Is it just a beginning?..

...Юрию Андруховичу повезло: с каждой новой книжкой — а от года его книжно-литературного дебюта уже, как-никак, прошли или промелькнули, то ли стремглав пронеслись два десятилетия — он неизменно воспринимается как современный (по манере, стилю, характеру взгляда и звучанию слова) писатель.

И художественные вкусы за это время изменились, и мыслительные координаты существенно, мягко говоря, подкорректированы, и художественные ценности ныне таковы, что соотносить их с прошлыми интересно разве что для феерии и карнавала контрастов, и даже появилось и оформилось новое поколение поэтов, прозаиков, эссеистов и считающих себя таковыми, — а Юрий Андрухович все равно продолжает восприниматься так же современно, как и раньше.

Нет, нужно сказать точнее — воспринимается как все более современный писатель. Иногда даже создается впечатление, что он бывает современнее современности.

Новый поэтический сборник Юрия Андруховича «Пісні для мертвого півня» является еще одним шагом (вместе с совсем недавним романом «Дванадцять обручів») в осовременивании своего литературного имиджа. Да и (стоит расширить масштаб зрения) имиджа украинского образного словомышления, которому не всегда присущи художественно-аксиологическая самобытность, самодостаточность (именно поэтому, быть может, оно вряд ли принадлежит к факторам и явлениям, реально определяющим уровень и качество новейшего мирового литпроцесса).

Юрий Андрухович умеет то, что обычно не удается или недостаточно выразительно удается другим, — представать иным, неожиданным, шокирующе динамичным и интеллектуально эпатажным художником, для которого не существует устоявшихся эстетических канонов и границ развития, представать эдаким конкистадором украинского образно-художественного мышления, способным решительно отвергать и избавляться от обычных, тривиальных и банальных форм, а в свою очередь предлагать новое качество и парадигматику мыслительного быта.

Именно деканонизацию традиционной эстетики, культивируемой и чрезвычайно распространенной в украинском художественном сознании, утверждают тональность, мелодика, энергетика и концептуалистика слова «Пісень для мертвого півня».

Ю.Андрухович концептуально разрушает представления и стандарты о том, что такое украинская поэзия. И начинает он это с названий, вполне концептуально обладающих провокационно оформленной «упаковкой».

Все названия стихотворений, вошедших в сборник «Пісень», сформулированы преимущественно на английском и (значительно реже) немецком языках. Это настолько продуманный и выверенный «ход», что похоже на по-научному концептуальное решение, и наиболее уместно будет сказать — «названия поэзий сформулированы».

Подобная концептуалистика названий сразу расширяет внутреннее пространство сборника, совмещая его с внешне безграничным макромиром. Поэт как будто сразу выходит за пределы чисто национального колорита мировосприятия, приобщившись к стилистике и смысловым оттенкам интеркультуры. Вместе с тем едва ли имеются основания считать, что Юрий Андрухович гиперболизирует или мифилогизирует тональность и духовные знаки этой интеркультуры. Он, скорее, воспринимает ее несколько иронично, с тонким эстетствующим скептицизмом, воспринимает как культурное условие эстетически-ролевой игры, в которую она, эта реальность интеркультуры, «втягивает» уже самим фактом своего существования.

Многие поэзии сборника в качестве своих названий озаглавлены фактическими таблоидами — интеркультурными слоганами, новейшими лексико-универсальными стандартами, странствующими дорогами современных языков и сознания, независимо от их национальных «наполнений». Под этим углом зрения название одного из стихотворений сборника — The Very Best Of Tabloids, составленного, даже смонтированного практически из одних лишь «натуральных» и пародийных газетных таблоидов, — представляется вполне символичным и красноречивым. (Кстати, таблоиды вошли и в уже упоминавшиеся «Дванадцять обручів», и в одном из фрагментов романа, где они представлены, симптоматично указывается, что «из всего этого складывается недурственный стих».)

«Таблоидность» названий прозрачно ощущаются в таких языковых этикетках, как Without You, The News Of The World, This Is The End, The Bad Company, Back In USSR, Life Is A Long Song, More Than A Cult, уже настолько угнездились в нашем сознании при посредничестве СМИ, музыкальных шлягеров, что давно не нуждаются в переводе.

Имеются и откровенно эпатирующие названия, выдержанные в стилистике нынешней сленговой и духовной поп-культуры, — And Everybody Fucks You и I Wanna Woman, названия, с чрезвычайной выразительностью и смысловой экспрессивностью передающие те не менее эпатажные реалии, которыми выписаны эти тексты.

Использует поэт и прием, условно охарактеризуемый нами как географизация названий. Сама по себе это довольно распространенная лирическая традиция, популярная в украинской художественной культуре ХХ века. Однако у Юрия Андруховича этот прием выполняет функцию своеобразного продолжения интеркультурного контекста, сопровождающего весь путь зрительного мышления художника.

В названии он нередко очерчивает исходный геообраз, от которого отпочковываются ассоциативные реалии стиха, вычленяет территории взгляда, в рамках которых развиваются и пульсируют (или импульсируют) чувства и рефлексии. Поэтому в названиях поэзий возникают такие общеизвестные геообозначения, почти мировые геобрэнды, как California, New York City, Munchen, Roma, Budapest.

Прибегает Юрий Андрухович и к приему стилизации поэтического названия (разумеется, под другой язык), излагая латинской графикой высказывание восточнославянского лексико-фонетического происхождения (Familiya Hruzina), что невероятно тонко связано в тексте с балансировкой интонации — от нескрываемо иронической и до внутренне драматической.

Еще одним мыслительным направлением, в котором движется эстетика Ю.Андруховича, является реформация поэтического стиля. Поэт ретранслирует и тем самым предлагает особую «художественную инициативу», выражаемую в предельно заниженной манере поэтического мышления и охватывающую абсолютно все — лирическую фабулу, конкретику поэтических реалий, лексику и лексическую культуру, тональность и интонационную гамму.

Используя форму верлибра, собственной природой словно провоцирующего на прозаически-предметную «заниженность» рисунка, он концептуально «играет» на занижение смыслового и интонационного звучания слова, строки, строфы, избавляясь как от надоедливого рудимента той фоники, которую обычно характеризуют понятиями «мелодичная», «благозвучная», «гармоничная». В противоположность им он выстраивает тексты в измерении антиэстетики — «антиэстетических» фактов, коллизий, микрофабул, которыми живописно и густо заселена территория практически всех стихов сборника.

Ю.Андрухович формирует художественный мир «без табу» — открытый всем деталям и реалиям, всем движениям сознания и подвижкам подсознания, всем рефлексиям, прежде всего таким, которые в традиционной эстетике «не положено» фиксировать и вербализировать.

В его мире (который как-то непривычно или нелогично называть лирическим, хотя лирическая — в смысле проникновенной личностности, яркой субъективности — природа мышления постоянно пробивается сквозь маски и ритуальность эпатажности) становятся возможными, осязаемыми, моделируются такие ситуации, ракурсы, мотивы, которые устоявшаяся эстетика может считать «некорректными», «запредельными», «неприличными», а то и без каких-либо комментариев игнорируются, будучи обреченными оставаться «за кадром». А Юрий Андрухович именно такие реалии выделяет в качестве знаковых в модернизированной и детабуированной культуре своего поэтического мышления.

Тексты сборника «Пісні для мертвого півня» изобилуют строками вроде: «Можливо, ти йшла сюди, / можливо, тебе наздогнали, / напевно, згвалтували. / Тебе не згвалтувати не можна, так я думаю» (Without You); «Інженер Маланюк з кадетською виправкою, ( прямий, як єдина звивина. / Доктор Донцов, ще пряміший, / з руками, чистими навіть після гри в карти. / Доктор Кандиба, розвідник надр. / Доктор Петров, просто розвідник» (The Bad Company); «Сьогодні знову говорили про онаніста. / Літня спека притягує до річки повно жіноцтва, / вони показують усі без винятку частини тіла / з більшим чи меншим ступенем відкритості / і неуважності» (I Wanna Woman); «Свою сечу, доставлену літаком / з Берліна, / я врешті віддав небуттю / на вокзалі в Мюнхені» (The Penny Ballad For N.); «Горілка украй розбещує / чоловічі товариства. / Мусить бути хоч якась дама — / інакше капець. На третій годині всі / звіріють, на четвертій — можливе / розмахування бритвами чи топірцями» (Absolutely Vodka).

Всей текстовой фактурой нового сборника Юрий Андрухович сознательно отстаивает мегатезис (он прослеживается и в реалиях «Дванадцяти обручів», кстати, «Дванадцять обручів» и «Пісні для мертвого півня» обнаруживают немало общего не только на композиционно-фабульном, но и на чисто текстульном и концептуальном уровнях и являются творчески родственными вещами), что антиэстетика — это одна из разновидностей эстетики и, не исключено, одна из потенциально самых богатых. Поэт направляет энергетику своего взгляда на то, чтобы обнаружить, развернуть и утвердить скрытые, утерянные, таинственные, еще не добытые художественным мышлением художественно-творческие ресурсы антиэстетики, являющиеся, собственно говоря, антиэстетикой лишь на фоне традиционно интерпретируемых эстетических правил и норм. Его концептуально заниженное поэтическое мышление созвучно тем художественно-творческим процессам, которые на рубеже ХХ—ХХІ веков стали присущи украинской поэзии, прозе и драматургии и воплотились в предельную деромантизацию эстетики.

Поиски «новой эстетики» (в измерении и плоскости антиэстетики), полифонично озвученные в «Піснях для мертвого півня», в своей духовной основе сопровождаются всецело традиционными для мировой и украинской лирики тенденциями и выражают резкие диссонансы и аффекты в сознании чувствительного, рефлексирующего человека, драматическую природу собственного «я», обреченного на скрытые и нескрываемые переживания и страдания, вообще трагизм человеческого существования, бытия.

В текстах лейтмотивом проходят интонации боли и дисгармонии, обозначенные глубокой внутренней экспрессией: «Я також їду / цим плацкартним вагоном, / цією нічліжкою на колесах, / де світла саме настільки, / щоб не заснути і не читати, / саме настільки, / аби повіситися» (The News Of The World); «Океан був справа, місяць угорі, / життя — як і смерть — попереду» (California Dreaming); «... і нам було добре, / і тим часом ніхто не вмирав, ( наче ніколи ніхто й не помре. / Наче такого взагалі не буває» (The Penny Ballad For N.); «І така довга ніч, і така самота під стелею» (Without You-2); «Згідно з Петером Зілагі / упродовж останніх кількох років / угорці позбулися світової першості / в самогубствах / і тепер вони десь лише в першій / п’ятірці» (Nothing But Budapest). Мир человека раскрывается как драматический дискурс психологических рецепций, оттенков, коллизий. Мыслительная природа «Пісень для мертвого півня» обнаруживает свою очевидную сопряженность с основами психологизма и онтологического мышления.

Новый (и долгожданный) сборник стихов Юрия Андруховича своими текстовыми (интонационными, фабульными и рефлексивными) рисунками, самим фактом своего «вторжения» в пространство устоявшихся и канонически застывших художественных норм реформирует (по крайней мере, в формате национальной культуры) способ и характер поэтического думания. Реформирует откровенно, радикально и безоговорочно. И это только начало?..

Андрухович Ю., Пісні для мертвого півня — Івано-Франківськ: Лілея-НВ, 2004.