ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА НА НАШИХ АГЕНТОВ

«Ну, хорошо, — сказала она, — теперь я еще у тебя спрошу. Интересно, что ты на это ответишь». Она была, кажется, американкой. Во всяком случае, из Нью-Йорка. Ее миссия в Украине была близка к завершению, но ей, очевидно, не хватало впечатлений и выводов. Перед Украиной она посетила Монголию — там, насколько я понял, ей было интереснее. «Хорошо, — согласился я. — Спрашивай». Вино было красное, а разговор дружеский.

«Представь себе, — сказала она, — что мы даем тебе четыре миллиона долларов на два года. Это столько, сколько мы даем. То есть сколько можем дать. Что бы ты сделал для своей страны с этой суммой? Как бы ты тратил эти четыре миллиона?»

Конечно, я не стал шутить на тему швейцарского домика или маленького частного пляжа на Багамах. Подобного рода шутки в нашей стране чересчур избиты. Если сказать иначе — они опошлены самой жизнью. То есть это уже даже не шутки.

Кроме того, я теряюсь перед астрономическими цифрами. Мне ужасно трудно представить себе в каком угодно физическом измерении эти четыре миллиона. Для меня это как расстояние от Земли до Солнца — представить себе эту сумму просто невозможно, поэтому лучше не представлять. Хотя с другой стороны, как говорится в фильме «Амели», «количество нервных окончаний в человеческом мозге в сотни раз превышает количество атомов во Вселенной».

Мои нервные окончания подсказали мне единственно возможный ответ: «Я не знаю, но в любом случае благодарю за тему. Я попробую об этом написать».

Именно этим я сейчас занимаюсь.

Итак, я мысленно принимаю те четыре миллиона. Пусть это будет, например, фонд. И пусть он дает стипендии. «Дайте, дайте мне стипендию, — канючил в свое время Отто фон Ф., герой моей «Московіади». Но таким, как он, из этого фонда ничего не достанется.

Потому что это должны быть стипендии для иностранцев. Чтобы они приезжали сюда, жили здесь по два года, изучали язык, переводили наших авторов, познавали нашу жизнь, ездили в наших поездах, пили нашу водку и курили наши «Прилуки». Чтобы они открывали для себя все неформальные и неофициальные стороны нашей страны. Чтобы они восхищались нашими художниками, идеями, нашей иронией, юмором, чтобы учились хохотать, слушая наши анекдоты, и понимать сленги и жаргоны. Чтобы слово «совок» они не переводили как «лопатка для игры в песочнице», а выражение «е..л я вашу колбасу!» — не воспринимали как признание в осуществлении с упомянутой колбасой противоестественного полового акта.

Чтобы они — не в последнюю очередь, а все-таки, пожалуй, в первую — здесь влюблялись. Любовные отношения — это, кстати, наилучшая школа для изучения иностранного языка. За два года неистовой любви наши иностранные гости достигли бы языковой виртуозности. Те из них, кто после всего еще и поженились бы с нашими, стали бы для нас надежными и стабильными сторонниками на долгие годы. Те же, у кого их связи завершились бы трагическим разрывом, — оказались бы более горячими, страстными, нежными, более сублимированными.

Конечно, это был бы особенный тип людей. Из тех, кто не пугается и не брезгует. А непосредственность человеческого контакта и трепет взаимопонимания ценится значительно выше бытового комфорта и гигиеничной стерильности. На Западе таких еще хватает, среди моих знакомых их большинство. Один из них в недавнем своем письме из Украины писал примерно так: «Кто дал мне право поучать их, указывать им на все эти ухабы и золотые зубы? Они живут, как хотят сами, ведь они у себя дома, а я не прав уже хотя бы потому, что путешественник. И главное, чего у них совершенно нельзя отнять, — это их добрая водочная теплота. По большому счету они вообще намного человечнее нас. Под человечностью я понимаю способность неожиданно открываться, видеть даже в незнакомом кого-то самого близкого. Да, расстояние в 400—500 километров, которое наши интерсити-экспрессы преодолевают за неполные четыре часа, здешние поезда умеют растянуть часов на тринадцать. Зато при этом в своих неудобных и как нарочно тесных вагонных отделениях люди раскладывают пищу и питье, знакомятся, делятся каждым куском хлеба, рассказывают важнейшие, иногда совершенно интимные вещи. Жизнь все равно слишком коротка — куда торопиться? Моменты глубочайших эмоциональных сдвигов, когда неожиданно касаешься открытой водочно-теплой истины, значительно важнее официально-деловой поспешности и замкнутой фальшивой вежливости, под которыми лишь пустота и взаимное равнодушие. Мне нравится, что все они иногда кажутся одной гигантской и беспредельно разветвленной семьей. Предлагая вам свою пищу и водку, они будут даже непереносимо, неудержимо назойливы, если вы начнете отказываться. И я думаю, не потому, что пища и водка здесь значительно дешевле, нежели у нас, а потому, что эти люди действительно искреннее и щедрее душой. И отказываясь от их угощения, вы словно отбираете у них право на взаимопонимание. Как это не похоже на хорошо проветриваемую, безупречно отапливаемую, но в то же время лишенную настоящего человеческого тепла атмосферу наших стремительных евросити с ее поверхностным скольжением улыбок и искусственной тишиной, нарушаемой изредка только щелканьем зажигалок или шелестом станиоля!»

Автор этого письма, очевидно, и сам еще не понимает, что уже стал нашим агентом. Именно так — агентом украинского влияния, которых нашей культуре так угрожающе и несправедливо не хватает. Нет, не агентом украинской власти, режима, спецслужб, никоим образом, Боже упаси, нет. А — каким бы странным ни казалось это словосочетание — агентом нашей поэзии, прозы, музыки, истории, агентом наших метаний и поисков, наших проколов и приколов.

...А уже перед самым их отъездом я выводил бы их на Черногорский хребет. Чтобы Украина им снилась.