Идентичность — еще раз

В конце 1970-х в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе большой ажиотаж вызвала книга «Корни» (Roots) чернокожего американца Алекса Хейли. Автор решил отыскать собственное генеалогическое дерево: он проследил свою биографию до африканского предка, двести лет назад вывезенного в Америку, нашел его селение... Резонанс от книги был действительно мощный — в США все начинают искать свои корни, прослеживают историю своей семьи, ностальгические путешествия в поисках собственной идентичности стали массовым увлечением. С того времени эти поиски фактически не прекращаются и по сей день.

Не менее актуален, по-видимому, вопрос идентичности и для Украины, что демонстрируют постоянные (и навязчивые) дебаты на эту тему, например, шум в определенных интеллектуальных кругах вокруг прошлогодней книги «Прощание с империей. Украинские дискуссии об идентичности» польской исследовательницы украинского происхождения Оли Гнатюк. Не нужно забывать о своеобразной научной спекуляции, когда объектам изучения социально-гуманитарных наук нарочно придают новый вид, дабы они отвечали дискуссиям, разворачивающимся вокруг оси идентичности. Возникает соблазн сказать, что термин «идентичность», уже ставший банальным местом в украинском интеллектуальном дискурсе, сильно раздувают некоторые издания, не давая, таким образом, умереть с голоду нашим интеллектуальным грантоедам, ведь теперь идентичность — это, помимо всего прочего (а возможно, в первую очередь), прибыльная тема.

Одна из последних попыток рассмотреть идентичность — книга Рейнгарта Козеллека, Ютты Шеррер и Константина Сигова «Исторические поиски идентичности: Украинско-немецкий коллоквиум» («Дух і Літера», 2004). Несмотря на не очень удачный перевод и плохую подготовку текстов к печати, она снова актуализирует «проблему идентичности». Но на какой идеологический фон идентичности ложится в Украине эта проблема? Симптоматичными для нас здесь оказываются советский агитационный плакат «А ты записался добровольцем?», его украинский националистический вариант — «А твои дети говорят на родном языке?», где вместо буденновца на зрителя указывает пальцем Шевченко, и распространенная теперь реклама Sprite, в которой стильный парень делает тот же жест, спрашивая: «А кто ты? Жажда подскажет!» Чем являются эти примеры, как не вопросом об идентичности? Разве они не конститутивные для «украинской идентичности», находящейся в ситуации, когда ее советская составляющая неминуемо уходит, националистическая отодвигается на второй план, а новая корпоративная набирает все большую силу? Приведенные примеры свидетельствуют, что установление идентичности — это вписывание себя в определенное Символическое (партию, язык, корпорацию). И разве последний случай с рекламой Sprite, ярко демонстрирующий, как масс-медиа маскируют манипуляцию сердечностью и фальшивой ясностью сообщения, не является иллюстрацией известного «короткого замыкания» между Сверх-Я и Оно, Законом и наслаждением, то есть ситуации, когда в современном обществе угнетение и репрессия приобретают форму гипнотического фактора, навязывающего позицию «подверженности соблазну» приказом «Наслаждайся!»? Ответом на Sprite-вопрос «А кто ты?» фактически является распространенная сейчас лажевая «идентичностная» социальная реклама «Я — гражданин Украины» с констатацией наподобие «Я люблю кататься на японском мотоцикле», «Я люблю читать в метро», «Моя девушка любит рок», «Мы с женой хотим второго ребенка», наконец, логотип «Я» кандидата в президенты В.Януковича, направленный на идентификацию избирателя с его лицом.

Что происходит сегодня с человеком, находящемся в перманентных поисках собственной идентичности? Он потерялся и ищет самого себя. Традиция, которую современный человек себе приписывает, постоянно изменяется, является скорее не-традицией, даже иллюзией, а идентичность реформируется и превращается в разных дискурсах и сообществах, вне которых она просто не существует.

Обойма интеллектуалов не хочет видеть эту номадичность, кочевой характер современной идентичности, а обязательно стремится утвердить ее как определенное постоянство: Чарльз Тейлор, ищущий «аутентичную нравственную конфигурацию» и «источники одиночества», Аласдер Макинтайр, возрождающий этику добродетелей с критериями блага и совершенства, Юрген Хабермас, возлагающий надежды на «незавершенный проект» Модерна, Рейнгарт Козеллек, утверждающий непрерывность исторической идентичности посредством опыта и памятников... Но теперь вопрос не в том, чтобы идти по протоптанному пути к какой-то идентичности. Проблема не столько в том, как приобрести избранную идентичность и заставить других признать ее, сколько в том, какую идентичность выбрать из многих и как суметь вовремя сделать иной выбор, если предыдущая идентичность потеряет свою актуальность или привлекательность. Ведь больше всего волнует (и раздражает) подозрение, что границы идентичности, в которые так трудно было проникнуть, быстро размоются или разрушатся.

Кроме того, важна связанность «проблемы идентичности» с глобализацией. Если теперь и происходит что-то в недоглобализованном мире, так это не отмена, а установление границ, пределов и рубежей. Как только появляются эти символические пограничные столбы, сразу же возникают мифы об их извечности. С одной стороны наблюдается постоянное распространение механизма глобализации, а с другой — процесс фрагментации идентичностей и формирование культуралистской и релятивистской идеологий, сопровождающих эту фрагментацию. Такое на первый взгляд сопротивление глобализации, как установление идентичности, на самом деле является оборотной стороной медали: поиск идентичности — побочный продукт глобализации, ее законное порождение и естественный спутник, который отнюдь ей не мешает, а, наоборот, только содействует. Абстрактная гомогенность глобализации и требования идентичности — зеркальное отражение друг друга, они невозможны друг без друга. То есть можно говорить об откровенном «заговоре» между логикой глобализации и фанатизмом той или иной идентичности, проверка которой к тому же превращается в полицейское мероприятие. Самый яркий пример — изображение террориста с автоматом в футболке с надписью Nike.

Следовательно, проблема в том, чтобы избежать принудительного выбора между крайностями, а избрать тактику, как сказал бы Акилле Бонито Олива, культурного номадизма, чтобы избавиться от перверсивных последствий — реакционности, регрессивности, реанимации националистических и фундаменталистских настроений. Номадичная идентичность предусматривает сложную игру ссылок, многочисленные переплетения, скрещивания, смешивания, мобильность и переходный характер. Это дом, который можно разобрать и собрать заново, как палатки кочевников: он защищает, но не так надежно, как панцирь, не гарантирует выживание в будущем. Это — подвижный дом, с ним можно сделать привал и отправиться дальше.

Герой Арнольда Шварценеггера в фильме «Вспомнить все» Квейд вдруг обнаруживает, что его идентичность, вся его жизнь — фикция, которую записали ему в мозг. Постепенно он выясняет, что он не Квейд, а Хаузер. Стремясь вернуть себе свое прошлое, свою «настоящую» идентичность Хаузера, он в результате понимает, что Квейд — это фальшивка, выдуманная Хаузером, то есть им самим, вместе с верхушкой корпорации для того, чтобы уничтожить лидеров народного сопротивления этой корпорации. Поэтому он решает остаться не-собой — Квейдом — и бороться на стороне оппозиции, отбросив настоящего себя — Хаузера. То есть истина здесь, возможно, именно в том, чтобы быть не-собой. Таким образом, можно перефразировать название фильма «Вспомнить все» на «Забыть все» или, точнее, «Вспомнить, чтобы забыть»: забыть свою идентичность и оставить себе выдуманную, фальшивую, понимая при этом, что особенно важно, всю условность самоопределения.

Парадоксальным образом, не-свое, найденное, чужое правдивее говорит о нас самих, чем наша настоящая идентичность. Здесь права реклама Western Union, когда утверждает: «Они переводят нечто более ценное, нежели деньги», намекая на то, что ценность не в деньгах, а в заботе, поддержке и любви, которые проявляются благодаря переводам (при этом она лицемерно ошибается в своем скрытом послании, что забота, поддержка и любовь могут проявляться именно через деньги). То же самое касается и идентичности: главное в ней находится вне ее, это нечто большее, нечто более ценное, чем она, это не она сама, а что-то другое, чужое. Самоопределение всегда сплавлено с идентификацией с кем-то другим.

Общим местом в социальной психологии (и не только) стало представление о том, что все мы носим маски, принимаем идентичности, скрывающие наше «настоящее Я». Думать о том, какими нас видят другие, и пытаться, чтобы наш образ был более симпатичным, считается своего рода фальшивой игрой. Но наивно считать, что наш образ только видимость, за которой скрыта истинная сущность; как раз наоборот: единственная реальность — это маска. Возможно, в ней больше истины, чем в том, что мы принимаем за наше «настоящее Я». Это с блеском показано в шедевре киберпанка «Бегущий по лезвию» (Blade Runner) Ридли Скотта. В этой киноленте искусственным людям, так называемым репликантам, после их создания выдают фотографическую документацию, которая удостоверяет их «естественное происхождение» — фиктивные фотографии их семьи, родительского дома и тому подобное. Несмотря на то что эта документация фальшивая, она наделяет репликантов идентичностью, поэтому они ничем не отличаются от настоящих людей как внутренне, так и внешне. Поскольку благодаря этой документации репликанты вписаны в жизнь, в историю, они имеют возможность продолжать эту жизнь персонально и без разрывов. В результате стремление героя фильма найти реальное, объективно обусловленное отличие между естественным и искусственным оказывается абсолютно напрасным.

В современном контексте по поводу идентичности нужно также иметь в виду отказ от социально-политического анализа и замену его анализом идентичности или этноса. Здесь важно помнить о властной стратегии, особенно ярко выраженной после терактов 11 сентября: поддерживать «мягкие» исследования (культурные различия, «столкновение цивилизаций»), содействовать разговорам о приятном, отбрасывая проблематизацию социально-политических вопросов. Избегать акцентирования внимания на социально-политических проблемах означает сейчас для интеллектуалов поддержку тактики властей, научное орудие господства. Ведь очень часто социальные проблемы превращают в культурно-религиозные. Жалостливые либералы предлагают решать культурную проблему там, где разворачивается социальная катастрофа. Они твердо убеждены, что, например, несчастья иммигрантов — от недостаточного общественного уважения к их идентичности. Принимаются разнообразные законы, защищающие коллективные права меньшинств, но поскольку социальная ситуация от этого не меняется, большинству иммигрантов лучше не становится: этническое разделение труда, при котором они получают худшие рабочие места, остается; их проблемы, если на них кто-то и обращает внимание, воспринимаются не как социальный конфликт, а как результат культурной дискриминации. Вместо того чтобы бороться за права низкооплачиваемых рабочих, либералы добиваются права для мусульманских девочек носить косынку в школе. Либеральная толерантность превращается в закрепление апартеида: вместо социальной интеграции людям предлагается развивать свои культурные особенности, а солидарность заменяется благотворительностью и религиозной терпимостью. Таким образом, с помощью идентичности проблема переводится в другое русло и отнюдь не решается, а только обостряется, поскольку понимание реальных общественных противоречий заменяется фальшивой проблемой. А фальшивую проблему решить невозможно.

Наконец, разве вопрос в том, будет или не будет идентичность? Дело прежде всего в том, в какой форме она (или ее отсутствие) будет себя проявлять. И если идентичность ищут, разве уже это не свидетельствует об ее окончательной (и безвозвратной) потере?