«ДУМАЮ, В ВЕРХОВНОЙ РАДЕ СЛЕДУЕТ ЗАВЕСТИ ВЕТЕРИНАРА

Московский паб-клуб «Джон-Булль» слывет фешенебельным. От публики, которая собирается здесь попить английского пивка и неспешно потолковать о делах, веет достатком. Украинская делегация ученых-генетиков, спрятавшаяся от непогоды после трудного дня на конференции по биотехнологии, не выглядела здесь особенно на своем месте. Но «гиннес» быстро смыл первую неловкость, расположил к откровенности. Как-то так получилось, что каждый согласился рассказать самую странную историю из своей жизни. Даже договорились о призе победителю. Однако надежды на победу в этой игре были лишь до того, как наступила очередь рассказывать свою жизнь академику Геннадию Мацуке. Ниже привожу с некоторыми сокращениями запись этой беседы. Надеюсь, и вы согласитесь, что уходящий XX век наградил тех, кому выпала судьба жить в это время, сюжетами «нарочно не придумаешь».

С отцом мы встречались не часто

Родился в тридцатом году. Так что я уже довольно «підстаркуватий» человек. Говорю это вам не для того, чтобы вызвать у вас соболезнование. Я от возраста не страдаю. Могу даже сказать - то, что я могу сделать физически, вряд ли из вас кто-нибудь сможет повторить. Природа как-то наградила меня такой силой и здоровьем, что могу без особого риска соревноваться в своем возрасте с кем угодно. И главное - не помню, чтобы пришлось проигрывать.

Это у меня от отца. Он был хотя и небольшого росточка человек, но совершенно уникальной силы и выносливости. Не случайно его первая профессия была - кузнец. Затем его потянуло к более масштабной деятельности. Он пошел учиться в университет. Не знаю, как он там назывался - то ли народов Востока, то ли Запада, но учились вместе с ним такие известные впоследствии деятели коммунистического движения, как Пальмиро Тольятти, Иосиф Тито. Доучился до третьего курса, и его университет разогнали.

Он приехал в Мариуполь и пошел работать инструктором райкома партии. Вскоре его посадили. Убеждали при этом, чтобы он подписал признание в том, что он что-то там наделал антигосударственное. Так как он не соглашался, жестоко били, пытали. Он с ними дрался. Его убеждали по-своему - подняли несколько раз за руки и ноги и ударили о цементный пол. После очередного «убеждения» решил уже во всем «сознаться» и подписать бумаги. Но тут моя мать принесла ему передачу - белье. Оно пахло домом. Что-то взбунтовалось в нем. Он отказался. Повели на расстрел. Потом вспоминал, что почувствовал облегчение, когда узнал о казни. Как же надо было довести человека, чтобы от расстрела почувствовал облегчение!

Но вместо расстрела попал на фронт. Воевал на «сорокапятке». Было такое небольшое орудие, которое выдвигалось перед пехотой для уничтожения танков. В команды на такие орудия подбирались зэки, которым нечего было терять. В одном из боев под Харьковом разрывная пуля вырвала отцу мышцу на ноге. Раненого вынес с поля боя солдат из его расчета. Три километра бежал с отцом на руках. Выжил, наверное, благодаря и вопреки своему невероятному упрямству.

Мы с ним, сами понимаете, встречались не часто. Одна встреча запомнилась особенно. Я уже работал ветеринарным врачом в совхозе. Приехал ко мне отец как раз в тот день, когда в парторганизациях на собраниях читали знаменитую антисталинистскую речь Хрущева. Отец попросил поприсутствовать на собрании. После собрания мы вышли. Он сказал мне, что зря это все выволокли на свет божий. «Почему?» - удивился я. «Ну как же - это очень помешает международному коммунистическому движению!» - ответил он. «Отец, как ты можешь даже думать так - ведь они тебя чуть не убили, столько мучили?» - не удержался я.

Отец после этого прожил недолго, несмотря на уникальное здоровье. У него после пыток плохо работали почки...

Зато 52 раза смотрел комедию «Волга-Волга»

Наша семья, как понимаете, в роскоши не купалась. Я был старшим. Два года провел в оккупации в Мариуполе. Это отдельный рассказ, в котором тоже много ужасов и крови. Сам чуть не погиб вместе с матерью.

Мы жили в селе возле Мариуполя. Немцам почему-то пришло в голову отомстить за потери, и они решили расстрелять село. Нас окружили и начали сгонять в одно место. Часть людей вырвалась. Нас восемь человек карабкалось по склону. Я карабкался первым, за мной мой брат Вовка, дальше моя мать. Помню, с нами еще была коза, впряженная в маленькую тележку со скарбом. Но нас догнали в каком-то яру. Немец с автоматом закричал «цурюк». Это слово тогда знали все. Оно означало «назад!» За приказом последовала автоматная очередь. Ну прямо как в кино. Только это было в жизни. Фонтанчики от пуль вокруг - тю-тю-тю-ю...

В советское время жизнь тоже не баловала. После войны жили в Калининграде (Кенигсберге). Это была Германия с невыселенными немцами. Они, бедные, жили так, как мы жили во время оккупации. Беспросветно. Чудом не попал в тюрьму. Вообще до седьмого класса я практически не учился. Зато 52 раза смотрел фильм «Волга-Волга».

К годам семнадцати понял, что мне никто не поможет, если сам себя, как Мюнхгаузен, не вытащу из грязи за волосы. Пошел в десятый класс вечерней школы. Готовил себя в военное училище. Не получилось. Отношение к грекам было негативное. И мать мне говорит: «Зачем тебе идти в это военное, когда все выбирают такие хорошие профессии - вон мукомольный есть, лесной, ветеринарный. Хлебные такие вузы».

У нас родственники были ветеринары. Я пошел в Киевский ветеринарный институт. После окончания отработал четыре года ветеринаром. Могу сказать, это невероятная удача - чрезвычайно интересный институт. Вы даже себе представить не можете, насколько это интересно. Когда приходит больной человек, у него есть хотя бы так называемый анамнез - он рассказывает, что у него болит и где. А у больной коровы только печальные глаза. Доярка к этому добавит, что корова не ест. Вы должны из этих скудных данных поставить диагноз. Очень много нужно знать, чтобы решить такую задачку. Нужно иметь совершеннейшее чутье. В общем, это удивительная специальность! Я закончил с отличием институт и четыре года после этого работал в совхозе под Кривым Рогом. Там родился мой первый сын.

Когда через многие годы я выступал уже известным человеком перед студентами-ветеринарами, я сказал им, не кривя душой: «У вас специальность, которой цены нет. Вас в будущем будут приглашать на работу не только сельскохозяйственные учреждения, а и Совет министров и ЦК (тогда еще был ЦК), потому что в каждом серьезном отделе должен быть ветеринарный врач».

Все удивились и спросили: «Почему?»

Я ответил без улыбки: «Потому что вы единственные специалисты, которые профессионально, а не просто так, «навмання», могут оценить - кто в коллективе скотина, а кто человек...» Думаю, в Верховной Раде у Мороза обязательно должен быть такой специалист, чтобы, когда утверждают нового депутата, увидеть - а кого же это занесло в верховный орган.

Бедняга-кролик выдыхал радиоактивный газ

А потом я поступал четыре раза в аспирантуру. На биохимию. Нам биохимию в ветеринарном институте читал Максим Федотович Гулый. Это серьезно. Так вот я поступал в Московскую ветеринарную академию на кафедру биохимии. Меня не приняли, потому что своему поставили 5, а мне - 4. Три раза я поступал в аспирантуру Института биохимии имени Палладина. Теперь я сам принимаю в аспирантуру и понимаю, в чем была причина моих неудач - просто не было кому за меня замолвить слово.

Но жизнь - хитрая штука. Она всегда оставляет шанс для тех, кто очень хочет. Тогда внедрялись радиоактивные методы изучения всего и вся. Старики отказались. Мол, мы не будем заниматься этими делами, потому что опасно. Тогда в дирекции института раздалось то, что решило мою судьбу: «Найдите мне того грека. Ему все равно деваться некуда».

Так я стал одним из первых, кто внедрял в украинскую биохимию эти радиоактивные методы. Меня это вытащило, потому что радиоактивные методы были очень сложные. Я изучал очень не простой карбоновый цикл. Для этого у кролика приходилось через каждые полчаса брать кровь в течение всего дня, а он, бедняга, выдыхал радиоактивный СО 2 . Кто-то посоветовал мне посадить кролика под вытяжку, чтобы не дышать самому этой гадостью. А другой остановил, чтобы этого не делал, потому что если Палладин узнает, а он в этом доме живет и по твоей милости будет вдыхать радиоактивный СО 2 , то он тебя выгонит в два счета.

Я стою у разбитого корыта - что же делать? От безвыходности я изобрел (кстати, в первый раз в жизни!) камеру, которая до сих пор работает, и многие не знают, что это я ее придумал. Она позволяет брать из уха подопытного животного кровь. Кролик выдыхает воздух, который проходит через два или три фильтра щелочи. Все это поглощается великолепно. Так я выехал на этом деле и стал ленинским стипендиатом. Их было всего два в то время: Коля Щербак - теперешний директор музея зоологии и я.

А потом случилась еще одна судьбоносная история. В Москве есть очень крупный специалист академик Спирин, директор Института белка, и его учитель - академик Белозерский. Они приехали в Киев инспектировать, как у нас ведется работа с нуклеиновыми кислотами. Ну а работавшая тогда в институте заведующей отделом поделилась с ними, так сказать, творческими планами - рассказала им, что она хочет делать в будущем. Академики предложили ей об этой мечте написать служебную записку. Та написала, и этот документ поступил к Палладину. Решение было однозначным - считать это ее рукой написанное заключение о том, что автора нужно немедленно уволить из-за служебного несоответствия. Ее тут же убрали, и остался отдел нуклеиновых кислот без руководства.

Палладин и говорит московским академикам: «Дайте нам теперь специалиста, раз выгнали зав.отделом». А те в ответ: «Нет у нас специалиста. Присылайте к нам молодежь». Собрали в институте восемь человек для того, чтобы переучиваться молекулярной биологии в Московском университете. Из всех восьми поехал только я один в отдел к Спирину и провел там два года, а приехал - и меня сразу сделали заведующим отделом. Потом я десять лет потратил на докторскую диссертацию. И перешел в сектор молекулярной биологии, который был при Институте микробиологии. Потом тот разделился. Гершензон, который был руководителем сектора, порекомендовал меня директором института, и я до сих пор не решил - имею от этого удовольствие или несчастье.

Я был такой же, как все, но не примыкал ни к какой группировке

Институт - один из лучших, и это не потому, что я там директор, а в силу селекции. Институту, как научному центру, повезло, что мы далеко от города. Вот это неудобство отселекционировало тех, кто хочет работать в области генетики.

Когда я пришел в институт, ученый совет начинался примерно таким образом - председательствующий еще не успевал ничего сказать, как Данилов кричал кому-то: «Ты дурак». А ему отвечали: «Сам ты дурак». Вот так начиналось заседание ученого совета, которое продолжалось в подобном стиле долго. Они меня сделали директором не потому, что я обладал какими-то сказочными задатками. Я был такой же, как все. Но потому, что я не примыкал ни к какой группировке. Я сказал: «Ребята, хотите дружить - единственный критерий для этого - ваша работа. Есть результат - я с вами работаю. Нет результата - до свидания. Согласны?» - «Согласны...» И многое изменилось из-за очевидности критерия. Тот же Кордюм, который люто ненавидел Малюту, и Малюта, который люто ненавидел Кордюма, вдруг начали сотрудничать.

Очень интересный у нас коллектив. Я бы даже сказал уникальный в чем-то. И эта сторона порой проявляла себя самым неожиданным образом в необычных ситуациях. Приехал к нам какой-то американец. Это было в тот момент, когда только-только у нас что-то приоткрылось и начали к нам ездить. Органам гость из США сразу не понравился. Еще где-то в Литве его засекли. За ним увязался огромный отряд кагэбэшников. А он куда ни приедет, устраивает семинар и начинает поливать советскую власть вдоль и поперек.

Такой семинар организовали и у нас. В институте в зал строго-настрого запрещено приходить в халатах, потому что неизвестно, кто с чем работает и что притащит на халате в аудиторию. На семинары сотрудники института всегда ходят в обычной одежде. А тут вдруг среди людей в свитерах и костюмах сидят совершенно неизвестные сотрудники в белоснежных, наутюженных халатах. Все сразу поняли и показали друг другу людей «в штатском». Не менее смешно у этих с хорошей выправкой молоденьких парнишек, смотрелись и конспекты, в которые они с примерным прилежанием пытались что-то записывать, - каррикатура на исследователя в кагэбэшном исполнении.

Но они этого не поняли и сидели, напряженно вслушиваясь, что же расскажет приезжий американец. Гость из США не стеснялся. Сначала он развил тему о том, что у нас притесняют евреев, затем взялся за то, что у нас вообще свободы нет. Еще несколькими годами ранее переводчик ничего подобного не стал бы и переводить. Но сейчас вроде бы наступили перемены. Его лекцию, заявленную в качестве научного доклада по проблемам генетики, переводил Гершензон. Сергей Михайлович смотрит на меня и спрашивает: «Переводить?» Я ему: «Переводи». Ну что я буду из этого делать скандал.

А американец и не думает переходить к научному докладу - все поливает и поливает нашу действительность. Гершензон все переводит и переводит. И с таким смаком, с такой дотошностью.

Аудитория безмолвствует. Никакой реакции. Потом поднимает руку молодой сотрудник и спрашивает у американского докладчика: «Скажите, пожалуйста, а как вы делали эксперименты, о которых вы вскользь упомянули выше?» Американец почувствовал себя неуютно - коллеги, оказывается, собрались не на митинг, а поговорить о деле.

Что скажет на эту тему господин Смит

Занятную роль в формировании этого нестандартного коллектива сыграл Гершензон. У него было очень много аспирантов. Первый год все были гениальными, второй год он их оценивал так-сяк, а третий год, по его оценке, это уже были совершенно никчемные существа. И никто у него не защищался. Все его аспиранты защищались где-то на стороне.

С его аспирантом Апольским произошла, к примеру, такая удивительная история. Вот Апольский вышел на защиту кандидатской диссертации со своей защитной речью. Рассказывает. Все вроде бы прекрасно. Но встает Гершензон и говорит: «То, что рассказал Апольский, давно уже опубликовал Смит. Хотите убедиться - посмотрите журнал «Нэйча», том такой-то, страница такая-то...» В зале взрыв. На этом последующее обсуждение заканчивается, и бледный Апольский бежит в библиотеку. Находит журнал, раскрывает соответствующую страницу, но... нет ни такой статьи, ни Смита...

Помню, со мной стажировался мой приятель, который открыл фактор регенерации роста печени. Это вообще колоссальная работа! Если часть печени у животного отрезать, то через 24 часа она будет восстановлена. Рост необыкновенный. И вот фактор регенерации определяет этот рост. Платонов делает доклад. Мы были воспитаны в духе Палладина - там была исключительная добропорядочность. И никогда никто никого не подсиживал. Вот восторженный Платонов рассказывает о факторе регенерации. Великолепная работа! Но встает Гершензон и говорит: «То, что рассказывает Платонов, давно опубликовал Смит. Том такой-то, журнал «Нэйча», страница такая-то». И спокойно садится.

Платонов «потек». Затем вскакивает, бежит в библиотеку. Уже закрылся совет, а он бежит мне навстречу по коридору и кричит: «Геннадий, нет такого Смита, нет такой статьи, нет даже такой страницы в «Нэйча»!». Я ему в ответ: «Это нужно было сказать на конференции, а не в коридоре. В коридоре это уже не работает!»

Но однажды нашла коса на камень. Случилось это во время защиты Кавсана. Это один из его учеников. Тогда начиналась генная инженерия, и он впервые выделил ген гемоглобина крови. Рассказывает об этом. Все идет, как положено, к положительной развязке. Но встает Гершензон и говорит: «То, что рассказывает Вадим Моисеевич, давным-давно опубликовал Смит, и существует 52 работы по этому поводу. Одна из них, кстати, опубликована в «Нэйча», том такой-то, страница такая-то».

Мрачная пауза...

Кавсан посмотрел на Гершензона пренебрежительно и сказал: «Сергей Михайлович, не 52 работы - было всего две работы. И притом одна такого-то , а вторая такого-то, которые вообще не имеют никакого отношения к этому делу!»

Гершензон и возражать не стал: «Ну, не имеют, так и не имеют». Кавсан продолжал рассказывать то, что он хотел рассказать. Защита блестяще состоялась. Прекрасный урок!

После этого любой соискатель, который выходил на «эстраду» Института молекулярной биологии, чтобы рассказать о чем-то, знал о своей работе все - вдоль и поперек. И никакой Гершензон не мог его сбить. Я молюсь на Гершензона, что он так выдрессировал всех. Нет худа без добра.

Здравствуйте, Геннадий Харлампиевич!

Люблю Киев. Вообще считаю, что юг начинается с Крещатика. Южане пестро одеваются. В Москве, Санкт-Петербурге, Калуге и так далее одеты очень серо. И вот первый город, в котором вы находите яркие платья, красивых женщин по пути с севера на юг, - это Киев. А красота дарит всякие неожиданности.

Помню уже была такая хорошая весна. Я почему-то пешком шел по Крещатику. Редко позволяю себе такое удовольствие, потому что все машина да машина. И вдруг идет навстречу девушка. Да такая красивая! Я и говорю про себя: «Господи, ну какая же красота существует на свете».

Она перехватила мой взгляд, откровенно смотрит мне в глаза и улыбается так доброжелательно.

Я думаю: «Ну, черт подери, неужели я произвел на нее какое-то впечатление?» Так самообольстился, что на душе стало необыкновенно хорошо.

А она проходит мимо и говорит: «Здравствуйте, Геннадий Харлампиевич». Вот те на - моя студентка, значит.

Счастливый брак - это уже немало для мужчины!

Самое дорогое на свете для меня - дети. Если бы надо было идти их выручать, я пошел бы пешком на край света. Прямо отсюда. Меня бы ничто не остановило. Семья - это очень важно для мужчины. Причем во время счастливого брака в человеке происходят какие-то важные психические изменения. Настолько существенные, что человек уже не может один.

У нас был преподаватель на курсе такой импозантный, такой великолепный, так знающий свой предмет. Но у него умерла жена. Бросил он все это дело. Сразу как-то изменился. Плащ на нем появился какой-то непонятный. Внешность вроде бы та же благородная, но что-то роковое в нем появилось. Ходил к нам на встречи, на наш курс, который единственный до сих пор встречается каждые три года. А потом взял и застрелился. Не смог вынести этой утраты. А очень сильный был человек...

Жизнь у меня сложилась так, что я женат вторым браком. Хотя на судьбе моего первого сына от первого брака это никаким образом не отразилось, потому что у нас была очень цивилизованная разлука. Спасибо моей бывшей супруге - имел полный доступ к сыну и вообще не было у нас никаких будоражащих душу проблем, которые часто портят жизнь разведенным. Она вышла замуж за другого человека, там образовалась другая семья, но сын не почувствовал разлома, потому что она понимала - ребенку нужен отец.

У меня есть еще один сын и одна дочь. Дочь у меня приемная, но только по названию - она родное для меня существо, потому что с полутора годочков рядом. И у всех моих детей есть дети. У меня - куча внуков. От первого сына у меня двадцатилетняя и еще шестнадцатилетняя внучки, младший «народил» сына и дочку, а Людка родила недавно дочку - уже в сорок лет. И все живут в Америке. Ни в каком черном сне мне такое не снилось.

Но грохнул Чернобыль. Что делать? Я сказал: «Немедленно уезжать - малые же дети. Вот с 86-го года они в Америке. Старший сын подписал контракт с ООН, и каждый год этот контракт продлевается. Через два или три года у него намечается контракт постоянный. В этом случае он уже до пенсии будет работать там и даже впоследствии получит пенсию ООН.

Ну а младший - полный авантюрист. Это типичный грек. Все греки - авантюристы. Хитрые и авантюристы. Все без исключения. И я тоже, кстати. Честный, но авантюрист.