«Сценарий «Покаяния» возник из рассказов женщин-грузинок, мужья которых были расстреляны»

В конце 80-х этот фильм считался символом демократических перемен в СССР. «Покаяние» Тенгиза Абуладзе, очевидно, сделало для перестройки больше, нежели журнал «Огонек» и Егор Яковлев, вместе взятые. Эта картина собирала переполненные залы. А фраза «К чему дорога, если она не приводит к храму?» - стала крылатой. Сценарий «Покаяния» Тенгиз Абуладзе написал совместно со своей ученицей Наной Джанелидзе.

В эксклюзивном интервью ZN.UA Н.Джанелидзе (она также известна как режиссер) рассказала о работе над фильмом, о новом проекте, посвященном актеру Кахи Кавсадзе, а также о перспективах национального кинематографа Грузии.

- Нана, вы ведь еще студенткой стали сценаристом культового фильма «Покаяние». Насколько это была самостоятельная работа? Или все-таки давил авторитет Абуладзе?

- В то время уже был готов скелет истории, основанной на реальном факте. То, что случилось в западной Грузии… Когда выкопали труп бывшего прокурора. И выяснилось, что это была месть мальчика, который лишился своих родителей. Его отца и мать этот прокурор (в прошлом чекист) заслал в лагерь, а ребенка отправили в детдом.

К тому времени, когда мальчик вошел во взрослую жизнь, прокурор скончался. И сирота решил хоть таким образом отомстить.

Я собирала материал для фильма года два. Встречалась с людьми, которые пережили ГУЛАГ. В смысле, прошли все круги ада. Каждая из историй для фильма была оригинальной. В основном их рассказывали женщины-грузинки, чьи мужья были расстреляны.

Для меня материал был абсолютно новым. До этого я знала о репрессиях исключительно из книг Александра Солженицына и Надежды Мандельштам.

А оказалось, все это было рядом, в грузинских семьях.

К примеру, знаменитая история о бревнах (на которых были написаны имена пленников) абсолютно реальна. А поскольку я была слишком молода и энергична, очень долго, пытливо собирала этот материал.

Ну и, естественно, читала газеты 37-го года. Это были страшные статьи. Невозможно поверить, что подобное вообще происходило… Определение «враг народа» - едва ли не в каждой передовице.

Ныне слова «враги народа» стали снова возникать в политических кругах, в политическом лексиконе. А тогда, в 80-х, для меня это звучало дико. Многому нужно было учиться.

В общем, когда материал был собран, скелет истории оброс плотью, я и начала писать непосредственно текст. Писала по несколько вариантов одной и той же сцены. В фильме есть эпизод, где чекист приходит в гости к художнику. У меня было двадцать две версии этого эпизода! И все не нравилось.

А у Тенгиза Евгеньевича Абдуладзе была гениальная манера: он умел доверять людям. Это доверие воодушевляло настолько, что казалось: человек может сделать все.

- Что самое ценное вы почерпнули в общении с Абуладзе?

- Школы как таковой у него не было. И я думаю, это очень важно, потому что, как только появляется школа, возникают границы.

У него, если и была школа, то школа полной свободы. Он ставил перед собой очень высокие творческие и моральные задачи. Невозможно сказать, что это была какая-то формула «абуладизма», он ведь всегда делал новое кино. Никогда не повторялся.

- Ваш новый документальный фильм «Интересно, там театр есть?» - исповедь известного грузинского актера Кахи Кавсадзе - в прошлом году был отмечен «Никой». Фильм продолжает собирать призы на международных фестивалях. Мне показалось, что это не арт-хаус, а проникновенная история о жизни известной семьи. Однако в одном из ваших интервью прозвучало, что фильм до сих пор никто не видел в Грузии. Почему?

- Вы знаете, многие посмотрели этот фильм на дисках. Кахи Кавсадзе сам их тиражировал. И дарил. Дело в том, что у нас в Тбилиси всего-то три кинотеатра, где прокатывают только американское кино.

Но о моем фильме много говорили по грузинскому телевидению. И, несмотря на то что проект документальный, его все-таки взяли в ограниченный прокат.

Там он шел три недели. Некоторые люди были наслышаны - пришли посмотреть.

- А сколько раньше в Тбилиси было кинотеатров? Это же взаимосвязанные вещи - производство и прокат. И какова нынешняя ситуация в Грузии в сфере кино? Сколько картин снимается в год?

- Около 60 кинотеатров было только в Тбилиси.

Сейчас? Надеюсь, ситуация в скором времени изменится. Государство начало регулярно финансировать кинопроекты. Правда, бюджеты современных фильмов очень маленькие. Но производство начало налаживаться. В год у нас снимают два-три художественных фильма и несколько документальных.

- А как же знаменитые грузинские короткометражки? Есть кому возродить эту традицию колоритных народных притч?

- Многие кинематографисты ударились в тему «разрухи». Прежний аромат грузинского «короткого метра» как будто исчез. Сейчас что-то делается. Но это другое. Жизнь изменилась. И взгляд на нее изменился тоже. Молодое кино более модерновое. Оно меньше похоже на то, прежнее, узнаваемое - грузинское.

Но есть и хорошие примеры. «Апрельский мороз» - эмоциональная картина о трагических событиях 9 апреля. Фильмы грузинские стали социальными. Но в принципе все, что в последнее время делают, хорошо воспринимается на фестивалях, зачастую отмечается наградами.

- В вашем фильме о Кавсадзе запоминаются чеканные монологи. Фильму предшествовал моноспектакль, который сам Кахи поставил в театре.

- Это был спектакль о большом поющем роде Кавсадзе. О целом клане. В поющих грузинских семьях существовала давняя традиция: фольклор передавался из поколения в поколение. Кавсадзе были такими певцами и в тоже время профессионалами.

Отец Кахи сидел в концентрационном лагере. Впервые я об этом узнала, посмотрев их спектакль. Раньше актер никогда не говорил об этом. Это была запретная тема. Спектакль Кахи и побудил меня снять фильм. Потому что все было так эмоционально, так ново, так искренне, что захотелось всю эту историю запечатлеть на пленку. Чтобы она осталась на века.

Ну а потом, когда мы получили грант от грузинского Киноцентра, подумала: спектакль был так хорош, что ж еще больше можно сделать? Эпизоды подтверждались пением разных грузинских хоров, но в нем была совсем другая форма…

Кавсадзе - актер высочайшего класса. Это актер Тенгиза Абуладзе, Роберта Стуруа. Он никогда не рассуждает о том, что ему предлагает режиссер. Сразу включается в заданную атмосферу.

Текст оттачивали долго, сидели вместе по десять часов в день. Я расспрашивала. Он рассказывал. Что-то брали из спектакля, что-то появлялось новое, так по кусочкам складывался текст, пока не нащупали нужную форму. В этот период Кахи перенес ряд операций. Летал, его резали, что-то вырезали, зашивали. Между всем этим он работал. И в один прекрасный день я объявила ему, что все готово. Нужно учить текст - и можно снимать.

- А правда ли, что когда вас пригласили в Россию на вручение «Ники», то почему-то не дали визу?

- Мне позвонили из России - пригласили. Но срочно визу сделать не смогли. Да и я не очень хотела ехать. Думаю, если бы сильно захотела, добилась бы. После всех этих событий… Не очень-то и хочется ехать в Россию... Это разные стороны медали - интеллигенция, культура и политика.

- В вашем фильме о семье Кавсадзе есть такой явный символ: свалка, буквально курган чугунных колес. Это воспринимается как символ загубленной жизни. Сгубили - динамичных, крепких, лучших.

- Я точно знала, что снимать Кахи дома перед экраном телевизора нельзя. В театре - банально. Искала другое пространство. Мы начали обходить заводы, потому что их превратили в склады. Наш оператор постоянно спрашивал у меня и художника картины: «Что мы тут ищем? Зачем нам завод?». Я не могла ответить, но ощущала, что нужно сооружение, которое давит своей мощью. Сейчас уже могу объяснить, почему и что мы из этого сделали. Этот вагоноремонтный завод как бы олицетворял образ страны: мощной и в то же время убогой. Кстати, завод хорошо работает, но при этом - совершенно обшарпан. Сам вид его подсказывал. Так бывает, место притягивает как магнит, все слагаемые сами приходят. Все зазвучало, обрело смысл - и эта свалка колес и зловеще развешенные крючки, и эти мосты, которые ходят туда-сюда. Завод для нас оказался гениальной сценой. Это как театр, потому что для актера обстановка - та же декорация. Условность и неусловность - все вместе.

- Когда-то вы рассказывали о своем общении с Верико Анджапаридзе, которая наряду с Фаиной Раневской считается в мире одной из величайших актрис ХХ века. Кажется, это был фильм «Колыбельная»?

- Когда она уже пришла на съемку, то я испугалась. Заперлась в ванной… Не могла решиться выйти к ней. Смущалась, как я буду великой Верико рассказывать, что она должна сейчас делать?

А на самом деле она оказалась проста в общении. Такая смешная, очаровательная, с большим чувством юмора. Она была актрисой гениального режиссера, бывшего учеником Эйзенштейна. Когда она поняла, что я робею перед ней, прочитала маленькую лекцию: «Детка, ты не волнуйся, я знаю, что в кино главный - режиссер. Все у него в голове. Так что диктуй, я буду все делать».

Мы хорошо с ней поработали. Я три дня ее снимала. И она осталась довольна.

Все привыкли, что она - великая трагическая актриса, а у меня она впервые сыграла комическую роль. Ей это очень понравилось. Верико потом с сожалением сказала: «Эх, надо было больше комиковать!». Ей было уже восемьдесят пять! И это - ее последняя роль. Верико признавали не только в Грузии и России, во всем Советском Союзе, но все-таки, мне кажется, что не до конца востребовали: Верико могла бы больше и разнообразнее играть. Ведь она - актриса уровня Анны Маньяни, которая могла сыграть все!

- Это была ее последняя роль и ваша первая самостоятельная работа…

- Это была моя дипломная работа. Когда я работала над сценарием «Покаяния», диплом я еще не получила. Мне предложили защитить его какой-то сценой из этого фильма. Я отказалась: решила, что это будет малодушно с моей стороны - проехаться на известном имени.

Позже я очень робела на «Колыбельной», когда пришла к выдающемуся композитору Джансугу Кахидзе и попросила его написать музыку к картине.

- Кстати, вы же сами композитор…

- Я не композитор. Я просто была музыкальным оформителем на «Покаянии». Кто-то неверно напечатал, и так оно пошло в тираж. Я не композитор уж точно.

- Однако, похоже, вы у своего учителя все-таки эту разность жанров и новизну подачи материала переняли. Ваши фильмы между собой совсем не схожи. Игровые, документальные - и эта совершенно романтическая «Колыбельная». Может, это связано с разными периодами в жизни?

- Знаете, что самое странное? «Колыбельную» я снимала, когда шла война. То есть в период самых страшных событий. Во время работы над этим фильмом поменялось три строя, четыре правительства. Я начала работу в советское время, продолжала при национальном правительстве, в переходный период, во время гражданской войны, потом война с Абхазией…

Я работала, а мне говорили, что я с ума сошла. Мол, сейчас этот фильм никому не нужен. Я не слушала - и отчаянно снимала.

Правда, меня даже на съемку старались не пускать: был дикий разбой между воинствующими группами. Шла настоящая кровавая война. Когда закончила перезапись: мы на пленке работали, нужно было сводить звук (сейчас это делают на компьютере), «герцы» упали во всей Грузии, не было нормального света, для фильма необходимо было 48 герц - работать над фильмом стало невозможно. Но мы проскочили! Успели закончить буквально за день до этого. Потом кинопроизводство полностью остановилось.

Я закончила фильм 27 сентября. И оказалась в страшной прострации. Пленку обрабатывали, кстати, в Москве. Фильм показали в нашем Доме кино.

И там я почувствовала, что в таком фильме есть необходимость. После всей этой разрухи, крови, беженцев все попали в другой мир, вспомнили себя и ту цветущую Грузию. Это был не то что успех, это была радость и отдохновение, потому что в фильме говорилось о чем-то другом, забытом. Фильм был очень и очень принят. Так что каждое время диктует свои законы и формы.