В границах империй

Территории великих империй соприкасаются, но никогда не накладываются. Географически. Зато история сваливает их слоями друг на дружку — на одних и тех же клочках земли, но чаще и важнее — в одних и тех же человеческих душах и судьбах. Будь иначе, мы были бы равнодушны к империализму, а наша литература выглядела бы совсем по-другому.

Но я могу себе позволить в этом небольшом тексте свести совершенно разные события — и не прогадать. Вот мои герои: Герта Мюллер, Игорь Померанцев, Марк Белорусец, Григорий Чубай, Владимир Путин. Или так: «КГБ и другие...»

Так называется книга Игоря Померанцева, которую поэт презентовал на этой неделе в Киеве — конечной станции своего всеукраинского тура. В книге два раздела — поэтический и эссеистический. И тот и другой вполне соответствуют названию: попытка бытописания, в котором все дороги героев перекрещиваются в одной точке — КГБ. Так служба становится главным героем книги и даже своего рода поэтическим тропом.

«Идея вначале была совсем иная, — рассказывает шеф-редактор издательства «Грани-Т» Диана Клочко. — Мы хотели сделать сборник, посвященный творчеству Григория Чубая. Но это оказалось неимоверно сложно». Издательству не удалось собрать достаточно материала, несмотря на то что людей, знавших, общавшихся, формировавшихся рядом с Чубаем немало и во Львове, и в Ивано-Франковске, и в Киеве. Специфика времени и места — Львов семидесятых годов, пик застоя, апофеоз системы, которая отточила свои навыки «работы с людьми» до такой степени, что не было нужды в откровенном насилии, в физическом уничтожении — они сами задыхались в вязком сером воздухе. Никем не услышанные. Затравленные. Нищие. Спившиеся. Сумасшедшие. Это не кровавое месиво сталинских времен — липкая паутина, которая плотно оплела огромную страну, сдавила всех в одну мокрую мешанину, в которой все глохло, как крик в подушку.

Идея создать книгу, которая отражала бы эту эпоху и состояние, не пропала. Она обросла дополнительным смыслом в связи с тем, что ее лирическим героем стал Померанцев, а действие из Львова переместилось в Черновцы и Киев. Русский в украинской среде, с крепкой примесью немецкого и еврейского (на слух не всегда отличишь немецкий от идиш). В украинском переводе. В своей «поэтической» части книга оформлена как старый альбом («конек» издательства — в том же стиле изданы «Гербарий» Твардовского и «Сердечный рай, или Оксана» А.Денисенко) — пожелтевшие страницы, мутноватые черно-белые фотографии, письма — тетрадные листки с выцветшими чернилами. И стихи, в общем, альбомные (или, скорее, дневниковые) — о людях, по случаю. А случаи — какие уж случились...

Вторая половина — вполне «книжная»: белая бумага, четкий шрифт. Совсем другая ипостась слова. И взгляда — уже не изнутри.

Теперь о героях. Собственно, о КГБ. Которое стало поэтическим фактом еще в творчестве Галича, что навсегда изменило и образ КГБ, и саму поэзию. Как можно писать стихи после Освенцима? А как их можно читать после... Да после всего, чем битком набита наша история? Поэзия больше никогда не будет такой невинной, как в эпоху «чудного мгновенья». Ее лирический герой вместе с читателем за каждым «чудным мгновением» будет высматривать тень. Бенкендорфа, не Анны Керн. «Это ваш звездный час. Потому что отныне ваше имя навсегда будет связано с именем Иосифа Зисельса. Поэтому вы должны взвешивать каждое свое слово», — писал Померанцев следователю КГБ, который вел дело Зисельса. Правду писал. Не в том смысле, что мы теперь будем помнить имя каждого следователя, давившего инакомыслие. КГБ — антипод лирического героя. Поэт обзавелся Тенью. И эта тень — Бенкендорф. Даже если в данном случае его зовут Вилен Павлович.

Померанцев соединяет в себе три империи — Советскую, в которой родился, Австро-Венгерскую — поскольку вырос в Черновцах, Британскую — после эмиграции принял британское гражданство. Такой вот имперский концентрат. Он с особым удовольствием отмечает, что эта позиция еще в черновицкой юности давала ему потрясающую возможность быть другим. Чисто имперская возможность — всегда быть «в своей стране» и всегда оказываться чужим — хотя бы немного, но чаще — совсем.

Книга Померанцева издана на украинском. В переводе — хотя ни язык оригинала, ни язык перевода для поэта не чужой. Такое вот двуязычие, подчеркнутое дважды, — почти тавтология, в которой то, что должно было стать символом разрыва, оказалось подтверждением неразрывности душевного опыта.

Или лучше сказать, невозможности вырваться. Империи переплетают судьбы неожиданными петлями. Среди переводчиков в книге Померанцева значится Марк Белорусец. Он принял участие в презентации со своим украинским переводом ронделя Тракля, который Померанцев в свое время перевел на русский. Марку Белорусецу не привыкать работать с черновчанами и прочими осколками Австро-Венгрии — он фактически открыл русскоязычному читателю Пауля Целана, переводил Георга Тракля. Он же пока единственный переводчик Герты Мюллер — немецкой поэтессы и писательницы румынского происхождения (или румынской немецкого происхождения?), лауреата Нобелевской премии 2009 года.

Можно было бы сказать, что Стокгольмская академия осталась верна себе, предпочтя Мюллер «традиционным кандидатам» — Варгасу Льосе, Милану Кундере, Филиппу Роту. И даже «вечно первому в списке» Амосу Озу. Снова повод сморщить носик и сказать, что члены комитета ничего не понимают в литературе и преследуют какие-то позавчерашние идеологические цели. Но актуальность книги Померанцева подчеркнула: некоторые темы никак не получается перенести на позавчера. Мы по-прежнему живем в круге своего имперского наследия и вряд ли можем себе позволить оставить литературные попытки диагностики и лечения травм. Тем более что, как отметила Герта Мюллер в одном из своих интервью, однозначная и окончательная оценка тем событиям и деятельности тех людей так и не дана у нее на родине, в Румынии. Как и у нас в Украине.

Герта Мюллер — уроженка Банаты, аналога нашей Буковины, которая после распада Австро-Венгерской империи вошла в состав Румынии. Румынский язык будущей нобелевской лауреатке пришлось учить в школе, чтобы объясняться со сверстниками. А в Германии критики в первую очередь отмечали ее немецкий — напоминавший о полузабытой чистоте имперских времен. Такой, каким он мог бы казаться «со стороны». Еще один пример «вечно другого».

Еще один пример я-истории. Когда невозможно оторваться, поменяться, забыть и начать с чистого листа. Наверное, «после Освенцима» просто не осталось их, этих чистых листов. Для Герты Мюллер — после Чаушеску и СССР. Ее судьба оказалась сплетенной с еще одной империей — семья в числе прочих румынских немцев была вывезена после Второй мировой войны в Украину «на восстановление». Родителям посчастливилось вернуться в Румынию. О том, что им довелось пережить, можно было только догадываться — по умению молчать и варить суп из травы. Когда Герта Мюллер работала над последней своей книгой «Качели дыхания», она столкнулась с тем, что никто из вернувшихся оттуда людей не спешит делиться воспоминаниями. Дело сдвинулось с мертвой точки только после знакомства с немецким поэтом румынского происхождения Оскаром Пастиором, лично пережившим депортацию и советские лагеря на территории Донбасса. С этой империей ее связывают не только сюжеты, семейные хроники и личные литературные пристрастия (например, к одной из своих книг она взяла эпиграфом строки из книги «Москва-Петушки» В.Ерофеева). Вкус унижения, страха и бегства. Постоянное присутствие Тени. Укорененность в КГБ-и-другие.

Виньетка на ту же тему: Владимир Путин встретился с российскими писателями. В ходе душевного разговора за чашкой чая премьер подверг мягкой критике рыночные способы наполнения кармана писателя — качество страдает, писатель стремится подстроиться под вкус публики и т.д. Также он напомнил писателям о связи между выполнением заказа и получением материальных благ из государственной казны. Стоит ли именно в этом контексте рассматривать его решение о ежегодном присуждении государственной литературной премии и поддержке писательского труда?