МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ВИТОЛЬДИАНА

Так называемое культурное отставание — понятие не очень относительное, но и весьма дискредитированное: слышится в нем что-то такое имперско-пренебрежительное, что-то такое по-шовинистически высокомерное. Или — с другой стороны — что-то такое по-провинциальному неполноценное. Однако бывают случаи, когда это отставание можно высчитать с математической точностью. Например: на сколько лет украинское самосознание отстает от польского? На 50. Именно те 50 лет, которые прошли с тех пор, как польский эмиграционный журнал «Культура» начал публиковать «Дневник» Витольда Гомбровича.

Войцех Карпинский назвал этот «Дневник» «самым весомым произведением польской прозы на протяжении всей истории ее существования». И объяснил: «Он революционизирует польскую литературу: наконец-то появилось классическое прозаическое произведение, выработавшее голос прозы».

Я недостаточно знаю польскую литературу, чтобы как-то поддержать или опровергнуть мысль Карпинского. Но я знаю вот что: голос прозы — это то, чего нам катастрофически не хватало на протяжении всей истории нашей литературы. Вопреки мечтательным взглядам взмыленных домохозяек, проза — существо значительно более хрупкое и прихотливое, нежели поэзия. То есть прозе вообще безразлично, была ли у вашей бабушки усадьба, но в условиях фальши и неволи она не размножается — и все тут. В поэзии можно многое: можно завуалировать фальшь ямбами и риторическими фигурами, можно скрыться от внешнего давления в окаменевших формах сонетов и октав. В прозе нужно просто говорить: как свободный со свободным. Ведь кто же вас будет слушать, если ваш голос фальшивит (даже — из лучших побуждений) или испуган. А если вы — у власти и ваш голос не испуган, а наоборот, репрессивно-дидактичный, то слушать вас будут — возможно, но уж и возненавидят — это точно. Итак голос прозы — это не голос хозяина и не голос раба: это голос человека, разговаривающего с другим человеком, это голос Гомбровича, разговаривающего в своем «Дневнике» лично со мной.

Истина рождается между людьми — понял Сократ и пошел к людям разговаривать. Так возник «сократический диалог» — предвестник всей европейской прозы. Ад — это другие люди, — сказал Жан-Поль Сартр и стал экзистенциалистом (или сначала стал, а потом сказал?). Гомбрович Сартра наполовину недолюбливал, поэтому и соглашался с ним — только наполовину: ад — это другие люди, но и рай — это тоже они. Другие люди, — открылось Гомбровичу, — просто очень часто умудряются недооценивать значение формы и вместе с тем переоценивать значение формы (все той же «персоны», сказал бы Юнг). Поэтому предстают друг перед другом коммунистами, нацистами, поляками, мужчинами, художниками — кем угодно, только бы не людьми. («Я никогда и ни с кем не вступал в поединок без того, чтобы предварительно не снять все чины и эполеты, — пишет Гомбрович, — вообще я никогда не написал ни одного слова в другом облачении, кроме как в облачении Адама». Попадал ли этот текст на глаза нашим хуторским ефрейторам, которые даже самую убогую заметку в самой занюханной газетенке не ленятся подписывать с полным перечнем своих должностей, заслуг и наград? Или им кажется, что бред, если он должностной, заслуженный и награжденный, перестает быть бредом?) Потому и деформируют друг друга этими застывшими формами, не понимая, что застывшие формы — это трупы форм, что настоящая форма — это что-то совершенно иное, подвижное, эластичное и неуловимое, как сама жизнь, ведь форма — это и есть жизнь, это способ вечного становления художника и искусства, человека и человечества. Почувствовав мир не как кладбище «всего уже сказанного», а как потенциально безграничное количество «комбинаций и форм», Гомбрович заметил, что буквально «все кругом становится плодотворным»: ничто в мире не является таким, каким оно является, и тем более — ничто не является таким навечно. Жизнь всегда незрелая, несовершенная, незавершенная — и в этом ее сила и красота, в этой недоценности — ее самая большая и загадочная ценность. И если литература в чем-то должна подражать жизни, то, пожалуй, именно в этом: неготовость, — говорит Бахтин, — главная черта современного эпоса в прозе — романа.

Итак, я подхожу к промежуточному финишу: если украинский перевод «Дневника» как следует стилистически отредактировать и заменить в нем Польшу и поляков на Украину и украинцев, а также Мицкевича — на Шевченко et cetera, то мы получим полезнейшее произведение украинской прозы…et cetera...

В самом ужасном сне Гомбрович не увидел бы себя учителем-проповедником («…я не из разряда ваших честных, патентованных и гарантированных профессоров. Я всегда непрогнозируем. В любую минуту могу сказать глупость или солгать — вообще одурачить вас. Я никогда не даю никаких гарантий. Я — подлиза — люблю поиграть — и плюю себе — плюю — плюю… на вас и на свои поучения»). Но он был бы рад, если бы его опыт кому-то помог. Опыт человека, который в борьбе с гранитными формами всевозможных идеологий вырабатывает индивидуальный стиль, сам себе ставит голос. Для этого необходим один пустячок: внутренняя свобода, позволяющая избегать слишком навязчивых объятий — хоть классовой борьбы, хоть национальных традиций. Но уже эта мелочь — это абсолютная conditio sine qua non: без нее за прозу незачем даже браться, ведь голос прозы — это и есть ее голос.

Если я стану министром образования, «Дневник» Гомбровича войдет — отдельной дисциплиной, рассчитанной на несколько лет медленного чтения — в школьную программу. Нынешний литературно-научный истеблишмент спасать уже поздно: им не объяснишь, что, скажем, художник, приглашенный, почитаемый и накормленный на «высшем уровне», автоматически теряет шанс на бунт, ведь — если бы подобное и произошло — смысла в этом бунте будет не больше, чем в обгаживании левреткой хозяйских ковров. Их не проймет такой, к примеру, пассаж: «Когда-то одна куртизанка сказала мне: «Каждый из нас что-то продает. Я продаю тело». Но она по крайней мере не произносила рефератов об Аутентичности как Фундаменте Перспективы Развития Культуры». Нет, не для них писал Гомбрович свой «Дневник». А вот от тех, кто только учится читать, еще можно на что-то надеяться.

Что и говорить, я уже млею от удовольствия, когда представляю себе эдакий фердидурковский урок, во время которого, например, учитель украинской литературы по фамилии Поганка выливает на школярские головы ушаты риторики о величии украинской нации, давшей миру Шевченко. И тогда вдруг поднимается один из тех учеников, на которых я рассчитываю, и говорит: «Если мы гордимся нашим величием или нашим прошлым, это свидетельствует о том, что они не вошли в нашу кровь». И пока учитель не успел прийти в себя, добавляет: «Неужели, господин учитель, только из-за того, что Шевченко написал «Гайдамаков», вы лично становитесь хотя бы на чуточку меньшей поганкой? В конце концов, сколько нам еще быть такими претенциозно-глупыми? Где наш дух сопротивления, без которого невозможны никакие взлеты? Где наши оппозиционные пути к нашим святыням?»

Когда неистовый шум (а также коридорные шаги выгнанного из класса ученика) утихнет, учитель, конечно, начнет говорить о любви украинской литературы к народу, об ее целомудрии, державнической роли и о том, что ради великих идеалов стоит еще несколько веков потерпеть: Украина вас за это не забудет. Тут уже не выдерживают все остальные ученики — и учитель в конце концов получает по заднице по полной программе:

Первый: «Народ становится источником поэтического вдохновения только тогда, когда мы смотрим на него из города и сквозь пенсне культуры, — крестьянин никогда не был для другого крестьянина поэзией».

Второй: «Украинская литература — это типичная литература-искусительница, она стремится очаровать личность, растворить ее в массе, заманить в тиски патриотизма, гражданской ответственности, веры, службы… Это педагогическая литература, следовательно, литература, которая не вызывает доверия».

Третий: «Мы бы не были такими добродетельными, если бы увереннее держались на ногах… И вообще, добродетель заключается не в том, чтобы утаивать грехи, а в том, чтобы преодолевать их».

Четвертый: «Когда вы уже, господин учитель, поймете, что принудительное обожествление — это провинциальность… кроме того, оно утыкано комплексами, словно еж иглами, и порождает глупость, вранье, претенциозность… Поистине фраза Андре Жида о том, что «ад литературы вымощен благими намерениями», сказана о нас».

Пятый: «Я, подлый разрушитель и циник, знаю, что нет ничего более легкого, нежели иметь здоровые идеалы… Иметь идеалы — не штука, а вот не делать очень мелких фальсификаций ради очень великих идеалов — это настоящее искусство».

Шестой: «Господин учитель, так ведь украинец по своей природе является украинцем. А значит — чем больше украинец будет собой, тем больше он будет украинцем. Если же Украина не дает ему возможности свободно мыслить и ощущать, это означает, что Украина не позволяет ему быть собой полностью, то есть — полностью украинцем…»

Ну, и так далее, пока не перескажут ему близко к тексту все три тома. После чего Поганка, не вынеся позора, соберет всех своих единомышленников из всех школ, вузов, академий и творческих союзов, и они коллективно (ведь они все делают коллективно) наложат на себя руки. Тогда ученики сойдутся и устроят им веселые поминки. Веселые, потому что они уже будут знать: «Когда разрушительные обстоятельства заставляют нас полностью внутренне переродиться, нашей опорой становится смех. Он вытягивает нас из нас и позволяет нашей человечности выстоять независимо от того, как будет меняться наша оболочка».

И даже если я сам стану к тому времени старым и немощным, и мне уже будет не до смеха, я все равно буду сидеть где-то рядом и бормотать про себя какие-то верлибры — Вad Company или что-то подобное. И стану тешить себя воспоминаниями о первом знакомстве с писателем, учившем меня, что «единица более существенна, чем народ» и что «человек выше того, что он создает»; с писателем, который давал свободу моей охваченной судорогой душе и не добивался даже того, чтобы называться польским писателем. Он хотел «быть только Гомбровичем — и никем более».