РОМАН ВИКТЮК: «ОЧИЩЕНИЕ СЕБЯ РАДИ ВОЗВЫШЕНИЯ СЕБЯ...»

«...Много званных, но мало избранных».

Библия

«...как мало средь избранных — истинных,

а в истинных — совершенства...»

А.Вознесенский

С ним можно беседовать час или день, неделю или месяц, но все равно этого будет бесконечно мало, чтобы понять главное. В нем можно находить противоречия, его искусство можно принимать или не принимать, его спектакли можно понимать или не понимать, но невозможно не согласиться с тем, что это действительно высокое прекрасное искусство художника, имеющего свое лицо. Невозможно не заметить глубину его человеческого обаяния и огромность его личности...

На Международном театральном фестивале «Четверте мистецьке Березiлля» маестро Р.Виктюк будет представлен спектаклями своего московского театра «Любовь с идиотом», «Полонез Огинского» и «Рогатка», спектаклем молодежного театра из Санкт-Петербурга «Фердинандо». 22 апреля в Национальном театре им.И.Франко состоится творческий вечер Романа Виктюка с участием драматурга Николая Коляды и актеров театра.

— Роман Викторович, 5 и 8 марта в Киеве с огромным успехом прошел спектакль «Священные чудовища» по пьесе Жана Кокто, поставленный вами в Театре звезд Ады Роговцевой. Что это за театр?

— Ада Роговцева ушла из театра русской драмы и организовала свою антрепризу совместно с Театром на Подоле. Это такая иная театральная организация, которая предполагает поиск каких-то новых театральных форм. Я думаю, что государственный театр, который обслуживает государственную систему или ту или иную партию, где нет контрактной системы, где есть профсоюзная организация и громоздкая труппа, которую все время нужно занимать, потому что она требует работы, изжил себя. С годами мобильность труппы естественно иссякает. Великий реформатор театра В.Немирович-Данченко сказал, что театр вообще может существовать максимум пять лет. А у нас театры превращены в «собэсс», т.е. такие организации, где люди не работают, но им все равно платят деньги, хоть и мизерные. И оплата идет из бюджета страны. Эти театральные системы неповоротливы и мертвы, и я думаю, что сейчас категорически встанет вопрос, я об Украине говорю, о переходе к таким формам, когда театр должен будет заниматься собой сам (как театр Ады). Тезис Ленина о том, что искусство принадлежит народу, оказался настолько зыбким и фальшивым, что в один прекрасный день, когда страны, которые были в СССР, как бы получили самостоятельность, то оказалось, что это искусство никому не нужно. А само понятие «народ» очень растяжимо и обманчиво. И этот «народ» абсолютно не интересуется своим театром. Сейчас наш театр впервые, как и театр во всем мире, предоставлен сам себе. Перед ним встают совершенно другие задачи. Потому что, если раньше мы прекрасно знали, что к праздникам надо поставить это, к юбилейной дате государства — другое, какая-то дата из жизни революционного классика — третье, то теперь этого нет. Были известны 6, 7 спектаклей в году, которые нужно ставить: кто прославлял Родину и партию, кто занимался высокими урожаями на сцене, кто замечательно там же варил сталь — эти люди получали премии, звания, и государство было довольно. То есть: обман и обман. Обман в государстве и обман в театре. И вот сейчас оказывается, что публика не хочет. Не хочет этой лжи, не хочет проблем политических на сцене, ее это не волнует. Не волнуют и проблемы тех пьес, которые имели успех на Западе. Например, вся драматургия абсурда здесь почвы не находит, потому что абсурд — это наша естественная форма существования, это наша норма, и нас это не удивляет. Если там драматург должен придумывать что-то, чтобы ужаснуть буржуазного зрителя, который сыт и имеет деньги в кармане, то нищим и голодным людям никакие устрашающие средства искусства уже не помогут. Так что все пути, которые как бы известны, утрамбованы тоталитарным государством, оказались нерентабельны. Поэтому так мало выпускается спектаклей (в Украине то же самое). Вот четыре года назад в Москве возникли сразу 200 — 300 молодых театральных коллективов, у которых не было никакой театральной идеи, они хватались за все, что угодно: от абсурда до религии. И все эти театры исчезли. Как возникли, как грибы после дождя, так и ушли обратно в землю. (Из беседы со студентами театрального института: «Индивидуализация человека уничтожается. То, что транслируется по телевидению, ведет к оглуплению людей... Связи между людьми нет совершенно... Мы — толпа. Общение в толпе невозможно...»)

— Тем не менее, ваш спектакль все-таки имел своего зрителя. Зал был полон. Как вы смотрите на то, что очень многие люди теперь уже не могут попасть в театр не только из-за аншлага, они материально не могут позволить себе купить билет? Раньше так вопрос не стоял.

— Понимаете, я вам просто скажу. Я думаю, что и во всем мире, а мы к этому теперь подходим, за культурное удовольствие, за рост своего духовного багажа надо платить.

— А вы не думаете, что это определит падение общего уровня культуры?

— Нет, я думаю, что культуру определяет элита.

— Вы ориентируетесь на элиту?

— Категорически.

— Что в вашем понимании «элита»?

— Люди культурные, образованные, духовные, те, которые живут нематериальными ценностями.

— По какой причине вы поставили спектакль в театре Роговцевой?

— Просто моя любовь к Аде. (Из беседы со студентами театрального института: «...Ада сохранила в себе эту внутреннюю зыбкость, так необходимую актеру. Она не мертвый человек, она не занимается профессиональными вещами: голос, поза...) И вообще, я считаю, что в Украине есть 12 актеров мирового уровня. Это, безусловно, Ступка, Роговцева, Хостикоев, Бенюк, Паперный и др.

— Вот вы упомянули Паперного. А вы не видели эту телепрограмму, которую ведет Е.Паперный, «Мадмуазель Шоу»?

— Я не видел. (Смеется). Говорят, что там какие-то глупости, мне рассказывали. Но понимаете, у этого могут быть две причины. Либо от собственной «несвiдомостi», понимаете, да? Либо, скорее, от материальных тягот, потому что актер получает копейки. Кино не имеет базы, Киевская киностудия на нуле. И вот актер вынужден соглашаться на программу, несоответствующую его уровню. А он человек талантливый и с колоссальным вкусом. Это же трагедия, когда актер идет против себя, чтобы выжить. (Так прошло две недели. Из беседы со студентами театрального института: «...Пришли деньги — пришел расчет. Заколачивая деньги, артисты теряют то, что приобрели. У артиста из нутра изымается то, чем богат артист. А ведь он должен иметь аппарат, который незашлакован бытом, материальными вещами: масса этих капканов...»)

— Вы могли бы существовать где-то в другой стране?

— Ну, нет, конечно! Ну, как же?! Ну вот они же мне предлагают и в Америке, и в Италии, Финляндии, Швеции... Хотя я думаю, что теперь вот уже соглашусь на то, чтобы параллельно с Московским театром руководить театром в Италии. (Из беседы со студентами театрального института: «Однажды, находясь в Италии, я узнал, что через две недели состоится премьера нового фильма Феллинни. Я заволновался, начал просить, чтобы мне достали билет. Все мои просьбы встречались с крайним недоумением. Так прошло две недели. День премьеры — билета нет. Я волнуюсь, прошу повезти меня заранее, чтобы попасть, премьера назначена на девять. Почти в девять меня везут, я уже в истерике. Приезжаем: пустой зал. Премьера началась в половине десятого, была заполнена четвертая часть зала...»)

Театр называется именем первой артистки театра, великой артистки, Валерии Марракони. Она же и владелица театра. Я думаю, это будет правильно, если я соглашусь, хотя и очень трудно. Сейчас я репетирую там Тургенева «Месяц в деревне». И в начале следующего сезона мы планируем выпустить спектакль о Маркизе де Саде. Режиссеры во всем мире работают на 2 — 3 страны. Если бы мы жили в свободной стране, это было бы совершенно нормально. То есть, в этом не было бы никакого человеческого удивления, или кошмара, или радости. Это была бы норма. А я вот как-то полтора года отнекиваюсь от Италии. Хотя у меня там есть класс. Я веду занятия в Европейском центре драматургии. Репетируем мы на юге Италии, на Теренском море, где они снимают совершенно роскошную виллу. Каждый год месяц я занимаюсь там с итальянскими, испанскими и французскими актерами. А теперь мы решили, что одну половину этого срока мы будем заниматься в Москве и Петербурге, чтобы они ознакомились с нашей театральной жизнью. 13 марта они приезжают в Москву.

— Роман Викторович, я понимаю, что сказать больше и лучше о своих спектаклях, чем говорят они сами, может только плохой режиссер. Поэтому давайте поговорим не об этом, а вокруг этого. У вас в спектаклях удивительным образом подобрана музыка...

— Это все я делаю сам, потому что нельзя начать репетировать, не услышав музыкальный ряд спектакля. (Из беседы со студентами театрального института: «Приступая к работе над спектаклем, я больше думаю о том, что чувствовал, переживал, хотел сказать автор, в какой жизненной ситуации он находился, когда писал пьесу, чем о самой пьесе. Это обогащает ее и дает правильное видение. Мне важнее проникнуть в мир автора, чем выучить диалоги...») Мне кажется, что в жизни постоянно присутствует музыка сфер, которую мы не замечаем, но она находит отклик в наших душах. В натуралистическом, или соцреалистическом театре эта музыка никому не нужна, потому что там музыка только иллюстрирует. В моих спектаклях музыка выражает то, что находится в иррациональной структуре человека, в его подсознании, в его ощущениях, то есть тайну человека. Вот в спектакле «Священные чудовища» звучат песни Далиды и до начала, и в антракте. Это один из самых последних репетиционных ее альбомов перед смертью. Она ушла из жизни, отравив себя. Этот ее альбом как бы прощание с жизнью, и в нем есть какая-то феноменальная открытость ее души. И потом, она артистка и главный персонаж пьесы тоже артистка, они близки по внутренней высоте человеческого духа. Каждый спектакль имеет свою структуру в зависимости от автора, от времени, от цели. Молодежь, конечно, должна услышать те мелодии, которые ей близки сегодня. Я использую все, вплоть до «металла». А в «Рогатке» звучит Фредди Меркури «Шоу маст гоу он» — «Представление должно продолжаться». Это его завещание, песня, которую он написал перед смертью, — несмотря ни на что, искусство продолжает жить. В «Рогатке» эта песня замечательно подошла, потому что там идет речь о смерти человека, любви и о том, что остается после любви от нас. (Из беседы со студентами театрального института: «Когда спектакль «Служанки», поставленный мной по пьесе Ренэ уже шел, имел замечательную прессу и здесь, и за рубежом, вообще мы объездили с ним 38 стран мира — и везде успех, так вот, когда он уже шел, я вдруг стал мучаться от того, что в нем чего-то не хватает. Мне казалось, что сам Ренэ хочет этого от меня. В спектакле звучали песни Далиды, и мне пришло в голову, что не хватает арабского танца, а песню должна исполнять Далида. Почему арабского? Спектакль французского автора и о французах... Я обратился в французское посольство, другие организации, мне говорили: ну, что вы, Далида никогда не исполняла арабские мелодии. И вот через полгода звонок: вы, наверное, знали, нашлась старая репетиционная пленка, там Далида поет арабскую песню, она никогда не звучала в концертах. Клянусь, не знал. Мы поставили танец, но это еще не все. Однажды после спектакля в Италии, ко мне подошел пожилой человек, лет 80-ти и спросил: «А вы, наверное, не знаете последней пьесы Ренэ?» Я не знал. Это была одноактная пьеса, посвященная арабскому юноше-канатоходцу, он ходил по канату, протянутому между крышами высоких зданий и тем зарабатывал на жизнь. Этот юноша был большой любовью Ренэ. Но однажды он пришел и сказал, что собирается жениться. «Уходи, — сказал Ренэ, — мы больше никогда не увидимся». Сразу после церемонии венчания юноша умер от разрыва сердца. А Ренэ оставил завещание, в котором просил похоронить его рядом с могилой юноши. Но Ренэ — католик, и его не могли похоронить на мусульманском кладбище. И поэтому он лежит за оградой этого кладбища, на открытом пространстве. Всего этого я не знал». Без музыки нельзя. Я думаю, что музыка и защищает, и охраняет, и спасает, и предостерегает человека. В том помещении, куда приходит зритель, нужно обязательно создать такой купол воздушный с помощью музыки, в котором человек начинает светиться. Вы думаете, что такое аплодисменты? Это зритель отдает тот заряд, который он получил от артистов в этом куполе, поле, вибрирующем яркими красками. Происходит взаимный энергообмен.

— Вы верите в то, что игра актеров, что зрительское восприятие материальны?

— Категорически. И мысль тоже материальна. Посылая мысленную угрозу человеку или плохо думая о человеке, мы его уже убиваем. Он это воспринимает даже не зная.

— А думая плохо о себе? То есть, занижая свои собственные способности, возможности?

— Это еще страшнее. Потому что это рана, которая гораздо глубже. Конечно, нужно заниматься только возвышением. Ну, а чем занимается весь Восток? Очищением себя, ради возвышения себя. И поэтому возможно воскрешение.

— В каждом из ваших спектаклей присутствует тема любви в том или ином ее проявлении. Что для вас есть любовь?

— Очень просто. Я думаю, что это единственная как бы заповедь человеческой природы. И я эту тему все время затрагиваю, потому что любовь агонизирует на планете, она исчезает. Мы не готовы к любви. И мы не понимаем, что любовь выбирает только тех, кому она нужна. Искра эта просто так не возгорается. А животное начало любви, нижний этаж, он обслуживается очень спокойно, очень просто. (Из беседы со студентами театрального института: «...секс, в котором иссечен дух, — это гибель человека...») А вот то, что определяется небом, когда небо выбирает двоих, — трагично, что это исчезает. И поэтому, я думаю, что во все колокола... Хотя театр никого не воспитывает, никого не переубеждает, это естественно. Но хотя бы те 2 — 3 часа, в которые происходит соприкосновение с этим высоким, — здесь это сейчас очень нужно. Вот Жан Кокто, конечно, понимал эту проблему во французском обществе. И он сердце свое раскрывал, отдавал людям. И когда я говорил, что Жан Кокто здесь только для «Бессарабки» пройдет один раз, я, конечно, шутил. Потому, что я знал, что и в «Бессарабке», в глубине души, есть тоска, и она вообще есть в каждом человеке. И если верить в человека, то найти путь к тому, чтобы встревожить вот эту частицу души всегда можно. Вот это театр может. Он может задеть струны, может на 2 часа отвлечь человека от кошмара жизни и погрузить в ту сферу, которая ему, можеть быть, даже недоступна. Может, только во сне ему может присниться такая степень и высота человеческих отношений. Вот погружение или допускание в свой сон других людей, которые приходят на спектакль, — это и есть та структура, в которой я существую.

— Случилось ли с вами подобное, вот то, что вы называете «от Неба», а не «от Земли»?

— Да. Но все несчастье в том, что, когда наступает это, то испытание, которое должен пройти человек, оказывается у природы на первом месте. Ведь, посмотрите, во всей классической литературе герои погибают. Я не знаю ни одного литературного произведения, в котором «Ромео» и «Джульетта» продолжили бы семейную жизнь. Ни Тристан и Изольда, ни Тахир и Зухра, ни Петрарка и Лаура, ни Данте и Беатриче... Следующего этапа нет. Поэтому в результате того, что произошло, — смерти другого человека на меня как бы возложилась миссия памяти об этом. А я думаю, что в любви очень важен один миг — и он определяет всю жизнь человека. Вот тот миг, тот заряд, который я тогда получил, он и дает мне все, что я делаю. (Из беседы со студентами театрального института: «...Искусство и жизнь вообще не соприкасаются. Оскар Уальд сказал: «Искусство — это то одеяло, которое наброшено поверх на гадость жизни».