ЧТО УБИВАЕТ ПОЭТА 25 НОЯБРЯ ПОМЯНЕМ АЛЕКСАНДРА ДОВЖЕНКО

«Художник пішов додому. Йому захотілось повіситись. Але він не повісився. Повісилась, приміром, задавилась безповоротно частина його…»

А.Довженко. «Щоденник», 16 июня 1949 г.

Тот трагический ноябрьский день 1956 года Юлия Солнцева, жена художника, вспоминала так. Это было в воскресенье, они находились на даче в Переделкино. У Довженко болело сердце, он порывался ехать в Москву — на следующий день должны были состояться актерские пробы к уже запущенному в производство фильму «Поэма о море» (его потом и отснимет Солнцева)...

«Мы сели в машину. Молчали. Ему было нехорошо. Вошли в подъезд. «Сейчас будет лифт», — предложила лифтерша. — «Не надо. Я не могу ждать». Сашко тяжело поднялся по лестнице. Войдя в дом, он сейчас же лег на кровать. Ему становилось все хуже и хуже. Я вызвала лечащего врача...» (Юлия Солнцева. Последний день Александра Довженко. — «Дніпро», 1994,
№ 9—10).

Через два часа Довженко ушел в лучший мир. Врач попыталась до этого вызвать какого-то профессора — тот отказал. По свидетельству Солнцевой. А потом... Потом она позвонила в Киев, Мыколе Бажану, возглавлявшему Союз писателей. Ей хотелось выполнить последнюю волю покойника — быть похороненным в Украине, в Киеве. «Подошла его жена и сказала совершенно спокойным голосом, что Бажана нет и неизвестно, когда будет. Я второй раз объяснила причину и просила его позвонить, когда он придет. Звонка не последовало ни в этот день, ни на другой. В похоронах Довженко в Киеве Украина отказала».

Есть немало причин сомневаться в искренности Солнцевой, однако не в этом месте. Поскольку известно из дневников, как страстно хотел Александр Петрович вернуться в Украину. Там же хотел быть похороненным. Но не пускали живого Довженко в Украину, не пустили и умершего. Конечно, не в Бажане дело. Этого не хотела Москва — боялись, чтобы не «инфицировал» киевских интеллектуалов духом свободомыслия и «национализма» (правильно боялись, между прочим; через несколько лет подобную миссию выполнит Сергей Параджанов, для которого Довженко был чуть ли не единственной иконой...). Но все же, но все же... Не судьи мы Бажану, который неоднократно каялся, и искренне, в грехах своих. И те же дневники Довженко показывают, сколько раз именно Бажан («Сьогодні, — запись от 7.08.1945, — довідався остаточно, що фільм робитиму (вмиратиму) в Москві. Отже, Х(рущов) і Б(ажан) не пустили мене в Київ») и Александр Корнийчук (вот этот вряд ли каялся, совесть для него была всего лишь фигурой речи) заслоняли путь, какую зловещую, иного слова не подберешь, роль сыграли они хотя бы в истории с довженковским сценарием «Украина в огне». Именно тогда распяли его на кресте и под улюлюканье побратимов по искусству, напуганных до потери пульса (как стыдно читать выступления против Довженко, скажем, Павла Тычины), начали медленно, не без наслаждения, убивать.

А как иначе, когда сам отец-Сталин озвучил вердикт: предал нас товарищ Довженко, ударился в национализм, испугался, видите, за Украину и ее народ, которые погибают в страшной бойне двух тоталитаризмов. После этого жизнь художника превратилась в ежедневное мучение. «Що мені заважає писати? — записывает он 22 февраля 44-го года. — Щоденна думка про смерть. Вона почала переслідувати мене, вона гнобить мене як передчуття лиха і кінця. Часом мені хочеться вмерти, так я замучився і втомивсь од немилосердя і страшної жорстокості». И это состояние не проходит: «Мені здається, що читач не читає мене, ненавидить і не довіряє мені в великі часи Вітчизняної війни. Керівництво навіяло йому думку, що я ворог народу, небезпечна і шкідлива людина, націоналіст, контрреволюціонер, поплічник Гітлера і диявола. Я душевно захворів…» (19 июня 1944 г.). «Живу в Москві, зневажений убогими властями і друзями при владі України, що загубила у війні половину своїх синів» (13 сентября 1944 г., на свое 50-летие).

Более всего мучит и добивает Довженко — уничтожение его народа, его генофонда и его культуры. Украина, по тогдашним неофициальным данным, потеряла во время войны до 15 миллионов человек. «До Сибіру вислали перед війною півтора мільйона з Західної України, та й зараз висилають немало (нам же и по сей день рассказывают о «подлых бендерах», лукаво обходя истинные причины национальной трагедии. — С.Т.). А народження ввійде в норму хіба лише в 1950 році (…) Що робиться в його (народу) культурі? Скільки знищено, розігнано, якими людьми обсаджені заклади, де творяться культурні кадри? Скільки провінціалізму і тупої самозакоханості, асиміляторів і русифікаторів» (6 ноября 1945 г.). Так и хочется продолжить вопросительные знаки: разве все это не продолжается и сейчас? Только к русификации добавилась сейчас еще и вестернизация, тупая и бездарная, когда из-за «бугра» заимствуют не формы организации труда и его нравственную основу, а то худшее, что породила западная цивилизация и что саму ее, все увереннее, ведет к краю пропасти. Все иное — на том же месте, и народ, его культура продолжают вымирать...

Чем дальше, тем чаще возникали у Довженко мысли о недалекой смерти. «Я ніби навіщував собі недолю в творах. Прощай, Україно. Прощай, рідна, дорога моя земле-мати. Я скоро помру. Умираючи, попрошу вирізати з грудей моїх серце і хоч його одвезти і десь закопати на твоєму лоні під твоїм небом. Прийми його. Воно тобі весь вік молилось, не проклинаючи ні однієї з чужих земель» (1 января 1946 г.).
«…якщо я, що втратив усе за одну лише помилку серця свого, умру од печалі в тяжкій самотності, я прошу Вас тільки про одне — хай візьмуть з моїх грудей серце і поховають його на скривавленій батьківщині, на Україні, на українській землі» (16 марта 1946 г.).

Вот так он умирал, вот так его убивали. А что убивает художника? «Приналежність до приниженої нації», — ответила недавно Лина Костенко. Униженной, приглушенной, раздавленной... Как легко было «исправиться» с той же «Украиной в огне»! В дневнике записан совет сделать главного героя россиянином — и «тоді дуже багато стане на своє місце». Не захотел, не пожелал. И его потом не пожалели. Даже последнюю волю о погребении в родной земле не удовлетворили. Ставили памятники, называли его именем колхозы, и даже киностудию, но праху — нельзя. Еще один «националистический» пункт возмущения народной памяти и достоинства? Нет, довольно уже одного, шевченковского — хорошо, что вдали от Киева.

Девять лет назад, во время празднования 100-летия Довженко, ставился вопрос о перенесении его праха в Киев. Тогда не нашли решения этой проблемы. Нерешительность обусловлена тем обстоятельством, что со стороны жены великого режиссера не было аналогичного желания, а разлучать их — на это не поднялась рука. Сейчас, когда стали известны записки Солнцевой и ее намерение во что бы то ни стало выполнить завещание своего мужа, это моральное препятствие отпадает. А недавно стало известно: среди руководства Киева нашлись наконец люди, начавшие переговорный процесс по поводу того, чтобы прах Довженко перенести с Новодевичьего кладбища в Москве на место, указанное самим художником, — рядом с Аскольдовой могилой, в Киеве... Хотя, конечно, надо похлопотать о кое-чем большем. Ведь сейчас Довженко, по сути дела, снова «выслали» из Украины. Ретроспективы его фильмов происходят в США (в прошлом году) или Великобритании (в нынешнем году), но только не у нас. Его уже и знают мало, и помнят так же — на телевидении почти не видно, с книгами тоже негусто. Так что...

25 ноября в 11 вечера я зажгу свечу и поставлю ее на окно (так всегда делала уже покойная сейчас Татьяна Деревянко, хранительница его памяти). Может, душа Довженко тихо подлетит к моему дому и горько заплачет. Я помолюсь за нее и так же тихо заплачу. Если будут слезы. Без Довженко Украина неполная, она, собственно, и называется как-то не так. Малороссией, кажется.