«В ПРОВИНЦИИ ВСЕГДА ОДНИМ ПРОРОКОМ БОЛЬШЕ»

И даже в лишенной своего книгоиздания провинции, некогда лакейски зависимой от крупных столичных издательств, сегодня книгу не унять. Издательские ухищрения и дерзкие литературные притязания небесталанных мариупольских авторов «полиграфически» соглашаются воплотить местные нувориши и меценаты, патриотично позволяющие себе раскошелиться на очень дорогую книгу.

Литературный сезон вдогонку за условно курортным целительно переносится в Мариуполь. Здесь вышла роскошная, оправданно претендующая на элитарность, капитальная монография о европейски знаменитом художнике «лунного света» и яром солнцепоклоннике, загадочно ушедшем в тень искусства, «глубокомысленном греке» Архипе Куинджи. Мариуполь, очнувшись от эстетического анабиоза, с запоздалым, но искренним раскаянием исправил наконец досадную оплошность и заново составил признательную художественную протекцию в «большую литературу» своему коронованному славой уроженцу, который заставил публику полюбить украинскую ночь. Блестящий альбом о пейзажисте выполнен за «дальним» рубежом с безукоризненным вкусом: солидный фолиант с суперобложкой из таинственного лунного пейзажа. Дизайн, печать и переплет - в изящном полиграфическом стиле роскошных альбомов о великих мастерах и шедеврах мирового искусства.

«У нас надо жить долго!»

Духовное возвращение на родину блудного сына, а точнее, пасынка, навсегда приписанного к Петербургу и почти не навещавшего свои сиротские пенаты, затеял еще тридцать пять (!) лет назад тогда приезжий человек, чужак, Лев Яруцкий. Теперь он известный на Донбассе краевед и писатель, лауреат Донецкой литературной премии.

Недавно перебравшийся в Жданов молодой скромный учитель словесности обнаружил ощутимый и обидный пробел в художественной биографии приморского городка, с заносчивостью невежественного и нелюбопытного провинциала не дорожившего тогда своим знаменитым художником Куинджи.

От Архипа Куинджи и его жены не осталось дневников, автобиографических заметок, и главное, - писем. Недостаток материала о личной жизни «глубокомысленного грека» отпугивал биографов: рискнувшего поджидала опасность забрести нечаянно в «глухой перекресток судьбы» героя.

Странная, даже эксцентричная привычка художника почти никогда не прибегать к принятому в то время среди людей своего круга эпистолярному жанру, позволила издательствам пренебрежительно и псевдоаргументированно отказать объявившемуся неожиданно заступнику Куинджи перед вечностью.

Интеллектуальная жизнь в городе, «проходившем» в шестидесятые под убийственной для всей культуры кличкой «Жданов», официальным регламентом не признавалась. А интригующе загадочная биография художника и щедрого филантропа, дружившего с князьями и царями и обладавшего, кроме сокрушительного таланта пейзажиста, еще каким-то островом в Крыму и миллионным состоянием, внушала классовые подозрения и незапланированные ассоциации. Вдруг новоявленному и осмелевшему биографу придет в голову разыскивать таинственный след детективно исчезнувших сразу после революции капиталов Куинджи, переданных одноименному фонду. Тогда у нас о Соросе не знали.

Льву Яруцкому долгие годы, даже десятилетия, пришлось «пробавляться» газетными статейками и терпеливо ждать своего часа.

«В России надо жить долго. Долго!», - когда-то провозглашал с неизменным поучительным выражением Корней Чуковский, наставляя своих непечатающихся друзей.

У нас надо жить долго, - и тогда все загорится, оживет, заиграет. «Запруду прорвет», а из рукописных запасников хлынут одна за другой сразу 11 (!) книг, причем первая, самая долгожданная, - «Мариупольская старина» выйдет в 1991 году в Москве, в издательстве «Советский писатель».

У нас надо жить долго, - и тогда придет, а точнее, свалится на голову, больно стукнув запоздалым сожалением о времени, признание, а имя, ставшее известным, начнет рекламно действовать и на спонсоров, и в издательствах.

Тридцать пять лет бился о неокончательность документальной биографии Куинджи мариупольский писатель Лев Яруцкий. В вышедшей недавно монографии соседствуют, не соперничая, две книги. В одной представлен своеобразный монтаж художественных и житейских воспоминаний знаменитых современников - Илья Репин, Иван Тургенев, великий князь Константин Романов, Крамской, Достоевский, Шишкин, Рерих, Бенуа, Бродский, Менделеев. Строго придерживаясь законов жанра, автор подробно «реставрирует прошлое» и тактично создает «систему зеркал» из мемуаров людей, знавших художника, которого Бенуа называл то «великим и вечным искателем новых колористических задач», то беспощадно упрекал в недостатке культуры, малообразованности, простоватости и чрезмерной осторожности в творчестве.

Книга мемуаров сопровождается авторскими подробными комментариями, уточнениями ошибок и неопределенностей, вкравшихся в воспоминания. В монографию также полно включены все немногочисленные фотографии, портрет художника кисти Репина, архивные документы, в том числе и «духовная» Архипа Куинджи - то самое, потрясающее своей щедростью к собратьям по искусству и благотворительности, завещание филантропа и художника-миллионера, по которому почти все его огромное по тем временам состояние отходило обществу его имени. (Крупная сумма в 10 тыс.рублей предназначалась на строительство школы его имени в Мариуполе. Вдове Куинджи, Вере Леонтьевне, на содержание отписывалась скромная сумма в 2572 руб. 50 коп. в год, выплачиваемая с процентов общества, и еще 10 тыс. в банке.)

Ни одного своего открытия, даже косвенно причастного к исследованию жизни и творчества пейзажиста и замечательного человека, не скрывает наблюдательный автор, оставаясь для читателя своего рода Вергилием в лабиринтах загадочной судьбы мастера экспериментаторского фокуса со светом.

От искушения беллетризировать биографию Лев Яруцкий отказался сразу, но не удержался от «лирического антракта» и художественной попытки дополнить недостаток материала увлекательной работой воображения - написал авторизованный рассказ об исчезнувших отношениях.

«Свадебному путешествию» Льва Яруцкого неожиданно повезло: рассказ попал в руки крупному писателю Виктору Астафьеву. Классик тогда еще советской литературы, утверждавший в переписке со своим однополчанином, что Куинджи - настоящий татарин, если не турок, спор проиграл, а «Свадебное путешествие» не преминул по-редакторски коротко прорецензировать: «Рассказ слаб, но я читал и похуже». Самокритичный автор, случайно удостоенный отзыва мастера прозы на свою публикацию в провинциальной газете, посчитал его «величайшим комплиментом» и своеобразным напутствием.

В рассказе, составляющем с еще двумя публикациями автора вторую книгу, Лев Яруцкий создает образ «добрейшего Архипа Ивановича», художника, исключительно преданного искусству, подчеркнуто небогемного, простого, живописно скромного и приверженного патриархальным семейным устоям. Однако, по словам автора, «и на солнце есть пятна». О чрезмерном тщеславии богатого «восточного человека» и о его необыкновенно эффектных картинах сочинялись причудливые легенды и придумывались замысловатые версии о якобы «кроваво преступном капитале».

Но Общество художников имени Куинджи, премия Куинджи в поощрение начинающим живописцам и наконец школа в Мариуполе его имени, - не о таком ли сокрушительном тщеславии остроумно высказывался Бисмарк, немецкий канцлер, современник Куинджи и мизантроп: «Ум и характер человека - это его имущество, а тщеславие - закладная по имуществу. При оценке всегда надо принимать в расчет и закладную...»

Неспешные и несуетные размышления автора, знатока старины, «собеседника сердца и ума», не расположенного к сенсационным вымыслам и декоративным домыслам о выдающемся художнике и небожителе, затягивают постепенно читателя в сумрачное и солнечное «куиндживедение». Монография, бесспорно, обогатила, но не исчерпала тему. Куинджи, особенно в свой «период отрешенного молчания», остается загадкой.

«Умирают на земле, а воскресают на солнце»

Красивая образная аллегория, принадлежащая известному армянскому художнику Сарьяну, тоже «ярому солнцепоклоннику», наверняка могла бы послужить «ключом» для специалистов в области психологии искусства и пригодилась бы психоаналитикам при глубинной «расшифровке» тайны творчества пейзажиста Архипа Куинджи и его загадочной личности.

Неистово, словно древний зачарованный язычник, Архип Куинджи отдавал себя на сожжение беспощадному крымскому солнцу, отдыхая летом в своих громадных владениях недалеко от Симеиза. Дикое безлюдное место в 247 десятин - лес, камни, скалы и море - пейзажист на выгодных условиях приобрел случайно. В Крыму, до навязанного обстоятельствами переселения в Приазовье, жили предки художника, «золотых дел мастера», если точно перевести его греческую фамилию. Идея Куинджи построить на его крымской земле большой общий дом с библиотекой для группы художников не получила у них поддержки и не осуществилась. Дома Куинджи в Крыму, подобного Волошинскому Коктебелю, не появилось.

Ученик Архипа Ивановича Александр Рылов, не скрывая своего удивления и растерянности перед совершенно оригинальным робинзоновским видом отдыха своего учителя, буквально подтвердившего гулявшее тогда в академических кругах насмешливо-поощрительное прозвище «гениальный дикарь», вспоминает о летней поездке молодых художников в Крым.

Полная гармония с природой (все блага цивилизации на земле Куинджи игнорировались). Сам хозяин «необитаемого острова», подражая обожаемым им птицам, устраивался на ночлег в настоящем гнезде, которое соорудил на ветвистом дереве. Дикую жизнь, без каких-либо признаков цивилизации, ученики не вынесли и сбежали все до одного через две недели, а кто и раньше.

Драму художника, своего любимого и глубоко почитаемого учителя удалось тонко почувствовать и понять самому известному и выдающемуся его ученику Николаю Рериху. В философской притче Рериха с символическим названием «Пламя» главный герой - художник, скрывающий свои работы от людей и удрученный необходимостью выставлять картины. В литературном образе нетрудно угадать прототип мастера «лунного цвета». Герой притчи поддается бесстыдно назойливым уговорам хитрющего богатого издателя и соглашается сделать копии со своих картин. Подлинные картины издатель вскоре возвращает, а копии сгорают при пожаре. И - «разгорелось пламя»: прошел слух, что погибли настоящие картины. Обеспокоенный мастер, не желая быть соучастником аферы коварного мошенника-издателя, получившего баснословную страховку за копии как за оригинал, решился показать свои подлинные уцелевшие картины. Но ему не поверили, признали его картины копиями, «плохими повторениями».

Отдельные фразы из притчи прозрачно повторяют и чуть ли не цитируют самого Куинджи: «…терял накопленные богатства и не горевал я. Был призываем к власти, но не поддался. Клевета и ложь преследовали меня, но побеждала правда. Был обвиняем в убийстве человека, но пережил и это измышление зла. Бедствовал с глупцами, но устоял». Написана притча в форме последнего письма художника, не оставленного, к сожалению, самим Куинджи.

Двадцать с лишним лет творческого молчания, когда после ошеломляющего триумфа его картин с «чудным свечением» количество новых работ было принципиально и настоятельно. Все говорили о необычайном, чуть ли не физиологическом воздействии пейзажей Куинджи: от его солнца слезились и щурились глаза, а на луну было больно смотреть. Пугая художника, все зрители поголовно, как безумные, включались в предложенную им же самим игру: как это сделано?

Куинджи, апеллируя больше к нервным окончаниям и разуму, чем к душе, гениально и виртуозно сыграл со зрителем и достиг поразительных на тот момент световых и цветовых эффектов. Ажиотаж вокруг его картин привел самого художника в замешательство. Чудное свечение, «луну Куинджи» теперь относят в живописи к инструментальным фокусам.

До признания Архипа Куинджи, простого грека из Мариуполя, сироты, «гениального дикаря» и самородка, различающего тончайшие, недоступные многим художникам оттенки цветов, родоначальника русского импрессионизма оставалось сделать, может, один только шаг. Но за ошеломляющим триумфом - сокрушительный проигрыш. До славы Ломоносова тоже было рукой подать. Пламя ослепило.

«Огромное яркое солнце, как быстро ты убило бы меня, если бы во мне самом не всходило такое же солнце», - предостерегал об опасности солнечного удара и американский поэт Уолт Уитмен.

Слишком рискованно провозглашать солнце своим богом и принимать его материальный свет за духовное откровение. Этот «мертвец с пылающим лицом» не способен заменить отсутствие Бога и любовь, передаваемую по наследству. Но не менее опасно и «ночное подобие солнца» - луна. Свет луны усыпляет и гипнотизирует, но не согревает.

Зарок на «солнце

и луну» дают теперь художники

Суровый, прокурорски беспристрастный приговор вынесли бы психоаналитики мариупольскому детству художника. Убогое, бедное на яркие впечатления и сильные «положительные» чувства, неприкаянное детство догоняло и преследовало Куинджи всю жизнь. Сиротской стала и его бездетная старость.

Пережитые в детстве и юности беспросветная нищета, одиночество и унизительная безродность не могли компенсироваться в полной мере обретенным затем значительным капиталом, любовью жены, высоким общественным статусом, триумфальным успехом и признанием заслуг в педагогическом искусстве и благотворительностью. Куинджи навсегда остался верен аскетическим привычкам бедного человека. Сексуальная задавленность в молодости и необходимость во всем себя ограничивать сказались позже: Куинджи не позволил ни себе, ни своей единственной любимой женщине - безропотной жене Вере Леонтьевне, скончавшейся после революции от голода, никаких великосветских поблажек, аристократических вольностей, вполне уместных в их новом блестящем положении.

«Человек, который все имел, а потом все потерял, еще сорок лет чувствует себя так, как будто он все имеет. А человек, который был нищим, а потом разбогател, еще сорок лет чувствует себя так, как будто он нищий». Печальный вывод мудрого Фазиля Искандера, «утрамбованный» до древнего афоризма, универсален во все времена.

В старину говорили, что художник - это тот, кому Бог поручил заботу о всех людях. Архип Куинджи не уклонился от старинного предназначения. Погребен художник в своем или чужом, Петербурге. После перезахоронения его прах покоится в некрополе мастеров искусств Александро-Невской лавры.

Мариуполь наконец собрался «усыновить» своего солнечного сына. Посмертно.

«Я чувствовал присутствие богов»

Городская ностальгия, подстегиваемая прискорбными мыслями о потерянном времени и тревожным ощущением недосягаемого «отрыва от культуры», заставила Льва Яруцкого, сельского учителя с «филологическим» дипломом Кишиневского университета, но с пресловутой «пятой графой», решиться на побег из бессарабской деревенской глуши. Рассчитывать на «чеховское» бегство в столицу, в глухие и регламентированные пятидесятые - было иллюзией. Цыганские передвижения подозрительных интеллектуалов в поисках подходящего местожительства не поощрялись и всячески ограничивались.

Почетную «ссылку» по распределению помог заменить на «все-таки город» Жданов однокурсник. Безальтернативный переезд Лев Яруцкий, теперь самый «коренной» мариуполец, почетный гражданин города и хранитель его старины, предпринял в 1959 году. Вплотную приблизив город под кличкой «Жданов» к духовному самоубийству, историю у него тогда просто отменили, «поэтапно» вычеркнув из биографии все «порочащие связи»: богатое купечество, Куинджи и его уникальный благотворительный фонд, рабочих, явно тяготевших к меньшевикам и вольную буйную махновщину. В годы советской власти Мариуполь потерял все церкви, став самым «атеистическим» местом на Донбассе.

Приезжий учитель с семьей уже не застал зримых свидетельств прошлого. Все старинные предметы «детства» Мариуполя исчезли безвозвратно. От прошлого (в метрополии рубили лес, а в провинции - подлесок) уцелел дореволюционных времен путеводитель «Мариуполь и его окрестности». Лев Яруцкий, с осторожностью и кропотливостью исследователя в одиночку отправился в длительное путешествие по забытому маршруту, ориентируясь по еле различимым «знакам историзма». С усердием архивариуса возился с документами, выпрашивал разрешение на работу с ними в «инстанциях», выкраивал время для поездок в «национальные» библиотеки Москвы и Ленинграда. Документы давали сухую схему давних событий. Жизнь им возвращало только общение с очевидцами, которых он упорно разыскивал. Иногда везло, и они сами, или их потомки, вдруг откликались на газетные публикации неутомимого подвижника, реставратора старины.

Лев Яруцкий перед «непроходимой анонимностью» прошлого не капитулировал. Невпроворот занятый работой для хлеба насущного, упрямо «добирал» еще своей эрудированностью и начитанностью, бережно находя в журнальных и книжных «мимолетностях» повод внести в летопись культурной жизни города новый «фантастический» эпизод. На улицах старого города вдруг мелькнул черный силуэт великого поэта - Пушкин проездом на Кавказ остановился здесь на краткий отдых. Свидание с поэтом Лев Яруцкий «подсмотрел» у писателя Леонида Гроссмана в серии ЖЗЛ.

Он бесстрашно населил знаменитостями тяжеловесный, не знавший никогда даже легкой артистической славы, город: ошеломленные и ничего не подозревающие ждановцы встретились с Николаем Асеевым, Верой Холодной, Константином Паустовским, Ильей Эренбургом, Алексеем Петренко, Константином Симоновым, Олесем Гончаром, Николаем Дуровым, вдовой Бориса Савинкова, Эммой Сторэ, Александром Серафимовичем...

Извлекая из небытия драгоценные находки с именами замечательных людей и отдавая не казенную, а достойную дань каждому историческому эпизоду, краевед Лев Яруцкий со временем собрал любопытную и обширную литературную мозаику, «притянув» Мариуполь к большой истории. Теперь в школах малую «чеховскую» историю города юные мариупольцы изучают по книгам Льва Яруцкого.

Слушая же монологи самого писателя, которому исполнилось 66 лет, его изысканную, старомодно и безукоризненно правильную русскую речь, густо пересыпанную поэтическими метафорами, цитатами из классиков и литературными образами, убеждаешься: предупреждение филологов о том, что «гаснет устная словесность», есть кому еще «решительно опровергнуть».

Чудаком, над которым посмеивались зажиточные мариупольцы, и городским сумасшедшим слыл когда-то основатель первой публичной библиотеки Георгий Волков. Поэт, большой знаток Канта, читавший философа в подлиннике, просвещенный и любознательный человек, он совершил путешествие на Кавказ, в Москву и Петербург, познакомился с русским классиком Николаем Некрасовым и тот помог ему издать книгу стихов, оставив на память собственноручную правку в черновиках. Философ и чудак жил в нищете - поэт умер в безвестности, еле удалось отыскать могилу на старом заброшенном кладбище.

Сюжет для Островского... Действительно, купеческий Мариуполь мог безвозмездно поставлять драматургу материал для его пьес. Семейную драму в стиле Островского мальчиком наблюдал племянник жены Архипа Куинджи, - Михаил Кечеджи-Шаповалов. Влюбленные жених и невеста (его тетка), образованные молодые люди, венчаются тайком в церкви, а в то же время в доме невесты перед торжественно и траурно зажженными у всех икон лампадами стоит на коленях мать невесты (родная бабушка Михаила) и с искаженным от злобы лицом проклинает именем Бога непокорную. Дочь посмела без родительского благословения выйти замуж за русского, преподавателя гимназии «универсанта»...

Краеведение - скорее, исследование на обочине истории, на проселочной дороге, по которой промчался Пушкин, мимоходом заглянув в Мариуполь и запомнив полюбившееся слово «лукоморье».

Для пушкинистики эта остановка в пути поэта - мелочь, незначительная деталь, невыразительный побочный микроэпизод, для Мариуполя - историческая «мимолетность», украсившая и обогатившая литературную биографию города, приблизив его на мгновение к большой истории.

«В дневнике великого Льва Толстого я нашел любопытную запись о греках-добровольцах, его однополчанах по Крымской войне. Но! - после войны греки, знавшие Толстого, получили за верную службу разрешение императора поселиться в Приазовье, где и основали известное теперь село Волонтеровка. Почему бы не предположить, что Толстой продолжил знакомство и переписывался со своими фронтовыми товарищами?...»

«В 1916 году здесь проходил воинскую службу Николай Асеев, тот самый поэт, о котором шутливо отзывался Маяковский: «Правда, есть у нас Асеев Колька, этот может, этот хват...» Вместе с молодой женой только что обвенчавшийся поэт, ныне незаслуженно забытый автор хрестоматийных строк: «Синие гусары, под снегом лежат...», снимал квартиру на Слободке и вполне мог получать по этому адресу письма от своих друзей - Бориса Пастернака и Маяковского. Пастернак учился у знаменитого профессора, основателя психологического института, мариупольца Георгия Челпанова.

А телеграмма Блока, отправленная в Мариуполь своей жене Любови Дмитриевне, «прекрасной незнакомке», выступавшей здесь на гастролях вместе с театром Мейерхольда? Или слова прощания на похоронах великого кобзаря Тараса Шевченко мариупольского деятеля, основателя первой гимназии в городе - Феоктиста Хартахая. Феоктист Хартахай входил в кружок Шевченко и от него «пошла» мариупольская интеллигенция».

Так и складывается удивительная мозаика из «летучих» фактов и едва заметных мгновений. На двадцать лет опередил Лев Яруцкий литературную сенсацию о прототипе Остапа Бендера - одесском поэте Анатолии Фиолетове. Мариупольский коллекционер и литератор «вычислил» его, расшифровывая «Алмазный мой венец» Валентина Катаева. А бабушка литературного героя и впрямь проживала в Мариуполе, но не на Малой Арнаутской, а, скорее, на Торговой, что менее почетно, но зато рекламно для города, не смеющего конкурировать с Одессой. Бабушку мариупольцы забрали себе.

Театральный роман со зрителем Донецкого областного русского драматического театра в Мариуполе хранитель старины Лев Яруцкий продлил на ...100 лет. Свои интуитивные «исторические» подозрения относительно явно патриархального возраста местного театра и его богатой родословной он подтвердил неоспоримыми документальными сведениями, разысканными в Ленинке и в научной библиотеке Всероссийского театрального общества.

Дорогой длиной в столетие и собственным 120-летием, отмечаемым в этом году театральным Донбассом, мариупольский театр, признанный старейшим в Украине, обязан «реставратору». Но это еще не все. Лев Яруцкий обогатил родословную театра, призвав все славные имена выдающихся актеров и режиссеров, когда-либо гастролировавших здесь. Сюрпризом стал «алмазный венец» из старых афиш - Любовь Липницкая, Андреев-Бурлак, Иванов-Козельский, батько украинской сцены Марко Кропивницкий и его труппа, Карпенко-Карый, Гликерия Федотова, Павел Орленев, театр Мейерхольда, Людмила Радионова. Прежде чем стать звездным актером кино, Алексей Петренко в марте 1964 года играл на сцене Ждановского театра Гонту в «Гайдамаках». В эклектичной хронике театра, реставрируемой Львом Яруцким, отдельный «роман» посвящен замечательному человеку, основателю театра - Василию Кечеджи-Шаповалову, родному брату Веры Куинджи. Экзальтированно любивший театр, Василий Шаповалов строил его на свой страх и риск, не получив никакой финансовой поддержки у родственников, и у своего уже тогда знаменитого зятя тоже…