ДВЕНАДЦАТЬ ОТКРОВЕНИЙ О МЕДИЦИНЕ. И НЕ ТОЛЬКО...

Каждый из нас — тайна. Но где взять время и страсть написать мемуары, да еще, чтобы они увидели свет? Так в мир не приходят желанные книги, а приходят «разнообразные, не те». Словом, россыпи огромны. И все-таки, самые загадочные и заманчивые блики в зеркалах бытия — жизнеописания выдающихся медиков. Средоточие своего пути и чужих болей, чужих судеб, словно своих... Вот только всеобъемлюще раскрыть в диалоге такую личность, «раскрепостить» собеседника — искусство. Для этого надо беседовать на равных. Книга «Академіки про медицину, час і про себе» (Видавничий дім «Авіценна», К., 2000 р.) — несомненно удачный и к тому же пока единственный образец такого интригующего обзора. С известными украинскими врачами и учеными встречался и беседовал доктор медицинских наук, редактор журнала «Лікування та діагностика» Владимир Медведь.

Журнал этот, издаваемый под эгидой АМН Украины уже около пяти лет, не совсем обычен в панораме аналогов. Он преследует глобальные лечебные, а не диссертационные цели, и поэтому предпочитает информацию из первых рук, предоставляя, в основном, трибуну ведущим ученым. Интереснейший фрагмент каждого номера — интервью о науке и жизни.

Как же отобразить двенадцать совершенно поразительных научных путешествий в едином полотне? Постараюсь сделать это путем особого приема — монтажом строк...

«Во время конгресса в Мексике в 1957 г. я увидел операцию с искусственным кровообращением. Ничего не понимал. На все деньги, которые у меня были (10 долларов), я купил трубки. Но нужен АИК. И здесь единственный раз (если не считать кибернетики) мне пригодились инженерные знания... Вот говорят, что я изобрел АИК. Ничего принципиально нового я не изобрел, просто скомпоновал машину, но свою. Экспериментировали на собаках, все они умирали. Через год, в 1958-м, я попробовал на больном. Больной тоже умер. Меня мучила совесть... Наконец, в 60-м году я провел еще одну операцию, на этот раз удачную. После этого сердечная хирургия пошла. За год сделали 50 операций с АИК, и было всего пять смертей...

В 68-м, вскоре после Барнарда, мы действительно готовились к пересадке сердца. Вообще говоря, экспериментальная проработка сердечной хирургии у нас поставлена из рук вон плохо... В конце концов взяли обреченного больного. «Скорая» привезла женщину с разбитой головой... Установили, что мозг умер. Внизу родственники плачут. И совесть мне не позволила у живого еще человека взять сердце...»

«Расскажу одну историю. Помните, я говорил, что в начале своей работы в Забайкалье остался один в районе. Так вот, буквально в первый день меня по телефону вызвали на разрыв матки. А я его никогда в жизни до этого не видел. Но из Краснодара я привез с собой чемодан книг. Взял учебник, и пока ехал к больной (75 км), сотни раз успел перечитать всю главу. К концу пути я уже полностью представлял весь ход операции. Ночью под керосиновой лампой удалил матку, и женщина осталась жива».

Совесть в конкретных обстоятельствах... Перед вами эпизоды из интервью Николая Михайловича Амосова и Александра Алексеевича Шалимова. Писатель расширил бы каждый из них до повести или романа. Например, рассказ Михаила Булгакова «Крещение поворотом» разительно напоминает поединок, выигранный молодым хирургом Шалимовым. Но это лишь факты. И снова вспоминается булгаковское: «И этого спасти. И этого. Всех»...

Или такой срез времени. О начале пути рассказывает президент АМН Украины академик Александр Федорович Возианов...

«У 1962 році відбувалося чергове збільшення чисельності Збройних сил, і велику частину хлопців нашого випуску послали до армії. Я потрапив на Північний флот. Мені дуже допомогло те, що я мав досить солідну підготовку як на випускника інституту. З IV курсу став старостою наукового гуртка з урології, проводив там, у клініці, весь свій вільний час, кожне літо. Напевне, мене приваблювали особисті якості лікарів, які працювали на кафедрі. До того ж, я виявився єдиним урологом у місті і щодня міг не тільки працювати у військовій частині, а й оперувати у госпіталі, лікарнях міста, в тому числі й цивільних хворих. Таким чином, я не втратив квалі-фікацію...

Підніматися маю не пізніше п’ятої ранку, трохи займаюся собою. О сьомій щоденно, крім вихідних, починаються операції в інституті. В цей час хворі вже під наркозом. Роблю три-чотири операції на день... Понад 800 операцій на рік. Секрету ніякого немає. Просто я сплю, мабуть, менше, ніж хотілося б...»

Евгений Игнатьевич Гончарук... Ему принадлежат значительные открытия в области профилактической медицины. Но как выглядел научный старт? Е.Гончарук предложил собеседнику ознакомиться с письмом из Израиля, датированным 20 мая 1999 года, от профессора Р.Габовича, одного из своих учителей.

«Дорогий Євгене Гнатовичу! Спільна хвороба російських емігрантів — ностальгія. Я і Євгенія Іванівна, можливо, більшою мірою, хворіємо на неї. А в ностальгічних розмовах часто фігуруєте Ви. Я частіше згадую Ваш знаменитий захист кандидатської дисертації у Вінниці. Оскільки захист проводився тут вперше, вінничани зібралися як на концерт відомого тенора або фокусника-чародія. Члени ради понадувалися як англійські пери. Стояла «гробова» тиша. А Ви, ховаючи хвилювання, роздавали знайомим поклони з посмішками. Однак незабаром — захоплююча розповідь про те, з яким зусиллям і в той же час насолодою Ви встановили закономірності динаміки забруднень, які потрапили в грунт. Глядачі зрозуміли, що автор зробив щось надзвичайне в ім’я врятування людства... Незабаром голова ради під гул аудиторії оголосив одностайно прийнятий вердикт про «коронування».

В рассказе встает и нынешний медицинский университет, его демократические начала. И в контрасте с этими строками воспоминания Дмитрия Федоровича Чеботарева, патриарха нашей медицины. Он окончил Киевский медицинский институт в 1933 году, более чем на два десятилетия раньше моего поколения. Поступил туда с большим трудом: сын врача, около 30 лет проработавшего в военных госпиталях, оказался перед препятствием, т.к. шло формирование «рабоче-крестьянской интеллигенции». С трудом нашел вакансию. «Пришлось начать с подсобного рабочего. Я строил железную дорогу, просеивал кокс, пересчитывал ресурсы домны. Вскоре получил повышение — стал подручным электромонтера... Вернувшись в Киев, стал работать санитаром на «скорой». Первая попытка поступить в мединститут в 28-м году была неудачной. Несмотря на рабочий стаж, я проходил по категории «из служащих»... Через год вновь наступила пора вступительных экзаменов. И здесь помог случай. Отец мой в молодости был дружен с Даниилом Кирилловичем Заболотным, впоследствии президентом АН Украины. В те годы он уже тяжело болел, и мой отец лечил его. Однажды отец взял меня к Заболотному. Зашла речь о моем будущем, о мечте стать врачом, и Заболотный сам предложил мне помощь. Его письмо к тогдашнему директору мединститута, наверное, помогло...»

Так пробивался в медицину один из наших лучших терапевтов. «Мединститут в 29-м году был совершенно не таким, как теперь. Это было несвободное учреждение, полностью подчиненное городским властям, партийному руководству. Когда начался «голодомор», все студенты были мобилизованы в село, необходимо было организовывать «питательные пункты», а заодно и вакцинацию населения против оспы... Никаких пунктов не было. В избы, где мы находились, привозили черную муку, разводили горячей водой. По стакану этой «затирки» мы раздавали детям — по одному в день».

Вот оно, былое...

И еще легендарная личность в нашей медицине — ровесница Д.Чеботарева Надежда Александровна Пучковская, почти тридцать лет руководившая в Одессе Институтом имени В.П.Филатова. Дочь знаменитого отоларинголога Александра Митрофановича Пучковского, погибшего в пучине репрессий. Она так же училась в Киевском медицинском институте...

«На моем курсе проводились и экспериментальные виды занятий, как, например, «один за всех и все за одного». Спрашивали одного студента и, в зависимости от его ответа, всей группе ставилась положительная или отрицательная оценка. Помню, как «чистили» студента одного из старших курсов. Главным являлся вопрос, откуда у него взялось пианино...

...42-й год. Вскоре меня мобилизовали, и я получила назначение во фронтовой эвакогоспиталь начальником глазного отделения. Нужно учесть, что ранения нередко были множественными... В операционной топилась маленькая «буржуйка», и, если не было электричества, операции вечером и ночью проводились при свете керосиновой лампы. Такое же освещение было и в перевязочной. Эти две керосиновые лампы и складную «темную комнату» мы всегда возили с собой».

Женщины в ареопаге украинской медицинской науки... Наряду с Н.Пучковской, это Е.Лукьянова — выдающийся педиатр и Л.Малая — крупнейший терапевт. И снова неповторимое.

«В 1940-м закончила шесть классов, — рассказывает Елена Михайловна Лукьянова. — Родители были учителями, но с большим уважением относились к медицине... На выпускном вечере... я посмотрела на родителей, увидела, как напрягся за столом президиума в ожидании ответа отец... И, глядя на него, я сказала, что буду поступать в медицинский. А сама хотела поступать в консерваторию...

Война началась, когда я сдавала сессию за первый курс института. Узнала — кинулась домой на Черниговщину, к родителям. Потом все произошло очень быстро... В нашей школе остановился госпиталь, меня пригласили уехать с ним. И вместе с госпиталем попала в окружение. Вот тогда началась страшная жизнь...

Я была подпольщицей, а когда стало слишком опасно, меня забрали в партизанский отряд. Сейчас я бы, наверное, повторить этого не смогла. В моих документах несколько записей: одна — «санитарка», другая — «медсестра», третья — «боец».

«Пробовали мы организовать у себя (в ПАГе. — Ю.В.) платный кабинет и клинику по лечению бесплодия. Много было предложений, которые еще больше рождали неуверенность и сомнения... Ну, сделаем мы благоустроенную частную клинику, а если женщина не может заплатить за лечение? Не лечить? Пока, по закону, у нас бесплатная медицина. А там, где ребенок и мать, брать деньги вообще непозволительно».

«Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Это же можно сказать и о Любови Трофимовне Малой. 62 года врачебного стажа. Южный, Северо-Кавказский и Закавказский фронты, 54 года в Харьковском медицинском институте и 40 лет в Харьковском филиале НИИ им.Н.Д.Стражеско, преобразованном в восьмидесятых в Институт терапии АМН Украины. «Безусловно, в первые годы работы у меня были диагностические ошибки, которые я навсегда запомнила. Так, я своевременно не распознала у больной свинцовое отравление... Вспоминаю свою грубую ошибку, когда я диагностировала у больной «острый лейкоз», а в действительности оказалась лейкемоидная реакция. Пусть временно, но своим неправильным диагнозом заставила больную и ее семью пережить большое горе». Но как схожи слова Любови Трофимовны с беспощадными к себе анналами Пирогова...

Многое зависит от человека, от ясности и благородства целей. Вот еще два отблеска важных медико-социальных усилий и деяний — в раздумьях Ю.Кундиева (Институт медицины труда) и Ю.Зозули (Институт нейрохирургии им.А.П.Ромоданова), двух нынешних вице-президентов АМН Украины.

Юрий Ильич Кундиев, глава отечественной школы гигиенистов труда, член постоянного Комитета экспертов ВОЗ по профессиональному здоровью...

«Вы спрашиваете о моем детстве. Ответ мог бы быть краток: в детстве у меня не было детства. Мой отец — Кундиев Илья Игнатьевич — жертва репрессий тридцатых годов. Только благодаря счастливому стечению обстоятельств семью не выслали. Чтобы прокормить нас, мама работала прачкой, разнорабочей (на другие должности не брали...)

По окончании института я был рекомендован на научную работу, затем получил предложение поступить в аспирантуру при Институте гигиены труда и профзаболеваний...

Меня долго не утверждали. Я не понимал, в чем дело до тех пор, пока директор института, сделавший это предложение, Г.Шахбазян не сказал мне, что дело в моей биографии, и что решать вопрос будет только министр здравоохранения (министром в то время был Л.Медведь). Вскоре в институт пришел приказ: я был зачислен в аспирантуру.

А в 1952 году в институт пришел Лев Иванович Медведь. Это круто изменило и дела, и мою жизнь».

«Не думаю, что настоящих врачей стало меньше. Просто их ставят в такие условия, что часть вообще уходит из медицины. Что же касается гуманистических принципов, они, к сожалению, в наше время несколько, я бы сказал, померкли... Самое ужасное в человеке — это предательство. Оно может уничтожить не один миллион нейронов в результате порожденных им стрессовых ситуаций. В нынешних кризисных условиях в людях контрастнее проявляются и положительные, и отрицательные качества...» Это — слова Юрия Афанасьевича Зозули, блестящего нейрохирурга. Полвека в Институте нейрохирургии, работа рядом с А.Арутюновым и А.Ромодановым. «Сейчас я обычно оперирую два-три раза в неделю, стараюсь делать операции, связанные с техническими сложностями, повышенным риском. Нечего греха таить, не всегда все удается, поэтому «оберегаю» своих младших коллег...»

К небольшой, но совершенно исключительной когорте принадлежит Платон Григорьевич Костюк, один из немногих у нас академиков «большой академии» — АН бывшего СССР.

«То, что я стал медиком и биологом, — в чем-то случайность. Дело в том, что в 1941 году мы с отцом (известным психологом. — Ю.В.) выехали из Киева в Сталинград, где можно было пойти либо в медицинский, либо в педагогический институт. Я поступил сразу в оба. В 42-м нам чудом удалось выехать из Сталинграда, и я занимался в Кзыл-Орде, где находился в эвакуации объединенный Украинский университет. Там был только биологический факультет, и я, досдав экзамены, из медика превратился в биолога. Затем была армия, а по возвращении в Киев я, естественно, закончил биологический факультет университета. Тяга к медицине у меня все-таки осталась, и, уже работая научным сотрудником в Институте физиологии, я вернулся в мединститут, где закончил лечебный факультет».

Однажды П.Костюк встретился с Дж.Экклсом, будущим нобелевским лауреатом. Вот как это случилось и к чему привело. «Шел 1959 год, началась «оттепель», появилась возможность бывать за границей, и мне повезло — включили в делегацию на физиологический конгресс в Буэнос-Айресе. Там я сделал доклад о своих исследованиях с помощью микроэлектродов отдельных клеток спинного мозга (на превосходном английском. — Ю.В.). После доклада ко мне подошел Экклс и спросил, где я всему этому учился. Когда я сказал, что нигде, и все сделал сам, он сначала не поверил, а потом пригласил меня к себе, пообещав оплатить все расходы. Я собрал и подал необходимые документы, но проходили недели, месяцы — ни ответа, ни привета... Вдруг звонок из Австралии — Экклс. У нас в институте был страшный переполох. Он спросил: «Почему вы не едете?» Я начал что-то объяснять в том смысле, что это зависит не от меня, а он сказал: «Я сейчас дам телеграмму Хрущеву». До сих пор не знаю, дал ли он ту телеграмму, но через неделю мне принесли все документы».

Сборник, о котором я рассказываю, посвящен памяти академика Владимира Вениаминовича Фролькиса. Перед нами последнее прижизненное интервью талантливого ученого, датированное январем 1999 года.

«Сейчас стало очень популярным искать в своей родословной дворян, представителей аристократической элиты или хотя бы офицеров Белой армии. Ничего этого у меня не было. Житомир, «черта оседлости», созданное царизмом «еврейское гетто»... Было одно — неуемное стремление дать образование своим детям. Так возникла семья, в которой было 29 медиков...

Я был мобилизован в армию после третьего курса, а закончил образование уже после войны в Военно-медицинской академии в Ленинграде... Помогла мне и музыка. Я часто бывал на концертах в филармонии. На каждом концерте появлялся в форме генерал-полковника начальник академии — Л.Орбели. Когда после окончания академии я сказал, что хочу заниматься физиологией, Леон Абгарович заметил: «Одно хорошее качество в вас есть — любовь к музыке».

Киев... Благодаря просьбе Л.Орбели, академик Г.Фольборт (оба они были ближайшими учениками И.Павлова) настоял, чтобы меня приняли в аспирантуру. Вступительный экзамен. Меня охватывает ужас — Георгий Владимирович задает вопрос и сразу же сам начинает обсуждать возможный ответ. Я стараюсь вставить несколько фраз. И он говорит мне: «Если вы знаете физиологию, вам нечего поступать в аспирантуру». А после защиты докторской диссертации он сказал: «Чем раньше вы от меня уйдете, тем большего достигнете».

Собеседники говорят о геронтологии, об открытии В.Фролькисом механизма старения и антистарения. Как же удалось ему преодолеть пресловутые «барьеры», добиться высоких «индексов цитирования»? Это напоминает случай с П.Костюком.

«Некоторое время я был «невыездным». Все изменилось после одного симпозиума, проходившего много лет назад в Швеции. Я в очередной раз направил доклад и не поехал. По инициативе американского ученого профессора Стреллера оттуда написали письмо председателю президиума Верховного Совета СССР Н.Подгорному. В письме выражалось удивление тем, что «довольно молодой ученый Фролькис постоянно заявляет доклады, которые включаются в программы, но потом не приезжает из-за болезни»... После этого письма меня начали выпускать».

Как бы предчувствуя, что это исповедь, В.Медведь (а умение задавать вопросы, пожалуй, решающее его достоинство как медицинского журналиста) спрашивает В.Фролькиса о вере и любви, отношении к клинической медицине, страхах и синдроме популярности...

— Хотелось бы в этом интервью поговорить с вами о вещах вечных, пофилософствовать. Скажите, вы — атеист?

— Вопрос очень сложный. Человек должен верить, хотя эта вера может не укладываться в определенные законы. Чем человек старше, тем больше вера приносит ему удовлетворение. Быть верующим человеком в глубокой старости — это высочайшее благо. Я говорю об истинной вере, которая внутри человека. Вера — это что-то очень интимное. Это не крестик на фоне глубокого декольте, не показные освящения, презентации и т.д. Я вспоминаю 40-е годы. Какой трагический парадокс — люди, не боявшиеся ежеминутной смерти, затем, после войны, в делах, обществе стали бояться всего... Почему уже потом, в мирное время, даже уже после кошмаров Сталина, каждый не стал Сахаровым?.. А теперь, нередко, другая крайность — вседозволенность...

Любовь... у поэтов два крыла — неразделенная любовь или влюбленность. Для науки, по-моему, важнее накал любви, слияние вдохновения и озарения. Настоящая любовь — это подсознательное, распространяющееся на сознание. Любовь — это вся радуга жизни.

В. Фролькис остался верным первой любви и любви вообще... Вот еще вопрос:

— А ненависть?

— По-моему, ненависть не свойственна или, вернее, не присуща человеку, т.к. по природе человек добр. Во всяком случае, я ее не испытывал. У меня бывало сильное чувство обиды. Для человека вообще очень важно быть добрым. Чарльз Дарвин писал в дневниках: «Сочувствие чужому горю — это большой дар, но самый высокий дар человека — сочувствие чужой радости»...

И несколько слов, чтобы вспомнить улыбку Фролькиса. «Нередко разыгрывали меня, но разыгрывал и я. Однажды с друзьями на моей машине поехали на юг. Заехали под Одессу к их родственникам. Радушный хозяин спросил моего друга, не пригласить ли за стол водителя, т.е. меня. Весь вечер я поднимал шоферские тосты типа «Ни жезла вам, ни гвоздей!», «Чтоб искра не пропадала!», обязательно говорил «Поехали!» и густо крякал. Утром, перед отъездом, спросил, есть ли керосин, чтобы прополоскать рот, а затем попросил передать привет известным медикам Одессы — академику Ясиновскому, профессору Сигалу... от меня. Выражение лица хозяина было неповторимым...»

Конечно, в этом затянувшемся репортаже о новой книге, тираж которой, кстати, всего 500 экз., многие научные подробности остались за кадром. Но я спросил у Владимира Медведя: почему в этом «алмазном венце» он объединил лишь двенадцать фигур? Ведь в номерах журнала интервью гораздо больше.

— Возможно, это случайность, но, скорее, закономерность. Двенадцать — число из Нового Завета — о впередсмотрящих. И мне кажется, что герои этих встреч отвечают этой обязывающей характеристике.

И, наконец, в качестве эпилога слова академика А.Возианова из предисловия к книге. Они объясняют, почему медицина больше, чем медицина, и почему был нужен этот венок любви. «Мы живем в удивительно интересное время. Мы расставляем и переставляем акценты на жизненных ценностях. Мы почти всюду ищем альтернативы. И вместе с тем, есть вечные абсолюты, и среди них такой: в жизни нет ничего более ценного, чем сама жизнь... Конечно, представленные интервью — свидетельства времени и во многом уже история. Однако особенность персонажей и авторов книги в том, что прошлое каждого непосредственно связано с общим будущим».