ОРГАН, КОТОРЫМ ЛЮБЯТ

В последний раз я поймал себя на этом, кажется, весной.

Кроме неизбежного пробуждения природы минувшая весна принесла нам давно анонсированную войну в Ираке. В один из вечеров я почти бездумно переключал каналы телевидения — к счастью, в том бранденбургском гнездовье странствующих поэтов их было не так много, чтобы окончательно сойти с ума — всего лишь около двадцати. На MTV показывали новый клип Мадонны, American Life, я попал как раз на начало и больше не переключался — не потому, что так люблю Мадонну, а потому, что на ее фоне один за другим сменялись государственные флаги стран мира. Сперва я решил, что это будут исключительно флаги стран, вошедших в антииракскую коалицию, но появление среди них немецкого, французского и, конечно — куда без него? — российского засвидетельствовало о более объединяющем подходе. На протяжении дальнейших трех с половиной минут клипа я напряженно следил за флагами. Это было сильнее меня — я очень хотел увидеть среди них украинский, и ничего тут не поделаешь. И когда, наконец, на какие-то доли секунды телеэкран за спиной Мадонны недвузначно мигнул синей и желтой горизонтальными полосами (да, не румынский, не колумбийский, не венесуэльский и не барбадосский, а наш!), я вздохнул с облегчением: есть. Мы есть и с нами Мадонна!

Это был первый и весьма утешительный вывод. Следующий за ним был куда неутешительнее — оказывается, я все-таки патриот. Моя личная свобода детерминирована довольно устойчивой зависимостью, от которой не существует никакой терапии.

Странно, но при этом я ужасно не люблю ни самого этого слова — «патриотизм», ни любых производных от него, предпочитая употреблять их исключительно в саркастической либо комической тональностях. В то же время мне до сих пор нравится некое старинное (не Маркса ли?) определение патриотизма как «последнего убежища негодяев». Я вовсе не уверен, был ли это на самом деле Маркс и правильно ли я его понимаю. Ибо я понимаю все это так, что любой негодяй, прежде всего негодяй политический, прибегает к патриотизму якобы как к высшему проявлению моральности с тем, чтобы замаскировать ее, этой моральности, полнейшее отсутствие.

Я не люблю патриотических песен, виршей и маршей — это засело во мне с советских времен, когда подобного добра было хоть пруд пруди, а я изо всех возможных патриотизмов более всего не любил именно советский с его патриотическим воспитанием. И особенно ненавидел его в армии, где меня заставляли петь именно тогда, когда я еле тащил ноги. При этом до сих пор не знаю, как бы я поступил в случае настоящей войны, об абсолютной неизбежности которой (с американцами? китайцами? моджахеддинами?) нам ежедневно твердили комиссары — погиб бы в первом же бою, сдался бы в плен или дезертировал. На мой взгляд, именно последнее требовало бы наибольшего мужества — скрываться в осенних холодеющих лесах, ночевать в сене, выпрашивать воду и хлеб у подозрительных и ежеминутно готовых донести на меня крестьян... В любом случае это была бы не моя война и не о моем патриотизме шла бы речь.

И все же, как быть с ним сегодня — куда его, этот патриотизм, разместить, где ему место на понятийной карте мира? На самом ли деле он — нечто, находящееся прямо напротив космополитизма? И что такое эта patria, и кто на самом деле наш Pater? Здесь, безусловно, обнажается во всей красе целая цепочка соблазнов — приравнять патриотизм к национализму, а тот своим чередом к нацизму, расизму, сексизму.

Кроме того, эти вызовы современности: эта снова молодая европейская идентичность, которой в последние годы так и колотит от наполнения новыми содержаниями и ощущениями. Что она такое — новая разновидность патриотизма («мы — европейцы, Европа — наш общий дом») или, наоборот, его отрицание — нечто, вырастающее выше этнического, национального, родового, полового, нечто, все на свете глобализирующее, универсализирующее, унифицирующее, нивелирующее? Но что такое на самом деле этот антипод, этот антипатриотизм — не собственно ли патриотизм в его чистейшем виде? И чего в нем больше — прагматического? иррационального? И не он ли диктует потребность отделиться и отмежеваться? Я имею в виду, например, эти нововозведенные стены, покрытые еще свежей краской таки защитного цвета — там, сразу же за линией западных границ Украины.

Так вот, о ней. Что у нас нынче творится с патриотизмом? Какие метаморфозы с ним происходят и что он может значить?

Быть с властью, поскольку именно она в своей риторике чаще всего прибегает к этому понятию (и неудивительно: «последнее убежище»)? Быть против власти, поскольку сама по себе она «неукраинская» и всеми своими действиями это понятие лишь размывает и дискредитирует? Быть «за Украину в Европе», поскольку из двух зол выбирают меньшее? Быть «за Украину с Россией», поскольку эта цель намного реалистичнее и, следовательно, более соответствует национальным устремлениям? Быть «за Украину без европ и россий», поскольку на самом деле мы самодостаточны, наша культура насчитывает не менее десяти тысяч лет, и у нас есть свой особый путь ариев?

Наш украинский патриотизм — это такая странная сумма и смесь взаимоисключающих мифологий. Хотя скорее все-таки технологий. Порою кажется, что нами на самом деле грех не играть — ведь мы до сих пор не нашли своих ответов на столь безнадежно устаревшие вызовы, что их уже и вызовами называть как-то неудобно. Но мы ли одни?

По большому счету патриотизм аморален. Его место разве что на футбольном стадионе — там, где совершенно четко и однозначно, на уровне цвета маек и трусов, видно «наших» и «ихних», и «наши» непременно должны победить, ведь они «хорошие» уже тем, что «наши».

Наибольший грех террористов 11 сентября, наверное, не в том, что они сознательно потянули за собой в смерть тысячи не готовых к ней людей, а в том, что они разбудили в Америке демона патриотизма. Одним из побочных следствий этого пробуждения, наряду с войной в Ираке, стал клип Мадонны American Life, так внезапно активизировавший во мне уже, казалось, рудиментарный орган, которым любят родину.