Когда с Довженко смыли грим…

В сентябре исполняется 120 лет со дня рождения Александра Довженко - кинорежиссера "номер один" Земли украинской. Официальных юбилейных чествований не предполагается: из-за военной ситуации и отсутствия бюджетных средств. Но именно в юбилейном году "Издательский дом "КОМОРА" выпустил увесистый том - "Довженко без гриму". 470 страниц текста (крупным кеглем), впитавшего письма, воспоминания, архивы. Все то, что, по мнению составителей, призвано смыть общественно-политический "грим", долгие годы подменявший подлинное лицо гениального кинопоэта.

Книга рассчитана, в первую очередь, на киноманов с уклоном в Довженко. На тех, кто до перестройки "глотал" страницы "Новин кіноекрану" или "Советского экрана", а сегодня ищет умные статьи об искусстве кино на специализированных сайтах.

Так что текст (тексты) в книге - не для обывателей, алчущих "клубнички". Хотя чувственной (интимной) стороне жизни творца "Земли" отведено достойное место. Правда, - все очень тактично, корректно. Прямая речь, личные письма: драматические и платонические его влюбленности.

Впрочем, не это главное в юбилейном издании. Главное - как бы задекларировано в самом названии - "грим". И на этом месте я бы споткнулся.

Собственно говоря, "смывать" с этого лица давным-давно нечего. Жизнь-творчество режиссера (за столько-то лет) разобраны по косточкам - и молвою беззастенчивой, и прилежными исследователями, и публицистами-конъюнктурщиками.

Принципиальная роль в очеловечивании образа кинорежиссера, а также умная и корректная трактовка его деятельности посреди безумия советской эпохи, принадлежит кинокритику С.Трымбачу (одному из составителей книги). Верный рыцарь Довженко и его достойный "оруженосец", Трымбач никогда не вырывает эту сложнейшую личность "из контекста". Часто контекстом и объясняет те или иные ролевые игры знаменитого
режиссера (об этом книга С.Трымбача "Олександр Довженко. Загибель богів").

В деле "смывания грима" с этого одухотворенного лица в разные годы отметились многие. Есть, например, интересная книга Василия Марочко "Зачарований Десною. Історичний портрет Олександра Довженка" (2006 г., издательство "Киево-Могилянская академия"): история, теория, творческая практика режиссера рассматриваются "в комплексе" и, естественно, с огромной любовью к личности режиссера.

В советские времена и позже так называемая "довженкиана" (работы критиков, историков) всегда была на виду, на поверхности. Довженко ведь не был "запрещенным". Другое дело - иногда он был "некомфортным": для власти, для части социума.

Его пассионарная киноэкспрессия, порой, граничащая с экзальтацией, накануне Второй мировой и сразу после нее - мало вписывалась в рациональные "форматы" советских прагматиков от искусства. Как в эти же форматы в свое время трагически не вписались ни Мейерхольд, ни Маяковский, такие же экзальтированные, пассионарные строители-ниспровергатели ("верхи" они уже раздражали).

Поэтому, говоря о "гриме" Довженко, надо уточнить, что лучше самого Александра Петровича вряд ли кто смог соскрести эту давно налипшую пудру. Смывание "тонального" крема, очищение и даже катарсис - все эти процессы наяву в его знаменитых "Дневниках" - откровеннейших записках режиссера, лишь недавно полностью опубликованных.

Вот где он - подлинный. Поскольку "для себя" писал, не для Хрущева.

Писал без расчета на быструю публикацию и рецензию. Поэтому в дневниках (в некоторых его письмах) все - без грима. А также без комплиментов лжедрузей, без редактуры жены (она умела читать даже между строк), без умозрительных концепций киноведов, думающих прежде о концепциях, а уже потом о художнике.

Новоизданный "Довженко без гриму" - не разоблачение и не сверхоткрытие, а дайджест-коллаж более или менее откровенных текстов (писем, мемуаров) разных лет… Сквозь толщу которых пробивается живая сущность. Человеческая личность. Его мятежная душа. Ощущение после прочитанного: будто за этим так называемом "гримом" уже нет даже кожи - сплошные раны. И вот еще какое ощущение. Судьба режиссера (во многом) - более драматичный художественный фильм, нежели некоторые снятые им пропагандистские картины.

Этот "фильм" - не о конформисте, как многие могли бы поспешно протараторить. Этот "фильм" - об обреченном идеалисте. Который всем сердцем принял на веру навязанный общественный "идеал", изо всех сил старался не предать его. Но сталкиваясь в своем "идеальном" представлении с реальностью (с повседневно-сущим), он вроде срывался в пропасть депрессии, смятения, разочарования. Поэтому эпистолярно-архивный довженковский "фильм" - о падении человека… С придуманной им самим высоты - прямо на асфальтированное дно Можайского шоссе. Кажется, не мог он свести одно с другим: свой призрачный коммунистический идеал и жуткую советскую повседневность.

В метатексте "грим"-дайджеста проявляются три смысловых и композиционных контрапункта. Как бы три сквозных мотива, каждый из которых укрупняет трагический образ нашего героя - Родина, Власть, Любовь.

Александр Довженко на съемках

РОДИНА (для Довженко) - не только "широка страна моя родная", но, в первую очередь, - земля предков, откуда род его. Сосница Черниговской губернии, Десна, Днепр, Киев, Каховка. Украина (сквозь призму его писем-архивов) - сакральное место, место силы. Скажем, в 400-страничном талмуде есть несколько вариантов его автобиографий, написанных в разные годы (1928, 1935, 1940, 1949, 1954, 1955…).

Человек пишет сам о себе - естественно, для тех, кто обязан читать это "сквозь увеличительное стекло". Но за плетнем обязательных фраз (родился, учился, уехал) в веренице этих автобиографий, вдруг - неистовые вспышки лирических озарений, любовных откровений к родине, к матери. Будто бы человека принуждали писать какой-то донос, а он разорвал путы - и пошел шпарить "александрийским стихом". "Детство провел среди чарующих лугов и полей, пройдя все виды домашнего пастушества и сельскохозяйственного труда. Отсюда из рассказов деда-чумака вынес горячую творческую любовь к природе, нашедшей себе немало места в творчестве…", - сам о себе в 1949-м. Или позже в другой "автобиографии": "Я уехал в Одессу на киностудию искать счастья. Я страстно мечтал о добре, о служении народу, мне казалось - я родился для того, чтобы принести людям много добра… Посмотрите на карту мира с любовью, как на портрет дорогой своей матери. Сколько пустынь ждут орошения, сколько рек надо повернуть вспять, сколько посадить лесов, сколько ветров обуздать. Ведь вся земля - это, по сути, еще только черновик…".

Да разве подобное в устаканившемся "жанре" советской автобиографии могли написать, скажем, Фадеев, Федин или Софронов? Или другие "инженеры человеческих душ"?

Идеализм Довженко грозовой молнией пронзает все, с чем он только сталкивается. Поэтому родина для него - не столько СССР, сколько "зачарована Десна". То есть - идеальный край, рай.

Правда, отсюда еще один его внутренний конфликт (опять-таки, судя по текстам). В идеальной Украине, увы, не всегда идеальные люди! Некоторые, по идее, призванные стать его соратниками, превращаются в недругов, завистников, даже клеветников. Как результат - разновременные "сеансы" его отторжения от Украины. Как известно, все это режиссировали не только "органы", но часто, казалось бы близкие ему люди. После "Арсенала" (?), после "Земли"(?), особенно после "Ивана" (?) - вовсе не радушные объятия его идеальной Украины, а палки в колеса и изничтожающая расстрельная критика. От этого пункта "А" движение к пункту "Б": вынужденное изменение его жизненного маршрута, прямой путь в "объятия" товарища Сталина.

Впоследствии (об этом тоже в книге) цикличные "возвращения" в Украину сопровождаются и публичным "незамечанием" его, и бдительностью органов (опасавшихся иметь дело с пассионарным режиссером). Вот цитата (один из доносов на него): "Многочисленные высказывания Довженко на политические темы отличаются в последнее время своей ненавистью к советскому строю и злобной критикой линии партии в национальном вопросе".

В гостях у киевских друзей, скажем, у писателя Юрия Смолича, Довженко представить не мог , что в соседней комнате к полуоткрытой двери придвинут магнитофон - и каждое его слово записывается (как в фильме о Штирлице), а на кнопки нажимает жена Смолича. Много недоброго, из архивов судя, он испытал от М.Бажана. Цитата (из воспоминаний Ю.Солнцевой): "Украинцы приезжали к нему крайне редко, а в период, когда Александр Петрович был уже под ударом Сталина, украинцы боялись входить в его дом. Так бросили его Бажан, даже Яновский, Костенко В.С., бывший секретарь ЦК комсомола Украины… Ю.Яновский умер, а Бажан так и остался открытым врагом Довженко".

Роковые драмы в связи с "Украиной в огне" (после этого сюжета и начинается жесточайшая опала) связывают с ревностью всесильного тогда Корнейчука: он признавал гений Довженко, но, видимо, не мог допустить, чтобы в Украине кто-то другой был "первым".

Одна из последних ярких глав жизни кинопоэта тоже связана с любимой идеальной родиной. Новая Каховка, строительство ГЭС. Читаешь его письма той поры и считываешь просто-таки древнегреческую гиперболизацию происходящего. Лучшее в "своей Украине" он хотел максимально укрупнить, героизировать, а все худшее доверял только своим дневникам.

ВЛАСТЬ, естественно, тоже "попадает под раздачу" в этих его записях. Но не всегда "верховные жрецы", а часто исполнители, те, кто "на местах". Сталин для него, как известно, "солнце нашей планеты". Хрущев поначалу вроде боевого товарища. Но как только в Москве начали "стричь ногти" (в связи с "Украиной в огне"), в Киеве тут же перестраховались и поспешили "обрубить локти". Ему… И для многих официозных писателей-чиновников Довженко становится чужее всех чужих.

О его "романе" со Сталиным сказано-написано много. Якобы даже гуляли вместе улицами ночной Москвы. Исходя из
текста-контекста данной книги, есть подозрение, что природа его гипнотической завороженности Сталиным - тоже нечто мистическое, скрывающее все подлинное, бывшее под носом в 30–50-е. Подобный "сеанс" нечистая сила проделала и с Булгаковым, у которого тиран вызывал шок и трепет. Сталин в "литературе" Довженко - как бы персонаж "древнегреческого" мифа. Верховное божество. Культ Воды, Земли и Солнца. И всего остального. Как бы художественный образ. В Сталине, судя по записям режиссера, он видит не то чтобы "покровителя", а своего "защитника" - от всех плохих людей. Даже в его немых "разногласиях" со Сталиным скорее интонации обиженного мальчика, которого несправедливо наказали взрослые боги: поставили в угол, запретили на время снимать кино, отняли любимую "игрушку". И вовсе не страх перед тираном во многих его письмах, записках, а подлинно детская - рассерженность, "надутость". В 1939 г. режиссер пишет: "Я глубочайшим образом уверен, что товарищ Сталин спас мне жизнь. Не обратись к нему вовремя, я, безусловно, погиб бы как художник и гражданин. Меня бы уже не было".

Знал ли известный режиссер, когда писал эти строки, о Голодоморе 1933-го, о репрессиях 1937-го? Знал, естественно. Но, повторюсь, воспринимал тирана не политиком, а древнегреческим Богом, в силах которого - и казнить, и миловать.

ЛЮБОВЬ, естественно, - самая трепетная территория обозреваемого здесь дайджеста. В каждой строчке Довженко к своим возлюбленным - его неистовая страсть, его неэкономность мужских чувств. Ранят сердце страницы драматичного романа с Варварой Крыловой - первой женой, несчастной калекой, сельской учительницей, на всю жизнь сохранившей преданность Сашкові.

Варвара Крылова-Довженко

Не просто лирические исповеди, а подлинная литература - его письма Елене Черновой, с которой познакомился в Одессе на съемках фильма "Сумка дипкурьера". Судя по всему, то было его безоглядное увлечение. Цитата: "Леля, я целую Ваши руки и говорю Вам на карточке: знаешь Олеся, почему я могу смотреть на тебя часами? Потому что ты похожа на мою совесть… Я буду всегда с Вами очень нежным. Мы с Вами никогда не говорили об этом. Я не знаю, может быть, Вам это совершенно чуждо и не нужно. Но я не стыжусь писать Вам об этом". Здесь Довженко - отрешенный лирик, безоглядно влюбленный юноша. Вот таким увидеть его (хотя бы во сне) в его же неснятом фильме - "о любви".

Юлия Солнцева - известная страница. Представленные в книге "разрозненные главы" ее воспоминаний - важный документ эпохи Довженко. Поскольку эта женщина - главная официальная его любовь. В своих записках Солнцева трезва и реалистична, чрезвычайно строга к его родственникам (со стороны родной сестры режиссера). Можно сказать, даже беспощадна к этим родственникам… Которые (в свою очередь) платили ей взаимностью, регулярно подпитывая версию о сотрудничестве Юлии Ипполитовны с КГБ.

Юлия Солнцева

Впрочем, что бы ни писали и ни говорили, все равно, даже по архивам судя, была невероятная человеческая привязанность Солнцевой к Довженко. Приставили ее следить за ним? Она сама когда-то вызвалась? Возможно, даже не в этом суть. Очевидно, что год за годом эта женщина "врастала" в него, становилась неотъемлемой частью его жизни, его творческого мира. Бывало ведь, и жили вместе впроголодь, и сопротивлялись уже общим недругам.

Но вряд ли даже такой стратег как Солнцева мог спрогнозировать неожиданный платонический - последний - роман режиссера. То, что отражено в его письмах 50-х - Валентине Ткаченко. В годы войны они познакомились в Саратове, впоследствии встретились в Украине. И снова, как в 20-е (в письмах Черновой), некий чувственный вулкан взрывается в его душе - только уже на закате солнца. Теперь он пишет не желанной возлюбленной, а образу идеальной женщины-украинки. Каждое письмо - законченный очерк: пейзажная лирика, философские размышления. Кажется, вся его прежняя недолюбленность переливается (в последний раз) в этот хрупкий сосуд женской души. "Як багато прекрасного принесли Ви мені. Скільки одкрили добра. Скільки краси розбудили, Валю. Як зворушливо піднесли Ви в моїх очах людину, матір. Скільки спогадів дорогоцінних про Україну, про наше Поліссє, про мою красуню Десну, про юність давню мою, про дитинство і… про літа мої і серце".

Валентина Ткаченко

…Наверное, это уже чисто "довженковский парадокс", однако даже в своих тайных интимных посланиях у него всегда очерчены две возлюбленные: женщина и Украина. И, кажется, одно с другим у него переплетено - навечно. Навсегда.

Избранные места из переписки
с вождем и с возлюбленными:

"Как сын украинского народа я люблю свой народ, но я внутренне горжусь своим родством и любовью к русскому народу и всем народам нашего социалистического отечества, и единственной целью своей жизни вот уже четверть столетия я поставил возвеличение народа средствами искусства, посланного мне судьбою. Как бы настойчиво и старательно ни записывали меня украинские руководящие товарищи в лагерь националистов, я буду отвергать это до самой смерти жизнью и творчеством, где бы я ни жил… Вы пожалели меня, как художника. Безгранично благодарю Вас. Примите благосклонно мой труд. Если же моя просьба неуместна или несвоевременна, не осудите меня и подайте просто добрый знак". (А.Довженко - И.Сталину, 1947-й).

"Иногда мне делается безумно жаль, что я не на Украине. Так жаль, такая тоска разрывает мне душу, такая беспроглядная, безрадостная, что я не знаю, что и делать с собою. Ведь я художник, Юля, художник, творец, сын народа! Зачем же разлучили меня с народом, зачем оторвали, унизили и опозорили меня? Как творить вне своего народа, как жить? Вспомни мое слово, выгнав меня из Украины, замолчав все доброе, что сотворил я в жизни для своей культуры, объявив меня мертвецом, а ты об этом знаешь, они обвинят еще меня в том, что, якобы, я сам бросил народ и отвернулся от родины своей. Будь я помоложе, не писал бы. Все бы перенес и вражду, и одиночество, и Китай. Но годы ушли, а впереди так много несделанного, главного, и так хотелось подышать среди трудов воздухом дорогого детства, услышать родные слова, родные песни…" (А.Довженко - Ю.Солнцевой, 1949-й).

"Єдине, чим я зараз можу стішити себе і Вас, то се шанобливо запевнити: одне лише бажання принести Вам бодай краплиночку творчої користі керувало мною.. Знов гуси летять, знову чую клич у небі. Щасливо долетіти. Гусоньки. Прилітайте… Як багато дивного навколо, пробачте… З другого боку, що ж я сам зробив у Вашому мистецтві? Одного вірша. Коли ще Вас на світі не було і поезія коли ще жила без Вашої милої и доброї особи, написав я був з приводу наглої кончини мого друга лише одного, прекрасного, правда, по тих часах, вірша, але й того, як потім оказалось, перехопив у мене Лермонтов…" (А.Довженко - В.Ткаченко, 1952-й).

"…Коли туга по Тобі межує з безумністю, я стаю в темряві на коліна, і припавши до ізголів'я ліжка, молюсь Тобі. Прости мені моє безумство. І я бачу тебе, і туга проходить, міцніє душа, і я засинаю із світлими надіями. Дякую тобі, що ти є… Цілую твої ноги. Кохаю тебе, Чиста, Світла, дівчино. Варюсю, ти чуєш свого Олександрика?" (А.Довженко - В.Крыловой, 1917-й).

Использованы документальные материалы
из книги "Довженко без гриму"