Довженко: "Украина — наша вечная вдова"

Книга "Олександр Довженко. Щоденникові записи, 1939–1956" (Х.: Фоліо, 2013) - первое научное издание заметок, которые ранее, в середине 1960-х и в начале 1990-х, обнародовались частично. А потому изложенную в них картину мира украинского художника, его эмоции, впечатления, размышления о щекотливых исторических моментах отражали неполно. Кроме личных записей, в эту публикацию попали и планы относительно текстов, над которыми в то время работал художник, - разработки сценариев "Україна в огні", "Мічурін", рассказов, набросков и незавершенного романа "Золоті ворота".

Причина, почему с дневниками мастера не могли ознакомиться даже ученые в течение полстолетия со дня его смерти, объясняется просто.

Жена Довженко Юлия Солнцева, передав на государственное хранение материалы архива, ограничила на 50 лет доступ к документам личного характера. В частности, к блокнотам, дневникам и семейной переписке.

Когда этот срок окончился, и мораторий перестал действовать, специалисты из Русского государственного архива литературы и искусства, где размещен личный фонд режиссера и писателя, и Центрального государственного архива-музея литературы и искусства Украины принялись готовить издание комментируемых дневников в их целостности, с сохранением особенностей авторского письма и переводом на русский украиноязычных фрагментов, поскольку книга адресована почитателям творчества Довженко с обеих сторон границы.

Более старые тетради, которым метр доверял свои мысли и чувства, погибли в его киевской квартире во время Второй мировой войны. Поэтому глобальные темы, базовые для дневников от периода работы над лентой "Щорс" до многострадальной "Поеми про море", - "присоединение" Западной Украины к советской территории ("Об этой трагедии написать бы роман на тысячи три градусов температуры и вылить в него всю свою боль..."); Великая Отечественная (отступление Советской Армии, оккупация, отношение к нацистам и фюреру, освобождение, в первую очередь, Киева и Харькова, победа, восстановление страны); отношения художника с чиновничьими бонзами и, конечно, прежде всего, с товарищами Сталиным и Хрущевым.

Отношения чрезвычайно мучительные. К 1939-му Довженко - уже признанный в Европе режиссер, в чьем заделе фильмы, которые сегодня называют классикой модернистского кино: "Звенигора", "Арсенал", "Земля".

Но это не спасает его от жестокой критики за отсутствие мировоззрения "настоящего пролетария". Критики, достигшей точки кипения после "України в огні", ставшей в 1944-м главным вопросом повестки дня заседания Политбюро ЦК ВКП (б), специально посвященного допущенным Довженко в киноповести "антиленинским ошибкам и националистическим отклонениям".

Но как бы неоднозначно складывались отношения с генералиссимусом, художник апеллирует к нему как к отцу народов, мудрому вождю, наконец - всесильному покровителю, одно слово которого способно бросить в пропасть отчаяния или, наоборот, вернуть к жизни.

По сравнению с общим объемом дневника, записей о Сталине немного: художник не пытается оправдывать, трактовать или анализировать действия Иосифа Виссарионовича, он только очерчивает свои встречи с ним и надежды на благосклонность вождя в трудную минуту.

При том, что Довженко отнюдь не слепой и острый на язык, по крайней мере, здесь, в заметках; что он осознает ответственность перед своим народом (а о народе - и украинстве в общем, и "гомо советикусе", в частности, - Довженко говорит постоянно, горячо, интонационно разнообразно), весь негатив он предпочитает переадресовывать. Прежде всего - Никите Хрущеву: в интерпретации режиссера - демонически зловещей фигуре. И еще армии партийных бюрократов, для представителей которой он находит ярчайшие эпитеты - гниды, лизоблюды, лакировщики, шкурники, мизерные флюгеры, подлецы, гады, трусы, проклятые приказчики, деляги.

Независимо от того, приходилось ли иметь дело с конкретным лицом или только слышать о нем, Довженко непримирим к хамству как таковому, в нем он нередко усматривает и причины несуразного ведения военной кампании первых лет. Да и в дальнейшем трезвости ему не занимать: "Меньше всего я хотел бы дожить до того момента, когда после хоть и нечеловечески тяжелой, но победоносной войны каждая наша тряпка превратилась в священную реликвию победителя".

Дневник свидетельствует, какие локальные, но не менее важные, даже на фоне войны и инспирированных ею трагедий, проблемы волновали автора... Самодостаточная судьба столичной Шулявской киностудии. Наше тяготение к формуле "где два украинца - там три гетмана"; провинциальная убогость, соединенная с узким мировоззрением. Ошибочная система воспитания молодежи, непосредственно связанная с жалким положением учителей в обществе. И т.д., и т.п.

Собственно, о себе, родных, коллегах он пишет крайне мало. Разве что встречаются скупые упоминания о родителях и жене, немногочисленные сердечные характеристики близких по духу приятелей и въедливые комментарии относительно никчемных, по его мнению, знакомых.

Драмы личного характера прочерчены в тексте пунктиром, словно пулеметной очередью. Мысли о смерти отмечаются особым разнообразием. Инструментальные: недоброжелатели не дают нормально работать (а с 1943-го и до конца - это обычная практика), поэтому хочется умереть. Метафорические: не пора ли уже иногда садиться в лодку к старому Харону и переправляться через реку слез? Ситуативные: после "України в огні" и неприятных разговоров "давно уже вытекла едва ли не вся кровь", так зачем мучиться дальше? Творческие: в этом случае Довженко способен на холодное отстранение, отмечая, что банальное перенесение страданий на экран зрителя не зацепит - нужна "нетрафаретная механика убийства на войне".

Похоже, художник в нем неотступно берет верх над просто человеком, и беды художника на порядок больше донимают человека, чем какие-либо неприятности личности (то ли "организма") по имени Александр Петрович.

Возможно, поэтому он легко переходит от конкретных примеров к обобщениям: "Когда я вспоминаю сейчас отступление, я вижу длинные, длинные дороги и многочисленные села и окраины, и везде женский невыразимый плач. Плакала Украина" (1942). И это не выглядит в его исполнении наигранно. Без натуги, естественным образом Довженко практически во всех тетрадях удается поддерживать тональность, обозначенную осознанием собственной миссии (он нередко говорит о себе не столько как о творческой единице, сколько как об общественном активисте): заботиться доступным ему способом об украинском народе. Прозрачная самоатрибуция - Дон Кихот.

Дневник Довженко - вообще трудный документ, а в отдельных моментах устрашающий не только из-за точных и откровенных наблюдений автора, а благодаря выводам, до сих пор не утратившим своей актуальности: "У нас абсолютно нет правильного проектирования себя в окружении действительности и в истории. У нас нет настоящего чувства достоинства, а понятие личной свободы существует у нас, как что-то индивидуально-анархистическое... Мы - вечные парни. А Украина - наша вечная вдова". Или: "Богатое государство, которое образуют бедные люди, - абсурд. Государство не может строить свое благосостояние на бедности и ободранности своих граждан". Сегодня инвективы Довженко звучат более выразительно, чем 70 лет назад, когда рука мастера выводила эти строки на бумаге.