СЕПАРАТИЗМ?

С окружающим миром я контактирую — как и значительная часть моих смертных современников — преимущественно двумя способами: посредством путешествий и Интернета. Оба способа дают в равной мере искаженное представление о — как это называется? — объективной реальности. Именно так — представление, но ни коим образом не знание. Если ты уверен, что по-настоящему знать тебе не дано, остается время от времени что-нибудь чувствовать.

Чувствуется — сейсмические толчки внутри все менее многочисленных и не совсем хорошо между собой сообразующихся интеллектуальных сред. Эдакий проект с далеко идущими последствиями. Что-то эдакое и ко мне, полубеглецу, долетает из окружающего мира — то статью из-за рубежа пришлют, то аналитику отечественную, то на радиооткровение вызывают, а то просто какой-то аноним на сайт вламывается с криком души: «Ну посмотри, что они с нами делают!»

Сепаратизм начинается там, где возникают агрессивные они и находящиеся под угрозой мы. Я не претендую на открытие, а констатирую очевидное.

Они всегда действовали тихой сапой, ежедневно и перманентно, думается мне. Их стихия — это стабильность, сколь ужасной она не является. Главное, чем они занимались, пока мы пьянствовали по своим фестивалям, — это скупали. Для нас это как игра на чужом поле, да к тому же по неизученным правилам, мы слабы в накоплении и комбинаторике, рычаги наших телодвижений неуклюжи и зачастую приводят к противоположным от желаемых последствиям, тогда как их — безотказны: питбуль — киоск — мини-маркет — базар — стадион — информационное пространство — а затем уж и все пространство в общем, пространство как таковое. Мы оживаем лишь по поводу событий — поэтому нам жизненно нужны революции (или то, что мы ими считаем, то есть бархатные революции), выборы (и чем более досрочные, тем лучше), индивидуальные жертвоприношения. Событий в этой (извиняюсь, никак не могу назвать ее нашей) стране всегда катастрофически не хватает, в связи с чем мы легко согласились на роль провинции, маргинеса, окраины.

К тому же, на любой из наших демонстраций именно они являются силовиками. Это немного сдерживает наше упорство. Единственное, чем можно было бы их одолеть — это количеством, но откуда оно возьмется, если постоянно уменьшается?

Мне рассказывают, что они скупают самые лучшие «австрийско-цесарско-польские» здания в центре Львова. Спустя три-четыре года здесь ни одна собака не залает по-украински. Нам остается пролетарское прозябание спальных массивов, плановые и не совсем отключения тока, отопления и воды, Степан Гига, маковая соломка, семечки, выезд на заработки в Псковскую область, смерть в пражском метрополитене, им — оффшоры, охотничье снаряжение, братское российское плечо и заплечье.

Мы надеемся на чудо. В последний раз оно с нами случилось в девяносто первом. Сколько еще чудес отмеряно нам на всю оставшуюся историю? Тем более, если учесть, что до конца света остается ровно сто двадцать четыре года?

Иногда у меня создается впечатление, что на этом фоне от меня тоже чего-то ждут. Время от времени мне напоминают о том, что я писал ранее. Ведь, оказывается, я писал манифесты. Я устал исправлять неточности («ні, не переверсії, а перверзія, — уточняю в сотый раз, — і не москвіана, а Московіада!»), я устал в деталях опровергать недоразумения. Я почти не реагирую. Хоть иногда спокойствие мне изменяет — нет, я не нападал на Киев в «Моїй останній території», я нападал в ней на Галичину, я обругал ее, любимую, как мог, из глубины сердца, ведь такое нападение — единственная форма защиты. В свою очередь на Киев я действительно нападал, но в «Малій інтимній урбаністиці», поскольку это был единственно возможный художественный выход — только так я мог передать свое ощущение столицы в 90-х годах. В конце концов я так же в свое время «нападал» на Днепропетровск (несправедливо) и — справедливо — на Запорожье. Я точно так же еще нападу на Одессу и, быть может — упаси Господи! — на Донбасс. Я нападал и буду нападать на все регионы, центры, метрополии и провинции в Украине и вне ее, это моя обязанность, выполнение которой приносит мне садистское наслаждение.

Но это никоим образом не означает, что я галицкий сепаратист. Все-таки я слишком ее люблю, эту, по Ярославу Гашеку и Александру Гумбольдту, глуповатую Галичину, чтобы желать ей государственной независимости. Хотя она до сих пор остается относительно неплохим местом для партизанского движения.

И все-таки иногда так хочется помечтать. Например, о Львове в центре Европы, о спасенной архитектуре, возвращенном языке, украинских надписях латинскими буквами, переполненных — во всех пониманиях — книжных магазинах, фестивалях джаза, рока, хип-хопа и боевого гопака, ежечасных экспрессах в Рим, Берлин, Лиссабон и Париж, о безвизовом режиме на западной границе, о прекрасно вышколенной в охране правопорядка, правилах хорошего тона и английском языке народной полиции, о толпах туристов со всего мира (знаю, это надоедает и задалбывает, зато ведь какие доходы!), о полнейшем отсутствии в городском ландшафте военных с их бессмысленными авиашоу, о прочих национал-космополитических радостях, о том, в конце концов, как слово «мы» постепенно приобретает все более позитивные значения.

Мои мечты порой приобретают значительно более конкретные очертания. Например, о весьма кассовом боевике, который показывают сразу несколько крупнейших «кинопалацев» города. В решающей сцене его герой, молодой сечевик-десперадо, ветеран недавних сражений за независимость, все-таки догоняет своего соперника, бандитской внешности эфэсбэ(у)шника, и со словами: «А це тобі за Севастополь!», — мочит его в сортире.

Мне не нравится, что мои мечты именно такие. Но что я могу поделать, если они есть?