Азбука

Умер Чеслав Милош. Один из «последних могикан» и небожителей мировой поэзии. Сколько их осталось среди живых — великих и несомненных? Джон Эшбери, Вислава Шимборская, Тадеуш Ружевич, Лоренс Ферлингети, Адонис, Тумас Транстремер, Томас Венцлова, Ян Каплинский... Казалось, Милош вечен. Так казалось до 14 августа, когда мир облетела скромно-скорбная весть о его смерти: «Великий польский поэт, прозаик и историк литературы, лауреат Нобелевской премии умер перед субботним полуднем в своем краковском доме в кругу родных. Ему было 93 года». Милош принадлежит к числу поэтов, которые уже самым фактом своего существования доказывают элементарную истину о святой простоте настоящей мудрости и настоящей мудрости святой простоты. Таких привыкли называть свидетелями века и нравственными авторитетами, а еще — поэтами, сумевшими остаться поэтами «после Освенцима». Однако размышления о нравственном авторитете Милоша оставим моралистам. Чеслав Милош — это прежде всего хороший вкус, чувство меры и эстетическая смелость. А еще — смелость сугубо человеческая, человеческая и разумная. Милош умел ставить сложные вопросы и отвечать на них. Он был полумистической фигурой. Он стал Вечным. Вечная Память...

фрагменты

Исчезновение, людей и вещей. Поскольку мы живем во временном измерении, то подчиняемся его законам, согласно которым ничто не длится вечно, все проходит. Исчезают люди, животные, деревья, пейзажи, но, как известно каждому, живущему достаточно долго, исчезает и память о тех, кто жил когда-то. Ее сохраняют только единицы, ближайшие родственники, друзья, но даже в их сознании лица, жесты, слова постепенно растворяются, чтобы в конце концов, когда уже не останется свидетелей, исчезнуть совсем.

Вера в загробную жизнь, общая для всего человечества, проводит границу, разделяющую два мира. Коммуникация между ними затруднена. Орфей должен согласиться на выполнение определенных условий, чтобы ему позволили войти в Гадес в поисках Эвридики. Эней получает доступ туда благодаря волшебству. Обитатели ада, чистилища и рая у Данте не оставляют свои посмертные усадьбы, чтобы рассказать живым, что с ними происходит. Чтобы узнать об их судьбах, поэт должен посетить страну умерших, куда проводит его сначала Вергилий — дух, поскольку давно умер на земле, а потом небесная обитательница Беатриче.

Да, но линия, разделяющая два мира, совсем не выразительна у народов, признающих анимизм, то есть веру в опекунское присутствие умерших предков. Те находятся где-то поблизости от дома или села, хотя их и не видно. В протестантском христианстве места для них нет и никто не обращается к умершим с просьбой о заступничестве. Но католицизм, вводя общение со святыми и увеличивая их количество, а также благословенных, берет за основу то, что эти добрые духи не отделены от живых непроницаемой границей. Именно отсюда и польское поминальное воскресенье, великий ритуал общения, получивший благословение костела, хотя истоки этого ритуала уходят корнями во времена языческого анимизма.

Мицкевич верил в духов. Почитатель Вольтера в ранней юности, он якобы шутил над ними, но даже переводя вольтеровскую «Жанну д’Арк», выбрал именно сцену насилия над Жанной и наказания в аду преступников, совершивших это. А уж баллады и «Дзяды» могли бы служить учебником духологии. И позже, разве он не советовал действовать при жизни, поскольку «духу очень трудно действовать без тела»? Не говоря уж о дословно трактующих рассказах о воплощении душ в тела животных как наказание, которые почерпнул, скорее всего, из народных верований или и из веры каббалистов в реинкарнацию.

Обряд дзядов, позаимствованный в Беларуси, выразительнейшим образом свидетельствует о взаимозависимости живых и мертвых, поскольку живые вызывают духов, жертвуя им наиболее земную вещь, пищу. В «Дзядах» Мицкевича, но не только там, два мира взаимно проникают, здесь нет ничего от неотвратимости Гадеса.

Поскольку люди исчезают друг за другом и множатся вопросы, действительно и как они существуют дальше, религиозное пространство граничит с историческим, трактующимся как беспрерывность цивилизации. Например, историю данного языка представляем как страну, где встречаем наших предшественников, тех, кто писал на нашем языке сто или пятьсот лет назад. Поэт Иосиф Бродский даже говорил, что пишет не для потомков, а чтобы нравиться теням своих поэтических предков. Возможно, занятие литературой — это лишь непрерывный ритуал дзядов, вызывание духов в надежде, что на какой-то миг они получат тело.

Некоторые фамилии в польской литературе для меня выразительны, поскольку выразительно присутствие их произведений, другие — менее выразительны, еще другие не хотят появляться вовсе. Но я не занимаюсь только литературой. Мое время, двадцатый век, давит на меня многочисленными голосами и лицами людей, которые жили, которых я знал или слышал о них, а сейчас их нет. Когда-то они прославились чем-то, о них можно прочитать в энциклопедиях, но большинство забыто, и они могут воспользоваться только мной, ритмом моего сердца, моей рукой, держащей перо, чтобы на миг вернуться к живым.

Несчастье. Невозможно избежать несчастья, утешая себя, что его нет, хотя в действительности оно есть. Если нужно с ним жить, остается лишь избрать тактику борьбы. Пчелы защищают свой улей пластом воска, если приближается какое-то чужеродное тело. Такой труд по самозащите, к сожалению, должен продолжаться постоянно, иначе беда овладеет всеми нашими мыслями и чувствами.

Бесчисленное количество людей, живших когда-то давно, как и наши современники, переживали и переживают несчастье, хотя это и слабое для нас утешение. Вследствие этого постоянного присутствия беды в нашей жизни вечно живой является Книга Гиоба. Ее первый акт — признание несчастья наказанием, в чем Гиоба пытаются убедить друзья. И если бы не теологическая плоскость его спора с ними, я бы сказал, что они правы: несчастье падает на нас как ответ за что-то, как наказание, а поскольку именно тогда вспоминаются содеянные грехи, складывается впечатление определенной правильности. Гиоб защищается, доказывая свою невиновность, хотя это должно скорее удивлять: почему он так уверен в своей правоте? Но то, что можно назвать вторым актом Книги Гиоба, является защитой Бога, иного, чем тот, который раздает награды и наказания. Если Гиоб невиновен, это означает, что Бог посылает несчастье, поскольку ему так нравится, то есть наши представления о том, что справедливо, а что нет, его не касаются.

Личные несчастья и несчастья народов заставляют постоянно жаловаться и взывать к Богу: «За что?» Логично выглядело бы Провидение, присматривающее за людьми и историей, такое, как в проповедях Босле, где оно награждает и наказывает. А расширяя это до размеров вселенной, наше стремление к добру мог бы успокоить лишь милосердный Бог, не отдававший на смерть миллиарды живых существ. Создать такую вселенную, как наша, — это несправедливо. «А почему я должен быть справедливым? — спрашивает Бог. — Откуда у вас такие идеи?»

Несчастье просто существует. И защищаясь от него пластом воска, не имеешь чистую совесть, поскольку, возможно, стоит посвятить ему все силы и внимание. И в свое оправдание можешь сказать только: «Хочу жить».

Время. Наш человеческий род веками размышлял над тем, откуда взялся мир. Одни говорили, что мир должен был иметь начало, другие — что существовал всегда. Для нас «всегда» утратило смысл, ибо до Всемирного потопа не было никакого времени, хотя безвременье не может охватить ни наше воображение, ни наш язык. Что было перед тем, как все появилось? Средневековые схоласты из школ Чартрез и Оксфорд считали, что был божий свет. Его transmutatio в свет физический создало вселенную. Они с удовольствием приняли бы теорию великого взрыва и сказали бы: именно так.

Думать о времени — означает думать о человеческой жизни, а это столь широкая тема, что заниматься ею — то же самое, что думать вообще. Различия, отделяющие нас друг от друга — пол, раса, цвет кожи, обычаи, взгляды, верования, — все это ничто по сравнению с фактом, что все мы сотканы из времени, что рождаемся и умираем, однодневные мотыльки. «Сейчас», которое невозможно охватить, убегает назад или вперед, это или воспоминание, или мечта. Язык, которым мы общаемся, — это моделированное время, так же и музыка. А разве живопись или архитектура не переводят ритм в пространство?

Я наполнен памятью о людях, живших и умерших, пишу о них, одновременно сознавая: еще миг, и меня тоже не станет. И мы вместе являемся как будто тучей или миражом посреди творений человеческой цивилизации двадцатого столетия. Мои современники: родство, базирующееся на том, что мы живем в одном и том же времени, хотя и в разных странах и географических широтах. И в определенном смысле это родство сильнее любых племенных связей.

Mnemosyne, mater Mesarum. Да, Мнемозина, муза памяти, — эти мать всех муз. И даже преходящую меланхолию Эдгар Аллан По называл «самым поэтическим из настроений». Мы читаем стихи тысячелетней давности и встречаем в них те же сожаления, медитации над течением реки, рождения и смерти.

А вместе с тем огромная тоска по возможности выйти из пределов времени, в страну вечных законов и неуничтожимых вещей. Платон и его идеи: на земле бегают и исчезают зайцы, лисицы, лошади, но где-то там вверху существуют вечные идеи зайцовства, лисицства, лошадства, рядом с идеей треугольника и законом Архимеда, не уничтоженных хаотическим, искаженным смертью человеческим опытом.