ГИТАРА, МУЗЫКА И СЛОВО

«Он заставлял звучать поэзию и говорить — музыку». Таким был один из вариантов надписи на памятнике Францу Шуберту. Эти же слова можно поставить эпиграфом к очередному вечеру украинской поэзии в музыке — пятому по счету. Предыдущие были посвящены поэзии украинского барокко, творчеству Леси Украинки, Тараса Шевченко и Ивана Франко. И вот маленький юбилей проекта Ларисы Кадыровой. Он был странно несозвучен бушующему на Крещатике массовому, деиндивидуализированному народному гулянию в честь Дня Киева. А здесь, в Большом зале консерватории — все максимально индивидуально, подчеркнуто личностно: гитара, музыка и слово. Вечер украинской авторской песни.

Авторская песня — исключительно советский феномен — возникла вместе с хрущевской оттепелью — первыми весенними ростками на окне, которые разглядывает девочка, героиня знаменитой картины Татьяны Яблонской. Люди тогда медленно, трудно освобождались от тоталитарных шор; и на картине киевской художницы — уже и не жанровая сценка, и не портретная зарисовка вовсе, а символ, обобщение, настоящее знамение нового, молодого.

Властителями дум были тогда молодые Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко... Стадионная поэзия собирала тысячи людей в один круг, и все брались за руки, и все чувствовали себя участниками «одного костра» — таково было веяние времени. Булат Окуджава, рассказывают, на остановках входил на заднюю площадку троллейбуса с гитарой — и пел, и пел... И была у этого жанра «своя» слушательская аудитория — преимущественно молодые ученые, инженеры-технари, сотрудники КБ и НИИ. И гитара для этой аудитории становилась символом негласного нонконформизма и всеобщего сочувствия идее гражданственного — вопреки звучащей повсеместно, официально навязываемой и потому субъективно отторгаемой идее классового. И были аудитории иного плана — кухни, на которых дымили до утра дети отцов, не вернувшихся с войны, поколение «маминых» (не маменькиных!) сыновей, предпочитающих рефлексировать, а не действовать. Говорить, спорить до хрипоты — таков был их императив. О политике, о судьбах мира, о личном и общественном. И проживать в этих разговорах и спорах воображаемую жизнь. Именно поэтому Слово обретало в их жизни особую весомость, рифмованное слово — рельефность запоминания, музыка придавала всему этому оттенок опознавательного сигнала для своих, даже какой-то эзотеричности.

Впрочем, какова была эта музыка? Три-пять гитарных аккордов, полуречитативная либо узнаваемо-романсовая мелодика, скроенная против правил гимнической маршевости, доминировавших в официальной массовой песне. Задушевность и искренность — вот чем подкупала она; негромкий, небольшой голос — отвечающий скромным размерам и звукоизоляции тесных хрущевок. Чуть позже — жанр этот вышел на эстраду — в актовых залах тех же НИИ. Конвенциональность ситуации концертов авторской песни прочитывалась совершенно отчетливо: исполнитель на сцене, а слушатели — в зале; но это — лишь внешнее разделение. На самом же деле и исполнители, и аудитория составляли тот же «кухонный», тесный дружеский круг — состоящий из «взявшихся за руки», объединенный одной, недекларируемой, но ясно ощущаемой всеми идеей, подчеркнутой искренностью демократичной музыкальной интонации. Именно ее искренность придавала этим полулегальным концертам особый колорит и смысл.

В начале восьмидесятых КСП (клубы самодеятельной песни) находились в зените, и после каждого концерта оставалось ощущение сопричастности чему-то большому, истинному, чистому. Это же чувство оставил и нынешний концерт серии «Люблю любити любов» в консерватории.

Исполнители сменялись один за другим, будучи достаточно контрастными и по одаренности, и по сценичности поведения, и по нагруженности текстов, и, наконец, по «красивости» музыки. Дело, впрочем, не только в красивости: запоминающаяся интонация, метко названная когда-то «общительной», в полной мере опиралась на многозначный и многослойный жанровый фундамент. Здесь угадывались и блюзы, и традиционный рок-н-ролл, и русский романс, и романс же цыганский; и снова романс — горячий испанский. К этому еще — томность танго и наполненность оперного ариозо, выпуклость театральной моносцены и доверительный камерный говорок. Казалось, что коктейль жанров, стилей, манер — взрывоопасный. Еще чуть-чуть — и будет перейдена грань хорошего вкуса, захлестнет волна эклектизма и невзыскательности. Но большинство исполнителей (Марийка Бурмака, Игорь Жук, Наталья Бучель, Сергей Мороз и другие) этой опасности избежали.

Впрочем, помогла им в этом сама музыка. Точнее, то ее жанровое ответвление, которое носит название «авторская песня» — с потенциальной стилевой поливалентностью и разветвленными генетическими корнями. А среди них — и англо-кельтская баллада, и афро-американский спиричуэл, и искусство провансальских средневековых трубадуров, и культура немецкой Lied, и французской шансон, и демократическая городская романсовая культура России позапрошлого века. Недостаточно ярко прослушивался, пожалуй, только украинский компонент. Да это и неудивительно. Конечно же, и «стрілецькі» песни, и лирическая солоспивность в жанровом сплаве концерта украинской авторской песни была. Были и инкрустации-цитаты, и аллюзии («Червона калина», например). Но главным отличительным ее качеством сегодня является, пожалуй, не столько музыкальная украинская интонация, сколько интонация украинской поэзии — от Романа Скибы до Василя Стуса, от Ивана Малковича до Марийки Бурмаки... Развиваясь преимущественно в русскозычной среде, жанр авторской песни ориентирован на соответствующую мелодику. Украинская же авторская песня сегодня еще не выработала своего интонационного фонда. Но она есть, активно развивается, а поэзия, поэтическая интонация повлечет за собой интонацию музыкальную — своеобразную, узнаваемую, неповторимо-украинскую. Стоит лишь немного подождать. Концерт цикла Ларисы Кадыровой это подтвердил.