Роман написан семь лет назад, много раз издавался в Англии и во многих странах мира. Вероятно, мы с мистером Горбачевым позаимствовали этот термин из общего источника - из науки. «Человеческий фактор» существует давно как понятие социальное, производственное, экономическое. Назвать это можно как угодно...

- Неудачное название, - убеждаю его, набравшись храбрости. - Особенно для романа. Сухо и прагматично. Это не «Тихий американец» с глубоким подтекстом. «Человеческий фактор» ничего не говорит ни уму, ни сердцу.

- Журнальный вариант. Там многого недостает...

- Не в тексте дело - текст нормальный. Я говорю о названии.

- Роман скоро выйдет отдельным изданием и у вас, тогда... - оглядывается на жену, как бы ища поддержки.

Невысокая, коротко, по-мальчишечьи, стриженная, держится она молодцом и на взгляд мужа реагирует мгновенно: сразу же легко вскакивает и приближается к нему. Вероятно, ее утомила эта продолжительная и напряженная встреча, но она энергично подтверждает:

- Выйдет книга, и все будет о'кей! Тогда вы сами убедитесь в этом.

А было ли оно у нас, спасительное и желанное «тогда»? Доведется ли встретиться еще хоть раз? И я решаюсь сказать самое сокровенное:

- Эпиграфом к своему роману вы взяли прекрасные слова Джозефа Конрада: «Знаю: кто обременен обязанностями, тот пропащий человек. Ибо нечто инородное уже пустило корни в его душе».

Грэм Грин слушает милые сердцу слова, возвращаемые переводчиками, как музыку, и улыбается мне заговорщицки. Потом наклоняется и шепчет:

- А вы знаете, Джозеф Конрад родился недалеко отсюда - в Бердичеве.

- Знаю, - брешу, чтобы не выглядеть недотепой. - Но я не закончил... Примите это как просьбу или пожелание: в дальних странствиях вспомните Киев, нашу сегодняшнюю встречу...

- Иес, иес, иес, - кивают головами почти радостно.

- ...а вспомнив, не почувствуете ли, как нечто инородное - ну, хотя бы симпатия к Украине - пустило корни в ваших душах? Особенно в вашей, мистер Грин, такой избирательной, такой строгой?

- Подойдите ко мне, - почти равнодушно.

Обойдя стол, подхожу и чувствую запах далеких странствий и дорогого одеколона - так должны пахнуть настоящие мужчины.

- Сядьте рядом.

Сажусь.

Грэм Грин подзывает фотографа:

- Сфотографируйте нас, - а сам склоняется ко мне и тихо говорит что-то, не заботясь о том, пойму ли я его. Но...

Но Игорь Бэлза, парень - не промах, тут как тут. Подходит сзади, наклоняется между нами и на лету переводит, дублируя Грэма Грина, точно на тонировке отснятого киноматериала, - слово в слово, секунда в секунду. А Грэм Грин глядит мне глаза в глаза, улыбается:

- Я уже здесь, второй день подряд, ощущаю, как инородная субстанция, как вы изволили назвать симпатию к вашей великой стране, Украине, и любовь к Киеву, пустила корни в моей душе. - Он откидывается на спинку стула, оглядывает ласково всех сидящих за длинным столом, как глядят на близких знакомых со сдержанной приязнью. - Завтра мы улетаем на Мадагаскар и больше, вероятно, не увидимся, - говорит он спокойно, даже устало, и мне кажется: годы его и слава стоят у него за спиной и не сводят с нас своего взора ни на минуту.

Я знаю: это великий писатель и человек редкостный. Видеть его, сидеть рядом с ним - все равно что побыть рядом с вечностью. И большая любовь и еще большее уважение к нему наполняют душу тревожным волнением и грустью.

- Желаю вам всем, чтобы ваша прекрасная родина Украина стала свободной, демократической, процветающей державой. А вы и весь украинский народ были счастливы. Без Чернобылей. Без ураганов, землетрясений и потопов. И без гражданских войн. Поверьте, я знаю, что говорю. А вам, - вдруг обращается ко мне, - я хочу оставить свой автограф.

Евгений Лукьяненко мгновенно подает мне свой изысканный блокнот.

Грэм Грин на первой странице тщательно выписывает мое имя, предварительно спросив, но, вероятно, не запомнив непривычную для английского уха фамилию, и ставит свою подпись мелким, но разборчивым почерком, где каждая буква будто вырезана резцом.

Затем со странной для такого возраста легкостью вскакивает, в ответ на мою благодарность коротко пожимает руку, исчезает в толпе, догоняя жену, Игоря Бэлзу и переводчиков. А я долго гляжу ему вслед, оставшись в пустом зале, и чувствую, как вечность вслед за Грэмом Грином опять покидает меня. В сердце остаются грусть и волнение, и мне жаль неизвестно чего, и хочется плакать...

Старый Альбатрос становится на крыло, чтобы снова лететь с континента на континент, в странствия немыслимые и причудливые, как сон. Через материки, горы и океаны - подальше от старости и смерти, не признающих, однако, ни пространств, ни расстояний, ни вздыбленных волнами океанов, ни разметанных ураганами горизонтов.

Для старости и смерти препон не существует - Бог не успел придумать и создать их: дьявол нагрянул и помешал.

Даже над головами гениев и патриархов старость и смерть возносят костлявые руки свои с древней косой и помелом.

«Дай Бог, чтоб не над Грэмом Грином! - думаю, стоя в пустом зале и глядя ему вслед. - Пусть подольше странствует по Земле».

Грэма Грина, однако, вскоре не стало...