СТРАНСТВОВАНИЯ «ПОЭТА В ЗАКОНЕ»

Говорят, что основное дело его жизни — лелеять миф о самом себе. Во всяком случае, миф таки существует. Легенда о Лунном коте, или о Том, кто живет в телефонной будке, или, скажем, о Странствующем поэте в законе. По крайней мере во Львове каждому более или менее причастному к творческой жизни хорошо известно, кто скрывается за теми именами-перефразами (заметьте, сама традиция таких перефразов идет от Великих Кобзаря и Каменяра!). Еще там знают, кто из ныне живых украинских гениев имеет серьезные намерения получить Нобелевскую премию, о чем уже сообщил в соответствующий комитет. И не скрывает, а наоборот, всячески декларирует собственную «манию грандиози». А тем временем постоянно запускает всяческие художественные проекты, акции, фестивали, издает книги коллег по перу...

Возможно, на самом деле все не так грандиозно и победоносно. Ведь не от хорошей жизни он более двух лет назад перебрался из Львова в Киев, а сейчас живет на два города. Но один факт опровергнуть нельзя: Роман Скиба настоящий поэт. И его новый сборник «Одіссея-2000», форматом со спичечный коробок, подтверждает это:

«А як відлетять лелеченьки,

То вже і час уродин.

Ти випестиш собі глечика,

Котрий над усі — один.

По вінця наллєш і дочиста

Осушиш на честь рідні,

І в білім шалу від почестей

Розгатиш його в дрібні…

І здвигнеш плечми похилими,

Забувши своє ім’я,

І друзки збереш по килимі:

Вони — покута твоя.

Посій їх тепер долиною,

І мучся собі дурним:

Що глечик зробити глиною —

То важче, ніж глину ним…»

— Как создавалась «легенда о Скибе»? Хотя бы на уровне Львова тебе таки удалось мифологизироваться!

— «Поверить в то, что ты гений, означает наполовину им стать», — говорил Сальвадор Дали. Еще не написав чего-то такого, что бы мне самому нравилось, я не мог называть себя гением непосредственно, как позволяю себе сейчас, но ощущал себя потенциальным гением. А когда почувствовал, что я уже гений реализовавшийся, хотя бы на уровне одного текста, у меня появилась концепция «автопрезентации». Творчество от природы предусматривает импульс к признанию — я цитирую свое предисловие к сборнику «Хвороба росту». Это одно из самовыражений автора в жизни. У меня все шло параллельно: и «самопродюсирование», и развитие творчества как такового.

— Насколько такие эпатажные моменты естественны для тебя сейчас? Ведь молодость проходит...

— Говорят, что эпатаж присутствует во мне как элемент самоподачи, но я абсолютно с этим не согласен. Я не склонен к неадекватностям, которые мог бы себе надумать. А все остальное — то, что от меня не зависит. Недавно я сказал о себе как о «поэте в законе» — это тот, кто работает только на вечность и на себя: не задействован ни на одной официальной работе, не ходит на выборы, сохраняет личную независимость и живет по своему личному кодексу. Только с этого момента я могу сказать, что свел свой образ жизни к уровню чего-то придуманного, к определенной концепции. А до этого все просто получалось само собой. Я всегда занимался тем, что мне интересно, что мне хотелось делать, даже исходя из каких-то подсознательных импульсов.

— Ты сам творишь свою легенду или помогает окружение?

— Вообще-то сам, но один человек не может сделать что-либо с нуля. Каждая акция, которых с 1993 года я провел уже около двухсот, предусматривала участие других людей, коллег по перу, раскручиваемых мною, но при этом я раскручивал и себя. Есть два принципа сделать себе имя: первый — когда ты всех вокруг себя поливаешь дерьмом, чтобы остаться самому в белом костюме; а второй — когда тянешь за собою вверх всех, кого считаешь нужным, но при этом стараешься быть немного выше. Мне нравится второй вариант. Что может быть, в конце концов, приятнее, нежели презентовать собственное творчество на достойном фоне? Если говорить о книгоиздании — я бы не получал такого удовлетворения, если бы издавал исключительно себя.

— Кстати, почему твоя новая книга такая маленькая? Как это увязывается с декларированной тобой «манией грандиози»?

— А это как раз иллюстрирует ее в противоположном смысле: дескать, Скиба такой великий, что каким бы форматом его ни издавали, он все равно великим и останется. Если серьезно, этот формат объясняется не только экономией издательских затрат, но и определенной идеей. Эта идея почти параллельно возникла у одной девушки, причастной к изданию этой книги, и у издательства «Сполом» — а я оказался в нужном месте в нужное время. А потом выяснилось, что такая книга получается достаточно дешевой — при полном цвете, с семью цветными вклейками. Я соблазнил многих авторов, показывая им свой сборник, и сейчас книги из моей серии в рамках проекта «Культреванш» появляются именно в таком формате. Уже вышло тринадцать книжек, пять в работе, а вообще в планах их огромное количество: по одному варианту — должно выйти 50 книжек, по другому — 70.

— В Украине столько хороших поэтов?

— Тут не идет речь о хороших поэтах: эти книги может издать каждый, кто пишет хотя бы на среднем уровне и, конечно, выше среднего, включая гениев; только не окончательные графоманы. Основа полукоммерческая, ибо назвать ее коммерческой было бы дико: такой принцип книгоиздания и коммерция совсем не идут друг другу. Но, в конце концов, это дает мне какие-то средства на проживание. Идея серии не в художественности произведений — это один из элементов, достигаемых мною, когда действительно попадаются хорошие поэты, — я хочу доказать, что таким способом тоже можно зарабатывать деньги. Это мое самоутверждение как продюсера, а не как редактора.

— У тебя имидж человека, живущего «в телефонной будке» или по крайней мере по кофейням, то есть ведущего рассеянный образ жизни. Для поэта это, казалось бы, естественно. Однако ты активно занимаешься арт-продюсерской деятельностью, предусматривающей определенную дисциплинированность, деловую хватку. Как одно совмещается с другим?

— Дисциплинированность у меня есть, нет только условий делать все, что мне по силам. Когда я делал фестиваль «Лір», живя во Львове, не имея проблем с жильем, то работа моя выглядела так: я сидел в офисе на Площади Рынок, обзванивал энное количество номеров, у меня была сотрудница, с которой мы ходили в различные точки города решать какие-то организационные дела, иногда несколько сотрудников... Но в принципе все было так же, как и сейчас: мы что-то пишем, куда-то звоним или идем, — а между тем все равно заходим попить кофе. То есть корень той богемной жизни, которую я веду сейчас, лежит там. Я никуда не опаздывал, никто не мог пожаловаться на мою непунктуальность. Тогда я еще гордился тем, что всегда своевременно отдаю долги, и даже с процентами, — это было тоже утверждением моих деловых качеств.

Потом многое изменилось. Наступил кризис во многих аспектах, и в какой-то момент я был вынужден оттягивать отдачу долгов надолго, а если и отдавал, то должен был для этого брать взаймы снова. Потом все это достигло таких объемов, что решить эти проблемы на протяжении непродолжительного времени стало невозможно, и я почувствовал, что должен что-то менять кардинально. Этот кризис и заставил меня поменять город. Я ехал в Киев не зарабатывать деньги: как и во Львове, я нигде официально не работаю, и то, что здесь зарплаты выше, на меня никак не влияет, — как и то, что здесь выше цены. Я достаточно хорошо ориентируюсь по кофейням, чтобы не переплачивать, когда нет возможности и желания.

Сейчас я во многом не могу назвать себя дисциплинированным, но, в принципе, это не мешает мне реализовать до конца то, что я задумываю.

— Какие арт-продюсерские проекты у тебя сейчас в работе и в планах?

— Продолжается программа «Культреванш», построенная по почти математической структуре. Это меня, конечно, в чем-то ограничивает, нет свободы для импровизации, но это тоже самоутверждение: добиться, чтобы эта программа как произведение было целостной, жила по каким-то законам, имела сюжет, фабулу.

Уже состоялась первая часть основной линии — арт-хеппининги, проходившие в Киеве и во Львове каждые полгода. Заканчивается вторая часть, арт-ассамблеи «Абзац» — в мае будет пятый. Впереди третья — двухдневный фестиваль «Time-autora». Кроме того, были дополнительные линии: уже состоялся синтезированный проект «Urbi et orbi», продолжаются «Штрихи і пунктири». Сейчас у меня появилась идея нового проекта «Мандрівний КТМ». КТМ — это львовский Клуб творческой молодежи, прежде бывший ячейкой культуры во Львове, но давно существующий только на бумаге, поскольку помещение у него забрали. Эта идея состоит в том, что КТМ, как и странствующий «поэт в законе» Скиба, может быть явлением подвижным: проводить акции в кофейнях и т.п. И между прочим привлечь внимание общественности и соответствующих государственных структур к тому факту, что постоянное помещение следовало бы восстановить.

— Ты принимаешь участие в очень многих творческих акциях — и в Киеве, и во Львове. Где, по-твоему, сейчас интереснее?

— Это очень условное понятие. Не могу сравнивать по свежим впечатлениям, поскольку не был во Львове с осени 2000 года по лето 2002-го. Киев меня в последние годы привлекал больше. Львов остался для меня очень классным городом в воспоминаниях 90-х, когда я делал фестиваль «Лір». В первое время сказалась волна национального возрождения, а потом стало немного скучнее, возможно, провинциальнее. В 2000 году состоялся гранд-марафон «Полір’я-2000», 12 акций подряд, и мне довелось сталкиваться с проблемой интереса к таким акциям как потенциальных спонсоров, так и публики, заострилась проблема сбора залов. Но сейчас мне кажется, что у Львова есть шансы, так как все движется по спирали. Очень многое изменяется по каким-то субъективным причинам, которые невозможно даже проследить.

— Не напрягает ли тебя откровенная «тусовочность» нынешней творческой жизни?

— Я понимаю понятие «тусовочность» в том смысле, в каком оно касается самих творческих людей. Они варятся в этой каше, и это дает силы для дальнейшей жизни и самоусовершенствования. Это необходимо — постоянно общаться с коллегами по перу. А относительно литературной жизни в смысле «видимого звена»...

Когда я обосновывал свою программу «Культреванш», у меня фигурировали понятия «ars alta» — творчество само по себе и «видимое звено» — материальное воплощение искусства: книга, фильм, спектакль, акция — то, что требует определенного материального вложения. На уровне «видимого звена» это должно выходить за масштабы салонов. Вообще, как ни странно это звучит для лирика, я сторонник собирать стадионы, как было, скажем, в советские времена. Я не думаю, что это связано только с идеологией государства: в Венскую оперу тоже ходили массово, хотя мало кто из тех аристократов на самом деле ходил туда ради музыки. Просто так было заведено, это была мода — и в этом нет ничего плохого. Точно так же была мода ходить на известных поэтов на стадионы.

Я думаю, что это может возобновиться — по тем же субъективным причинам, которые, конечно, нужно провоцировать. Я стараюсь это делать, получается по-разному. Один из вечеров пятого фестиваля «Лір» проходил в театре Заньковецкой — это все-таки большой зал. Не говоря уже о таких вариантах, когда мне удавалось собирать залы массового, киноконцертного характера, — например, кинотеатр «Клекіт», где было до двух тысяч мест, — или же стадион СКА. Это собиралось не под литературу и главным лицом на сцене был не Роман Скиба, но таким способом я делал себе рекламу, ибо мое имя было основным в этих акциях, фигурировало на афишах. Было много попсы, а я время от времени выбегал на сцену и говорил несколько слов, которые, возможно, даже не было слышно, поскольку зал был ужасно большим, микрофоны настроены на громкую музыку. Тем не менее это один из способов раскрутки поэта, у которого, хороший он или очень хороший, нет шансов собрать такой зал, тем более за деньги. Такое, по Есенину, соединение «розы белой с черной жабой». С одной стороны, я был стержнем тех вечеров, а с другой — моя роль сводилась к минимуму.

— Вся эта твоя бурная деятельность — оставляет ли место и время для поэзии?

— Это, скорее, бывает противоположным образом: когда мне хочется писать, одновременно хочется и активно, динамично проявлять себя в реальной жизни — в том числе, чтобы решать материальные проблемы, заниматься чем-то организационным и, в принципе, суетным. Я не склонен отгораживаться от этой жизни для того, чтобы творить. Для творчества, конечно, нужны условия, но не идет речь о том, чтобы стать на определенное время отшельником, поселиться где-то без телефона, без доступа к тебе других людей, — тогда я, дескать, что-то напишу.

У меня, собственно, нет рабочих и выходных дней. Выходные, когда все нормальные люди радуются и отдыхают, — для меня это ужасное страдание, я их терпеть не могу! Ведь я стараюсь что-то делать, но, поскольку все вокруг закрыто, не могу никого застать и заставить трудиться, как мне самому необходимо. В конце концов работу можно отложить до понедельника, но я страдаю оттого, что приходится ничего не делать. А это ужасно, и писать от этого я тоже не начну. Чувствуя себя дискомфортно в этой жизни на уровне суеты, убегающей от меня, я не могу ничего сделать и в поэзии.

— Вот почему твоя «Одіссея-2000» такая подозрительно маленькая...

— По наполнению она абсолютно стандартна для сборников такого плана: там 64 страницы текста, плюс цветные вклейки — всего 88 страниц. Кегль меньше, и на этих страницах вмещается то же самое, что и на страницах пятого формата. Во-вторых, некоторые тексты туда все же не вошли, поскольку я принципиально хотел давать только написанное до 2000 года. В переиздании, которое должно выйти в нынешнем году, она будет дополнена, и в новом варианте будет около ста страниц. Затем я планирую издать сборник под названием «Зібрано-вибране. Життя і нежить» с «Хворобою росту» и «Одіссеєю» включительно: пять книжек под одной обложкой, объемом около 350 страниц.

— Ты говоришь, что так называемая «эпатажность» является твоей сущностью. Но в поэзии ты совсем не эпатажный, в отличие от многих поэтов, ходящих при галстуках, но изо всех сил старающихся эпатировать в стихах. Как тебе удалось удержаться от такого соблазна?

— Я снова повторяю, что и в жизни не считаю себя эпатажным. Нарочно не делаю ничего такого, что являлось бы вызовом; просто иногда так получается. А когда человек начинает писать и задает себе вопрос: чем я буду оригинален? — он может поставить перед собой один из двух вариантов цели. Или утверждаться на уровне формы: вот я напишу, как еще никто не писал! — или утверждаться на уровне Уровня с большой буквы. Мой принцип — второй. Форма может быть и традиционной, но она привязывается к этому конечному результату, к тому, чтобы эти тексты меня самого устраивали по своему уровню, — а это уже достигается интуитивно.

— Стихи, написанные сейчас, по твоему мнению, другие по сравнению с «Хворобою росту»?

— Если положить на весы стихи из моей первой книги «Меня назвуть листопадом» и из «Одіссеї-2000», то лично я вижу пропасть, хотя другие, пожалуй, ее не видят. Тогда они были проще, в чем-то лиричнее, возможно, откровеннее, дань форме была минимальной. Это не означает, что сейчас я решил стать сложным. Это естественно — автор меняется со временем, и ему хочется выразить себя именно в том возрасте, в котором он пребывает сейчас. Но я не могу сказать, что написанное сейчас для меня ценнее, чем то, что я писал тогда: я все воспринимаю целостно. Мне свойственно править тексты, уже сто раз печатавшиеся; эти постоянные пересмотры и редактирование не всегда оправданы, и потом приходится все это править заново, — но иначе я не могу. А если говорить о стихах, писавшихся в ранние студенческие годы, прежде чем сформировался мой первый сборник, — то я их просто выбросил, и если бы кто-то их подобрал и подписал своей фамилией, я бы не стал оспаривать авторское право. Я не стыжусь того, что писал это, но оно уже не мое.

И я склонен каждого автора воспринимать целостно: то, под чем он согласен поставить свою фамилию. Нельзя говорить о поэте: «первая книга была классная, а потом он начал писать фигню, а теперь на пятой снова возвращается к тому, что было», — это маразм. Если автор на самом деле сам себе нравится и вообще относится к себе серьезно, то пусть его книги будут совершенно разные — они одинаково являются только штрихами к его личности, и при этом они равноценны.