Одна из тысячи или тысяча первая

Когда я вижу упадок, мне не жаль Россию, но жаль Америку.

Это правда, что самое красивое у нее с краев, на берегах, над океанами, снаружи — так мне тоже показалось. Но правда и то, что самое печальное у нее внутри. Не верьте, что там она процветает, не верьте в американское keep smiling, не верьте в радостное настоящее мест, имеющих в своем названии что-нибудь от слова «центр». Я видел это по крайней мере дважды.

В Скалистых горах Колорадо это называлось Сентрал Сити, и это было место, где в свое время все дочиста поразила золотая лихорадка. Именно дочиста: золото исчерпалось, осталась пустота приисков, пустота окрестностей «богатейшей золотом квадратной мили мира», пустота клубов и отелей, перманентный «несезон» (мы добрались туда под конец ноября — и что может быть печальнее этой поры?). Итак, мертвые улочки, запустение, заколоченные окна «дворцов» столетней давности (руины мечтаний тогдашних нуворишей, именно так — сто лет одиночества!), наглухо закрытые казино, остановленный игорный бизнес, the game is over, досками забитая опера, еще раз пустота, ни души, только в сонном салуне над мочеподобным Coors Light (очень популярный и настолько же мерзкий сорт пива) медитировала пара мексиканских нелегалов, но никто из них, как оказалось, ничего не слышал ни о Джеке Керуаке, ни о Дине Мориарти...

Однако еще хуже было с Сентралией, штат Пенсильвания: там залегало другое золото, так называемое черное, то есть уголь, и оно уже более сорока лет горит под землей, и это не по силам остановить никакими средствами. Стало быть, целый город, типичная «одноэтажная Америка», город, в свое время простой и самодовольный, умер. Земля дымит сквозь все свои щели и поры, жители в основном сбежали — одни из них сразу, другие пытались противостоять, но раньше или позже сдались, осталось несколько подвинутых «дай-хардеров», или, как это перевели бы у нас, «крепких орешков», и земля горит у них под ногами отнюдь не метафорически, а в буквальном смысле, ужасно горячая на ощупь земля — каких еще доказательств существования ада нам нужно? Вот оно: дома медленно разрушаются, а сады медленно умирают. «Говорят, будто это место было Содомом», — написал бы о нем Роберт Данкен, один из самых темных и мрачных американских поэтов середины минувшего столетия.

В тот день был конец февраля, невыразительное прозрачное время между зимой и весной. Немного солнца, немного мглы, немного снега, немного травы (как снег, так и трава способны, очевидно, появляться лишь на временно не охваченных подземным огнем территориях), русинская деревянная церковь проваливалась на задымленное дно заокеанского рая — или ада, хотя какая разница?! Лемки, как всегда, оказались в самом дальнем аутсайдерском закутке мира, то есть в самом его центре, в Сентралии, — я узнал их не только по церкви, но и по придорожной яблоне: на ней висел жестяной венок с надписью WE LOVE CENTRALIA, где вместо глагола LOVE, как это водится в Америке, было сердце.

И всего этого (дыма, солнца, мглы, снега, травы, лемков, отчаяния) вдруг оказалось настолько много, что если бы кто-нибудь еще и запустил мне соответствующий саунд-трек, например Road Trippin’ с Red Hot Chili Peppers, то я мог бы и не удержаться. То есть наоборот — задержаться. И там остаться.

Ну вот, собственно: Америка (одна из тысячи или тысяча первая) — это страна, где можно прекрасно потеряться, лечь на дно, обжить пустой покинутый дом в своем Сентрал Сити или своей Сентралии и затаенно ждать, чем все это закончится. Ибо на самом деле закончится все это не слишком весело. Поскольку на самом деле заканчивается еще одна утопия.

Мне не жаль Россию — у нее была другая, не такая утопия.

Но мне жаль Америку. Упадок ее утопии — это прежде всего бессилие ее героев. Это когда ни Малдер, ни Скалли, ни даже Брюс Уиллис или — чего уж там! — сам губернатор Арнольд Шварценеггер уже не способны в последний миг отвести от небоскребов угрозу с неба. Упадок утопии — это исчерпанность земного золота — белого, черного, золотого, любого. Он сопровождается спазматическим взрывом патриотизма и радикальной попыткой превращения демократии в империю. Нам в бывшем СССР пришлось быть свидетелями и участниками чего-то весьма похожего — с той разницей, что там была противоположная попытка — превращения империи в демократию. СССР этого не выдержал. Это произошло молниеносно: в 1986 году никто даже предположить не мог того, что случится в 1991-м.

Я не хочу быть плохим пророком, ибо мне жаль Америку. Она такая большая, одинокая, защищенная миллионами отпечатанных пальцев по всем на свете консулбствам и посольствам — и такая беззащитная. Особенно та — одна из тысячи или тысяча первая, которая целыми уик-эндами просиживает по книжным магазинам и библиотекам («Представляешь, они приходят туда с детьми и собаками!» — восхищался Аркадий, русский поэт, — и у него были основания. Да, Аркадий, они умащиваются прямо на полу, между стеллажами, обкладываются со всех сторон томами и томиками, они достают из наплечников термосы и сандвичи, они читают поэзию — представляешь, Аркадий?). Они еще читают поэзию, все эти favorite poems...

Они все еще читают — поглощенные словами, текстами, знаками, затерянные на самых дальних окраинах мира, отделенные океанами, замершие в предчувствиях.